очно
как тёмное мясо индейки. После  анатомии  на  первом  курсе  нельзя  уже
смотреть на курицу или индейку и при этом не жрать мертвечину.
   Старуха   откидывает   голову   назад,   демонстрируя   свои    зубы,
выстроившиеся коричневым полукругом. Язык у неё  подёрнут  белым.  Глаза
закрыты.  Вот  так  же  все  эти  старухи  выглядят  на   причастии,   в
католическую мессу, когда ты мальчик с алтаря, который должен  следовать
за священником, пока тот кладёт облатку на один язык за другим.  Церковь
говорит, что можно принять гостию в руку, потом накормить себя - но этих
старушек оно не касается. В церкви всё смотришь на причастии вдоль перил
и всё  видишь  двести  раззявленных  ртов:  двести  бабуль  тянут  языки
навстречу спасению.
   Пэйж Маршалл склоняется и всовывает белую струну старухе между зубов.
Потом тянет её, и когда струна вылетает изо рта,  оттуда  выплёскиваются
какие-то мягкие серые частицы. Она  пропускает  струну  между  следующей
парой зубов, и струна возвращается наружу красной.
   При кровотечении дёсен см. также: Рак ротовой полости.
   См. также: Некротический язвенный гингивит.
   Единственный приятный момент в работе мальчиком с алтаря:  ты  должен
держать дискос у подбородка каждого, кто получает причастие. Это золотой
подносик с ручкой, которым ловят гостию, если та падает. Ведь, даже если
гостия шлёпнется на пол - её всё равно нужно съесть. На этот момент  она
уже освящена. Она становится христовым телом. Воплощением плоти.
   Наблюдаю  сзади,  как  Пэйж  Маршалл   снова   и   снова   засовывает
окровавленную  струну  старухе  в  рот.  Серые  и  белые  частицы  грязи
скапливаются спереди на её халате. И маленькие крапинки розового.
   Какая-то медсестра заглядывает в дверь, интересуется:
   - Всё здесь в порядке? - спрашивает  старуху  в  кресле.  -  Пэйж  не
делает вам больно, правда?
   Та булькает в ответ.
   Сестра спрашивает:
   - Это что значило?
   Старуха сглатывает и отвечает:
   - Доктор Маршалл очень аккуратна. Она куда бережнее обращается  моими
зубами, чем вы.
   - Почти всё, - говорит доктор Маршалл. -  Вы  такая  молодец,  миссис
Уинтауэр.
   А медсестра пожимает плечами и уходит.
   Приятный момент в работе мальчиком с алтаря - это  стукнуть  дискосом
кому-нибудь под глотку. Люди стоят на коленях, сцепив руки в молитве,  и
та лёгкая гримаса, в которой корчится рожа каждого в такой  божественный
свой миг. Любил я такое дело.
   Когда священник будет класть каждому на язык гостию, он скажет:
   - Тело Христово.
   А человек, преклонивший колени для причастия отзовётся:
   - Аминь.
   Лучше всего - стукнуть ему под глотку так, чтобы слово "аминь"  вышло
как детское "агу". Или чтобы он  издал  утиное  "кря-кря".  Или  куриное
"ко-ко". Только делать это надо как бы нечаянно. И нельзя смеяться.
   - Готово, - объявляет доктор Маршалл. Она выпрямляется, и, когда идёт
выкинуть окровавленную струну в мусор - замечает меня.
   - Не хотел мешать, - говорю.
   Она поднимает старухе подняться с кресла и просит:
   - Миссис Уинтауэр? Вы можете пригласить ко мне миссис Цунимитсу?
   Миссис Уинтауэр  кивает.  Сквозь  щёки  можно  рассмотреть  её  язык,
который тянется туда-сюда во рту, ощупывая зубы, засасывая губы в  тугие
складки. Прежде, чем выйти в коридор, она смотрит на меня и заявляет:
   - Говард, я уже простила тебе твой обман. Можешь больше не приходить.
   - Не забудьте прислать миссис Цунимитсу, - напоминает доктор Маршалл.
   А я спрашиваю:
   - Ну что?
   А Пэйж Маршалл отвечает:
   - Ну, мне придётся целый день  проводить  зубную  гигиену.  Что  тебе
нужно?
   Нужно узнать, что сказано в мамином дневнике.
   - Ах,  это,  -  отзывается  она.  Со  щелчком  стаскивает  латексовые
перчатки и заталкивает их в канистру  с  надписью  "вредные  отходы".  -
Дневник доказывает только одно - что твоя  мать  помешалась  задолго  до
твоего рождения.
   Это как ещё помешалась?
   Пэйж Маршалл смотрит на часы на стене. Машет рукой в сторону стула, -
того с виду  обтянутого  виниловой  кожей  кресла,  которое  только  что
покинула миссис Уинтауэр, - и говорит:
   - Присядь, - натягивает новую пару перчаток из латекса.
   Она что - собралась чистить мне зубы?
   - Изо рта лучше пахнуть  будет,  -  отвечает  она.  Выпутывает  новый
отрезок нитки для зубов и повторяет:
   - Садись, а я расскажу тебе, что в дневнике.
   Ну, сажусь я, - а под  моим  весом  из  кресла  выталкивается  облако
мерзкой вони.
   - Это не я, - говорю. - В смысле, про запах. Я этого не делал.
   А Пэйж Маршалл уточняет:
   - Перед тем, как ты родился, твоя  мать  некоторое  время  провела  в
Италии, так?
   - И что - в этом большой секрет? - спрашиваю.
   А Пэйж говорит:
   - В чём?
   В том, что я итальянец?
   - Нет, - отвечает Пэйж. Она склоняется к моему рту. - Но твоя мать  -
католичка, так?
   От струны больно, когда она протягивает её между парой зубов.
   - Пожалуйста, скажи, что ты шутишь, - прошу. - Быть не может,  что  я
итальянец да ещё католик! Такого мне просто не вынести.
   Говорю ей, что давно всё это знаю.
   А Пэйж приказывает:
   - Помолчи, - и отклоняется назад.
   - Так кто же мой отец? - спрашиваю.
   Она склоняется к моему рту, и струна проскальзывает между пары задних
зубов. Вкус крови скапливается у основания моего языка. Она  внимательно
щурится вглубь меня и отвечает:
   - Ну, в общем, если веришь  в  Святую  Троицу,  то  ты  и  есть  свой
собственный отец.
   Я свой собственный отец?
   Пэйж рассказывает:
   - То есть, мне кажется, слабоумие твоей матери берёт  начало  ещё  до
твоего рождения. Согласно с тем, что написано в её  дневнике,  она  была
помешана как минимум с последних лет третьего десятка.
   Она выдёргивает струну, и частицы еды забрызгивают ей халат.
   Я спрашиваю, что ещё значит - Святая Троица?
   - Ну, это самое, - объясняет она. - Отец,  Сын,  Святой  Дух.  Три  в
одном. Трилистник святого Патрика.
   Да чёрт её дери, может она мне сказать, коротко и ясно, -  спрашиваю,
- что говорится обо мне в мамином дневнике?
   Она смотрит на окровавленную струну, только что выдернутую  из  моего
рта, и разглядывает мои частицы пищи и крови, забрызгавшие ей  халат,  и
сообщает:
   - Такое помешательство среди матерей не  редкость,  -  склоняется  со
струной и обвивает ей очередной зуб.
   Кусочки этой дряни, полупереваренной дряни, о которой я даже  понятия
не имел, вырываются на свободу и вылетают наружу. Когда она таскает  мою
голову за нитку для зубов - я прямо лошадь в удилах из Колонии Дансборо.
   - Твоя бедная мать, - продолжает Пэйж Маршалл,  глядя  сквозь  кровь,
забрызгавшую стёкла её  очков.  -  Настолько  помешалась,  что  искренне
считает, будто ты - второе Христово пришествие.

Глава 23

   Каждый раз, когда кто-то в  новой  машине  предлагал  подбросить  их,
мамуля отвечала водителю:
   - Нет.
   Они стояли на обочине,  глядя,  как  новый  "кадиллак",  "бьюик"  или
"тойота" исчезают вдали, а мамуля говорила:
   - Запах новой машины - это запах смерти.
   То был третий или четвёртый раз, когда она вернулась забрать его.
   Запах клея и резины в салоне нового автомобиля  -  это  формальдегид,
рассказала она ему, - то же самое, в чём хранят покойников. Он  же  -  в
новых  домах  и  новой  мебели.  Такое  называется  "дегазация".   Можно
надышаться формальдегидом от новой одежды. Когда наглотаешься достаточно
- жди желудочные спазмы, рвоту и понос.
   См. также: Отказ печени.
   См. также: Шоковый синдром.
   См. также: Смерть.
   Если ищешь просветление, сказала мамуля, то новая машина - не ответ.
   Вдоль  дороги  цвела  наперстянка,  высокие  стебли   бело-фиолетовых
цветков.
   - Дигиталис этот, - заметила мамуля. - Тоже не помогает.
   Если поесть  цветочков  наперстянки  -  они  вызовут  тошноту,  бред,
помутнение зрения.
   Над ними грудью в небо вздымалась гора, задевающая облака  и  укрытая
соснами, - а потом, повыше, шапочкой снега. Она была такой большой, что,
сколько бы они не шли, оставалась на том же месте.
   Мамуля  достала  из  сумки  белую  трубочку.  Сжала   плечо   глупого
маленького мальчика для равновесия  и  крепко  втянула  воздух,  воткнув
трубочку себе в ноздрю. Потом выронила  трубочку  на  гравий  обочины  и
молча стояла, глядя на гору.
   Гора казалась такой большой, что им придётся идти мимо неё вечно.
   Когда мамуля отпустила его, глупый мальчик подобрал трубочку.  Протёр
от крови краем рубашки и отдал ей.
   -  Трихлорэтан,  -  объявила  мамуля,  протягивая  и  показывая   ему
трубочку. - Все мои тщательные исследования показывают, что  это  лучшее
из существующих лекарство против опасных излишков человеческих знаний.
   Она запихала трубочку обратно в сумку.
   - К примеру, вот эта гора, - сказала  она.  Взяла  глупый  подбородок
малыша между большим и указательным пальцами,  заставив  его  посмотреть
вместе с ней. - Эта большая славная гора. На один  мимолётный  миг,  как
мне кажется, у меня получилось её рассмотреть.
   Притормозила  очередная  машина,  что-то  коричневое  и  с   четырьмя
дверями, слишком поздней модели, поэтому  мамуля  прогнала  её,  помахав
рукой.
   В коротком проблеске мамуля видела гору, не думая  о  лесозаготовках,
лыжных  курортах  и  лавинах,  о  поддержке  живой   природы,   геологии
тектонических  плит,  климатических  зонах,  пристанище  под  сенью  или
местоположении инь-ян.  Она  видела  гору,  не  обрамлённую  языком.  Не
заключённую в клетку ассоциаций. Она видела её, не глядя  сквозь  призму
всех правдивых вещей, которые  она  знала  про  горы.  Увиденное  в  том
проблеске было даже не "гора". Это не был природный ресурс. У  той  вещи
не было названия.
   - Вот и большая цель, - сказала она. - Найти лекарство от знаний.
   От образования. От жизни внутри собственного разума.
   Машины проезжали мимо по шоссе, и мамуля с маленьким мальчиком  пошли
дальше мимо горы, по-прежнему торчавшей на одном месте.
   Ещё со времён библейской истории про Адама и Еву,  человечество  было
немножко слишком умнее того, что пошло  бы  ему  на  пользу,  рассказала
мамуля. Ещё со времён как съели то яблоко. Её цель была отыскать если не
лекарство,  так  хоть  способ  лечения,  который  вернул  бы  людям   их
невинность.
   Формальдегид не помогал. И дигиталис не помогал.
   Ни одна природная дурь не срабатывала нормально: ни курение  мейза  -
шелухи  мускатного  или  земляного  ореха.  Ни  семена  укропа,   листья
гортензии или латуковый сок.
   По ночам мамуля пробиралась с маленьким мальчиком  по  задним  дворам
других людей. Она пила пиво, оставленное людьми для  улиток  и  слизней,
обгрызала их  дурман,  паслен  и  кошачью  мяту.  Она  притискивалась  к
припаркованным машинам и вынюхивала их бензобаки. Откручивала  крышку  в
газоне и нюхала масло обогревателя.
   - Думаю, раз уж Ева смогла втащить нас в эту кашу - то  я  смогу  нас
вытащить, - говорила мамуля. - Бог вообще любит видеть энтузиастов.
   Притормаживали другие автомобили: машины с семьями, набитые багажом и
домашними собаками, но мамуля взмахом руки прогоняла их все.
   - Кора головного мозга, мозжечок, - рассказывала она. - Вот где  твоя
проблема.
   Если бы ей только удалось опуститься  до  использования  одного  лишь
мозгового стебля - она была бы исцелена.
   Всё стало бы куда выше печали и радости.
   Не бывает рыб, страдающих дикими сменами настроения.
   Актинии всегда хорошо проводят время.
   Гравий хрустел и осыпался у них  под  ногами.  Проезжающие  мимо  них
машины создавали собственные тёплые порывы ветра.
   - Моя цель, - сказала мамуля. - Не упростить себе жизнь.
   Сказала:
   - Моя цель - упростить себя.
   Она рассказала маленькому мальчику, что семена  ипомеи  не  помогают.
Она пробовала. Эффект не сохраняется. И  листья  сладкого  картофеля  не
помогают. Как и златоцвет, экстрагированный из хризантем. Как и  нюханье
пропана. Как и листья ревеня и азалии.
   После проведенной на чужом дворе ночи она оставляла надкушенным почти
каждое растение, что после обнаружат люди.
   Всякие  косметические  лекарства,  рассказывала   она,   всякие   там
нормализаторы  настроения  и  антидепрессанты,  -  избавляют   лишь   от
симптомов большей проблемы.
   Любая зависимость, говорила она, это просто  способ  лечения  той  же
самой беды. Наркотики, обжорство, алкоголь или секс -  просто  очередной
способ  найти  покой.  Сбежать  от  того,  что  мы  знаем.   От   нашего
образования. От надкушенного яблока.
   Язык, заявляла она, это всего лишь наш способ  объяснить  и  развеять
великолепие и величие мира. Разобрать. Рассеять. Она сказала,  что  люди
сроду не могли мириться с тем, как на самом деле прекрасен мир. Как  его
невозможно объяснить и понять.
   Впереди  них  по  шоссе  был  ресторан   с   припаркованными   вокруг
грузовиками, большими по размеру, чем сам ресторан. Некоторые  из  новых
машин, которые отвергла мамуля, стояли тут  же.  Доносился  запах  самой
разной еды, которую жарили в одном и том  же  горячем  масле.  Доносился
запах моторов грузовиков, которые работали вхолостую.
   - Мы больше не живём в реальном мире, - сказала она.  -  Мы  живём  в
мире условностей.
   Мамуля остановилась и сунула руку в сумочку. Взяла мальчика за  плечо
и стала, глядя на гору снизу вверх.
   - Последний раз одним глазком на  реальность,  -  сказала  она.  -  И
пойдём завтракать.
   Потом сунула в нос белую трубочку и вдохнула.

Глава 24

   Если верить Пэйж Маршалл, моя мама прибыла из Италии  уже  беременная
мной. Это было через год после того  случая,  когда  кто-то  вломился  в
церковь в северной части Италии. Всё это написано в мамином дневнике.
   Если верить Пэйж Маршалл.
   Моя мама сделала ставку на какой-то новый вид родильной обработки. Ей
было почти сорок. Замужем  она  не  была,  мужа  не  хотела,  но  кто-то
пообещал ей чудо.
   Тот же самый кто-то был  известен  как  кое-кто,  укравший  картонную
коробку из-под кровати священника. В той коробке были последние  бренные
мощи одного человека. Кого-то знаменитого.
   То была его крайняя плоть.
   Это была церковная реликвия, что-то вроде наживки, которой заманивали
толпы народу в церкви в средние века. Один из немногих ещё сохранившихся
знаменитых пенисов.  В  1977  году  один  американский  уролог  приобрёл
дюймовый сушёный пенис Наполеона Бонапарта за сумму около четырёх  тысяч
долларов. Футовый пенис Распутина, кажется, лежит где-то  в  Париже,  на
вельвете в полированном деревянном ящичке. Двадцатидюймовый монстр Джона
Диллинджера вроде бы хранится в бутыли  с  формальдегидом,  в  Армейском
медицинском центре им. Уолтера Рида.
   Если верить Пэйж Маршалл, в  мамином  дневнике  написано,  что  шести
женщинам были предложены  эмбрионы,  созданные  из  этого  генетического
материала. Пять из них так и не были доношены до срока.
   Шестой это я. А крайняя плоть была - Иисуса Христа.
   Вот такой моя мама была ненормальной. Даже двадцать пять лет назад  у
неё уже ехала крыша.
   Пэйж  засмеялась  и  наклонилась  с  ниткой  чистить  зубы  следующей
старухе.
   - Надо отдать твоей матери должное за оригинальность, - добавила она.
   Если верить  католической  церкви,  то  Иисус  объединился  со  своей
крайней плотью при воскресении и вознесении. Если верить истории  святой
Терезы из Авилы, то когда Иисус явился ей и взял её в  невесты,  крайнюю
плоть он использовал, как обручальное кольцо для неё.
   Пэйж выдернула струну между зубов женщины, забрызгав  кровью  и  едой
линзы собственных очков в  чёрной  оправе.  Чёрный  мозг  на  её  голове
покачнулся туда-обратно, когда  она  пыталась  рассмотреть  верхний  ряд
старушечьих зубов.
   Она сказала:
   - Даже если рассказ твоей матери правда, нет доказательств того,  что
материал был взят от действительной  исторической  личности.  Скорей  уж
окажется, что твой отец был каким-нибудь нищим еврейским неизвестно кем.
   Старуха в кресле,  растягивающая  рот  вокруг  рук  доктора  Маршалл,
закатила глаза и вытаращилась на меня.
   А Пэйж Маршалл заявила:
   - Теперь ты вроде бы должен спокойно согласиться сотрудничать.
   Сотрудничать?
   - Согласно моему курсу лечения для твоей матери, - пояснила она.
   Убить нерождённого ребёнка. Говорю - даже не будь я  им,  всё  равно,
мне кажется, Иисус бы не одобрил.
   - Конечно, одобрил  бы,  -  возразила  Пэйж.  Она  выдернула  струну,
брызнув на меня застрявшим в зубах кусочком. - Разве Бог не  пожертвовал
собственным сыном, чтобы спасти людей? Разве не в этом вся история?
   Вот, снова  она  -  тонкая  грань  между  наукой  и  садизмом.  Между
преступлением и жертвой. Между убийством собственного сына  и  тем,  что
сделал Авраам с Исааком по Библии.
   Старуха убрала лицо прочь от доктора Маршалл, вытолкнув языком струну
и кусочки окровавленной пищи изо рта. Посмотрела на меня и сказала своим
скрипучим голосом:
   - Я тебя знаю.
   С автоматизмом чихания, я ответил - "Простите". Простите, что  трахал
её кота. Простите,  что  проехал  по  её  клумбам.  Простите,  что  сбил
истребитель её мужа. Простите, что  смыл  её  хомячка  в  унитаз.  Потом
вздохнул, и спрашиваю у неё:
   - Я ничего не забыл?
   Пэйж попросила:
   - Миссис Цунимитсу, откройте пошире рот.
   А миссис Цунимитсу отозвалась:
   - Я была с семьёй моего сына, мы ужинали, а ты чуть не  подавился  до
смерти, - говорит. - Мой сын спас тебе жизнь.
   Продолжает:
   - Я им так гордилась. Он до сих пор рассказывает эту историю людям.
   Пэйж Маршалл поднимает на меня взгляд.
   - По секрету, - сказала миссис Цунимитсу. -  Мне  кажется,  мой  сын,
Пол, постоянно трусил - до того вечера.
   Пэйж присела, переводя взгляд со старухи на меня, туда-обратно.
   Миссис Цунимитсу  сцепила  руки  под  подбородком,  закрыла  глаза  и
улыбнулась. Сказала:
   - Моя невестка тогда хотела развода, но когда увидела, как  Пол  тебя
спас - снова влюбилась.
   Сказала:
   - Я знала, что ты притворяешься. А все другие видели только  то,  что
им хотелось.
   Сказала:
   - У тебя внутри несметные пространства для любви.
   Эта старуха сидела, улыбалась и произнесла:
   - Могу отметить, что у тебя самое благородное из сердец.
   И, со скоростью чихания, я ответил ей:
   - Ты - сраная сморщенная старая шизофреничка.
   А Пэйж вздрогнула.
   Объясняю всем: мне надоело, что меня дёргают туда-сюда. Ясно? Так что
хватит придуриваться. Мне насрать на сердце. Вам, ребята, не  вызвать  у
меня никаких там чувств. Вам меня - не достать.
   Я грубый, дурной, подлый ублюдок. Точка.
   Эта старая миссис Цунимитсу. Пэйж Маршалл. Урсула. Нико, Таня,  Лиза.
Моя мама. Иногда бывает, вся моя жизнь кажется только я - против  каждой
идиотки-бабы во всём проклятом мире.
   Хватаю Пэйж Маршалл под локоть и тащу её на выход.
   Никто не подловит меня на христоподобных чувствах.
   - Слушайте сюда, - говорю. Потом  ору.  -  Если  бы  я  хотел  что-то
почувствовать, то пошёл бы в чёртово кино!
   Старая миссис Цунимитсу отвечает с улыбкой:
   - Тебе не отвергнуть доброту своей  истинной  природы.  Она  сияет  в
глаза каждому.
   Говорю ей - "заткни пасть". Пэйж Маршалл командую:
   - Пошли.
   Я докажу ей, что я не Иисус Христос. Истинная природа всех на свете -
говно. У людей нет души. Эмоции говно. Любовь говно. И я  тащу  Пэйж  по
коридору.
   Мы живём и умираем, а всё  остальное  -  бред.  Это  просто  позорное
девчачье  дерьмо  насчёт  чувств  и  трогательности.  Просто  надуманный
субъективный эмоциональный отстой.  Нет  души.  Нет  Бога.  Есть  только
решения, болезни и смерть.
   А я - мерзкий, грязный, беспомощный сексоголик, и мне не  измениться,
и не остановиться, и это всё, чем я навсегда останусь.
   И я докажу это.
   - Куда ты меня тащишь? - спрашивает Пэйж, спотыкаясь; её очки и халат
по-прежнему забрызганы едой и кровью.
   Я уже сейчас представляю себе всякую фигню, чтобы не  кончить  раньше
времени:  вещи  вроде  вымоченных