нужно точно определяться с целевыми рынками.
   В телефонном справочнике на пробу остались ещё  рыбные  ресторанчики.
Монгольские гриль-бары.
   Имя на сегодняшнем чеке принадлежит какой-то женщине, которая  спасла
мне жизнь на "шведском столе" в прошлом  апреле.  В  буфете  из  разряда
"берите-что-хотите". О чём я думал? Давиться в дешёвых ресторанах -  это
сто пудов ложная экономия.  Всё  проработано,  все  моменты  записаны  в
толстом журнале, который я веду. Всё здесь, начиная от  того,  кто  спас
меня, где и когда, заканчивая  тем,  сколько  они  потратили  на  данный
момент. Сегодняшнюю вкладчицу зовут Бренда  Манро,  как  гласит  подпись
внизу именинной открытки, "с любовью".
   "Надеюсь, это немножко поможет", - написала она поперёк внизу чека.
   Бренда Манро, Бренда Манро... Пытаюсь припомнить лицо, да не выходит.
Ничего не помню. Ну, а кто может требовать, чтобы ты помнил каждый  свой
предсмертный опыт. Ясное дело, я мог бы вести записи подробнее, хотя  бы
вносить цвет глаз и волос, но, на минутку: вон, гляньте на меня. Я и так
уже погряз в бумагах.
   Благодарственное письмо за прошлый  месяц  было  полностью  посвящено
моим мучениям, чтобы оплатить что-то, уже забыл что.
   За квартиру нужно заплатить, говорил  я  людям,  или  стоматологу  за
пломбы. Там была плата за молоко, или за юридическую  консультацию.  Как
разошлю пару сотен копий одного и того же письма - потом уже  никогда  в
жизни видеть его не хочется.
   Это доморощенный вариант фондов помощи заморским детям.  Тех  фондов,
где, мол, "за цену чашки кофе вы можете спасти  ребёнку  жизнь.  Станьте
спонсором". Зацепка в том, что  только  один  раз  спасти  чью-то  жизнь
просто невозможно. Людям приходится спасать меня снова и снова. Как и на
самом деле, после каждого очередного раза лучше им уже не становится.
   Как учат на  медицинском  факультете,  каждого  можно  спасти  только
определённое количество раз, после чего уже нельзя. Это Питеров  принцип
медицины.
   Те  люди,  которые  присылают  деньги,  оплачивают  свой  героизм   в
рассрочку.
   Ещё можно давиться марокканской кухней. Можно  сицилийской.  В  любой
вечер.
   Когда родился я, маму оставили жить в Штатах. Не в этом доме. Она  не
жила здесь до своего последнего выхода из тюрьмы, после  срока  за  угон
школьного  автобуса.  За  угон  транспортного  средства  плюс  похищение
ребёнка. Я не помню этот дом в своём детстве, как и эту мебель. Всё  это
прислали из Италии её родители. Мне так кажется.  Опять  же:  с  тем  же
успехом она могла, к примеру, выиграть это всё на  телешоу,  -  не  могу
сказать.
   Только один раз я задал вопрос про её семью, про дедушку с  бабушкой,
которые остались в Италии.
   А она в ответ, точно помню, сказала:
   - Они про тебя не знают, поэтому не создавай проблем.
   А если они не знают про её ублюдочного ребёнка, то им  гарантированно
неизвестно и про её непристойное поведение, и про покушение на убийство,
и  про  создание  угрозы  по  небрежности,  и  про  издевательство   над
животными. Они гарантированно тоже ненормальные. Вон, гляньте только  на
их мебель. Они точно ненормальные, и вообще уже умерли.
   Листаю телефонный справочник туда-обратно.
   Правда заключается в том, что держать мою маму  в  Сент-Энтони  стоит
три штуки баксов. В Сент-Энтони дерут под  пятьдесят  баксов  только  за
смену подгузника.
   Одному Богу известно, сколькими смертями мне придётся почти  умереть,
чтобы оплатить трубку для желудка.
   Правда заключается в том, что хоть  толстый  журнал  насчитывает  уже
больше трёх сотен вписанных имён, я всё равно не дотягиваю до трёх  штук
ежемесячно. Плюс каждый вечер официант приносит счёт. Плюс  там  чаевые.
Эта чёртова надбавка меня убивает.
   Как и в любой хорошей  финансовой  пирамиде,  в  основание  постоянно
нужно набирать народ. Как и в схеме Социального страхования,  существует
большое количество людей, которые коллективно платят за кого-то другого.
Доить этих добрых самаритян - всего лишь  назначение  моей  личной  сети
социальной безопасности.
   "Схема Понзи" - неподходящий термин, но это первое, что  приходит  на
ум.
   Горькая правда заключается в том, что снова и снова, каждый вечер мне
приходится пробежать телефонный справочник и  найти  хорошее  заведение,
куда можно пойти и почти умереть.
   Я провожу здесь Телемарафон Виктора Манчини.
   Такое не хуже, чем правительство. Только  люди,  которые  подписывают
счета в системе пособий Виктора Манчини, не жалуются. Они гордятся.  Они
на полном серьёзе хвалятся об этом перед своими друзьями.
   Такой обман не оставляет никого обделённым: тут лишь  я  во  главе  и
люди, которые выстраиваются в очередь, чтобы купиться на него,  обхватив
меня сзади руками. Добрые щедрые люди, полные жалости и сострадания.
   Опять же, я ведь не трачу деньги на азартные игры или наркоту.  Да  я
даже порцию-то никогда не могу  доесть.  На  полпути  каждого  дежурного
блюда мне приходится браться за дело. За своё бульканье  и  дёрганье.  И
даже после такого - некоторые люди никогда не  объявляются  с  деньгами.
Некоторые на второй раз уже не утруждаются вспомнить. А  через  какой-то
срок - даже самые щедрые люди перестанут присылать чек.
   Часть когда рыдаю, когда меня обнимают чьи-то руки, а я плачу и ловлю
ртом воздух, - эта часть с каждым разом  даётся  всё  легче.  Труднее  и
труднее в рыданиях становится тот момент, когда нужно остановиться, а  я
не могу.
   В телефонном справочнике ещё не перечёркнутой осталась  кухня  фондю.
Есть ещё  тайская.  Греческая.  Эфиопская.  Кубинская.  Есть  ещё  сотни
заведений, куда я не ходил умирать.
   Чтобы увеличить приток денег, приходится каждый вечер создавать сразу
двух-трёх героев. Иногда вечером приходится отправиться в три или четыре
заведения, пока наешься полностью.
   Я артист большой сцены, который даёт по три концерта за вечер.  "Дамы
и господа, мне нужен доброволец из публики".
   - Спасибо, да хрен вам "спасибо", -  хочется  сказать  своим  умершим
родственникам. - Лучше уж я сам сделаю себе семью.
   Рыба. Мясо. Овощи. Сегодня, как и в любой другой вечер, самое простое
- взять и закрыть глаза.
   Поднимаешь палец над раскрытым телефонным справочником.
   "Поднимитесь сюда и станьте героем, дамы и господа. Поднимитесь  сюда
и спасите жизнь".
   Роняешь руку - и пусть за тебя решает судьба.

Глава 13

   Спасаясь от жары, Дэнни стаскивает  свою  куртку,  потом  свитер.  Не
расстёгивая пуговиц, даже на вороте и рукавах, стягивает  рубашку  через
голову, выворачивая её наизнанку, и теперь его руки запутаны  в  красную
клетчатую фланель. Одетая под низ футболка собирается в подмышках,  пока
он борется с рубашкой, пытаясь стащить ту с головы, - а  голый  живот  у
него  на  вид  впалый  и  прыщавый.  Несколько  длинных  вьющихся  волос
произрастает  между  крошечных  точек   его   сосков.   Соски   выглядят
растрескавшимися и воспалёнными.
   - Братан, - зовёт Дэнни, продолжая сражение под рубашкой.  -  Слишком
много слоёв. Чего это здесь такая жарища?
   Потому что здесь вроде как больница. Здесь центр по уходу.
   Над его джинсами и ремнём виднеется сдохшая резинка  поганых  трусов.
Ржавчина  коричневыми  пятнами  покрывает  растянутую  резинку.  Спереди
выбилась пара скрученных волосин. Желтоватые пятна от пота у него,  -  в
самом деле, - на коже подмышек.
   Тут же, рядом, за конторкой сидит девушка, туго  собрав  всё  лицо  в
складки вокруг носа.
   Пытаюсь заправить его футболку обратно, - а пупок у него набит  пухом
самых  разных  оттенков.  На  работе,  в  раздевалке,   мне   доводилось
наблюдать, как Дэнни стягивает с себя штаны вместе  с  надетыми  на  них
трусами, так же как делал я сам, когда был маленьким.
   И, по-прежнему запутавшись в рубашке головой, Дэнни продолжает:
   - Братан, не поможешь? Тут где-то пуговица, не пойму где.
   Девушка за конторкой переводит взгляд на меня. На полпути к  уху  она
держит трубку телефона.
   Сбрасывая почти все шмотки перед собой на пол, Дэнни всё худеет, пока
не остаётся в одной своей пропотелой футболке и джинсах  с  запачканными
коленями. Шнурки его теннисных туфель завязаны двойным узлом, а  дырочки
навеки залеплены грязью.
   Здесь под тридцать пять градусов, потому что у большинства этих людей
считай нету кровообращения, объясняю ему. Здесь много стариков.
   Здесь чисто пахнет, то есть унюхать можно  только  химикалии:  моющие
средства и освежители воздуха.  Знайте,  что  хвойный  запах  прикрывает
где-то кучу дерьма. Лимонный означает, что кто-то наблевал. Розы  -  это
моча. Как проведёшь денёк в Сент-Энтони - потом на всю жизнь  расхочется
нюхать любую розу.
   В холле мебель с обивкой, искусственные пальмы и цветочки.
   Такие предметы  декоративного  назначения  иссякнут,  когда  пройдёшь
сквозь бронированную дверь.
   Девушку за конторкой Дэнни спрашивает:
   - Никто не будет лапать мою кучу, если я возьму её  здесь  положу?  -
это он имеет в виду связку своих  старых  тряпок.  Представляется.  -  Я
Виктор Манчини, - оглядывается на меня.  -  И  я  пришёл  повидать  свою
маму?
   Говорю Дэнни:
   - Братан, господи-боже, у неё-то нет повреждения мозга.
   Девушке за конторкой сообщаю:
   - Я Виктор Манчини. Я всё время хожу сюда навещать маму, Иду Манчини.
Она в комнате 158.
   Девушка жмёт кнопку телефона и говорит:
   -  Вызов  для  сестры   Ремингтон.   Сестра   Ремингтон,   подойдите,
пожалуйста, к приёмному столу,  -  её  голос  громким  эхом  отдаётся  у
потолка.
   Интересно, настоящий ли человек эта сестра Ремингтон.
   Интересно, не  считает  ли  наша  девчонка,  что  Дэнни  -  очередной
агрессивный хронический раздевала.
   Дэнни заталкивает шмотьё под стул с обивкой.
   По коридору  трусцой  приближается  толстяк,  приложив  одну  руку  к
скачущему нагрудному карману, полному авторучек,  а  другую  положив  на
баллончик со слезоточивым газом на поясе. На другом бедре у него  звенит
связка ключей. Спрашивает девушку за конторкой:
   - И что здесь за ситуация?
   А Дэнни интересуется:
   - Тут есть сортир, куда можно сходить? В смысле, для гражданских.
   Беда здесь в Дэнни.
   Чтобы услышать её исповедь,  ему  придётся  встретиться  с  тем,  что
осталось от моей мамы. Планирую представить его, как Виктора Манчини.
   Таким образом Дэнни сможет выяснить, кто я на самом деле есть.  Таким
образом моя  мама  сможет  немного  успокоиться.  Немного  набрать  вес.
Сберечь мне деньги на трубку. Не умереть.
   Когда Дэнни возвращается из туалета, охранник проводит  нас  в  жилую
часть Сент-Энтони, а Дэнни рассказывает:
   - Там в сортире на двери  нет  замка.  Сидел  на  толчке,  а  ко  мне
ввалилась какая-то старушка.
   Спрашиваю - хотела секса?
   А Дэнни отзывается:
   - С какой стати?
   Мы проходим двойную дверь, которую охраннику нужно  открывать,  потом
ещё одну. Пока идём, у него на бедре звенит связка ключей. Даже  на  его
шее сзади большие складки жира.
   - Твоя мама, значит? - произносит Дэнни. - Так она похожа на тебя?
   - Может, - говорю. - Только, ну, понял...
   И Дэнни спрашивает:
   - Только исхудавшая и почти без мозгов, так?
   А я отвечаю:
   - Слушай, хватит, - говорю. - Ладно, пускай она была говёной матерью,
но это единственная мама, которая у меня есть.
   - Прости, братан, - извиняется Дэнни и продолжает. - Но разве она  не
заметит, что я не ты?
   Здесь, в Сент-Энтони, приходится опускать шторы ещё  дотемна,  потому
что если кто-нибудь из местных обитателей  увидит  себя,  отражённого  в
окне,  он  решит,  что  там  за  ним  кто-то  подсматривает.  Называется
"затемнение". Когда все старики с закатом сходят с ума.
   Этих ребят большей частью можно поставить перед  зеркалом  и  сказать
им, что это такой специальный телеканал про старых несчастных  умирающих
людей, и они будут смотреть его часами.
   Беда в том, что мама не станет со мной говорить, когда я Виктор, и не
станет со мной говорить, когда я её поверенный. Моя единственная надежда
- побыть её государственным защитником, пока Дэнни будет  мной.  Я  могу
направлять разговор. Он может слушать. Может так она заговорит.
   Представьте, что это вроде гештальт-засады.
   По дороге охранник интересуется: не я ли тот парень, что  изнасиловал
собаку миссис Филдз?
   Нет, говорю ему. Эта старая история. Лет восемьдесят ей.
   Мамулю мы обнаруживаем в зале, где она  сидит  перед  рассыпанным  на
столе "паззлом". Тут, пожалуй, вся тысяча кусочков, но нигде нет коробки
с рисунком, как оно всё должно смотреться собранным. Оно может стать чем
угодно.
   Дэнни спрашивает:
   - Так это она? - говорит. - Братан, она совсем на тебя не похожа.
   Моя мама пихает туда-сюда кусочки головоломки,  -  некоторые  из  них
перевёрнуты и  лежат  серой  картонной  стороной  вверх,  -  и  пытается
подогнать их в одно.
   - Братан, - произносит Дэнни.  Разворачивает  стул  задом  наперёд  и
присаживается на него к столу, склонившись вперёд на спинку. - По  моему
личному опыту, такие паззлы лучше всего получаются, если сначала собрать
все кусочки с плоскими краями.
   Мамины глаза обшаривают Дэнни с ног до головы:  его  лицо,  губы  под
мазью, его бритую голову, прорехи по швам его футболки.
   - Доброе утро, миссис Манчини, - начинаю. - Вас пришёл проведать  ваш
сын Виктор. Вот он, - говорю. - Хотите сообщить ему что-то важное?
   - Ага, - подтверждает Дэнни, кивая. - Я Виктор.
   Он начинает отбирать кусочки с плоскими краями.
   - Эта синяя часть по идее небо или вода? - интересуется.
   А мамины старческие голубые глаза наполняются слезами.
   - Виктор? - спрашивает она.
   Прочищает глотку. Таращась на Дэнни, говорит:
   - Ты здесь.
   А Дэнни продолжает разгребать пальцами кусочки  головоломки,  выбирая
те, что с плоскими краями и откладывая  их  в  сторону.  На  щетине  его
бритой головы остались кусочки белого пуха от красной клетчатой рубашки.
   И старческая мамина рука скрипит через стол, накрывая ладонь Дэнни.
   - Так рада тебя видеть, -  говорит  она.  -  Как  ты?  Так  давно  не
виделись.
   Слезинка вытекает у неё из-под глаза и следует  по  морщинам  в  угол
рта.
   - Боже, - отзывается Дэнни, отдёргивая ладонь. -  Миссис  Манчини,  у
вас ледяные руки.
   Моя мать отвечает:
   - Прости.
   Чувствуется запах какой-то закуски, вроде капусты или фасоли, которую
здесь разваривают в кашу.
   Всё это время продолжаю торчать рядом.
   Дэнни выкладывает из кусочков несколько дюймов края. Спрашивает меня:
   - Так а когда мы встретим твою ту самую замечательную докторшу?
   Мама спохватывается:
   - Ты же ещё не уходишь, правда? - смотрит на Дэнни мокрыми глазами, и
её старческие брови  встречаются  над  переносицей.  -  Я  так  по  тебе
скучала, - говорит она.
   Дэнни отзывается:
   - Эй, братан, нам подфартило. Вот уголок!
   Трясущаяся  как  у  пьяницы  мамина  старческая  рука   с   дрожанием
поднимается и подбирает комок красного пуха у Дэнни с лысины.
   И я вмешиваюсь:
   - Простите, миссис Манчини, -  говорю.  -  Вы,  случайно,  ничего  не
собирались рассказать вашему сыну?
   Моя мама молча смотрит на меня, потом на Дэнни.
   - Побудешь тут, Виктор? - спрашивает. - Нам надо поговорить. Мне  так
много всего нужно объяснить.
   - Так объясните, - советую я.
   Дэнни отвечает:
   - Это, кажется, глаз, - говорит. - Так здесь  что,  по  идее,  чьё-то
лицо?
   Мама поднимает трясущуюся руку  открытой  ладонью  в  мою  сторону  и
просит:
   - Фред, всё только между мной  и  моим  сыном.  Это  важный  семейный
вопрос. Пойди куда-нибудь. Иди посмотри телевизор и дай  нам  пообщаться
наедине.
   А я пытаюсь сказать:
   - Но...
   Но мама повторяет:
   - Иди.
   Дэнни говорит:
   - Вот ещё уголок.
   Дэнни выбирает все кусочки с синевой и откладывает их в сторону.  Все
кусочки одинаковой стандартной формы -  жидкие  крестики.  Расплавленные
свастики.
   - Иди лучше взамен попробуй спасти ещё кого-нибудь, -  говорит  мама,
не глядя на меня. Смотрит на Дэнни и продолжает. - Виктор пойдёт разыщет
тебя, как только мы закончим.
   Она наблюдает за мной, пока я не отступаю аж в коридор.  После  этого
говорит Дэнни что-то, чего мне не расслышать. Её трясущаяся рука тянется
и трогает блестящую синеватую лысину Дэнни, касается её прямо за ухом. В
месте, где прекращается рукав пижамы,  старческое  её  запястье  кажется
жилистым и тонким, коричневого цвета, как жаренная шейка индейки.
   По-прежнему зарывшись носом в головоломку, Дэнни передёргивается.
   Меня накрывает запах,  -  запах  подгузников,  и  надтреснутый  голос
позади заявляет:
   - Ты тот, кто во втором классе швырнул в грязь все мои учебники.
   По-прежнему наблюдая за мамой, пытаясь разглядеть, что  она  говорит,
отзываюсь:
   - Да вроде бы.
   - Что же, значит, ты наконец сознался, - произносит  голос.  Женщина,
похожая на сушёный грибок, берёт меня под руку своими костями.
   - Пошли со мной, - командует  она.  -  Доктор  Маршалл  очень  сильно
хотела с тобой пообщаться. Где-нибудь наедине.
   На ней надета красная клетчатая рубашка Дэнни.

Глава 14

   Запрокинув голову, свой маленький чёрный мозг, Пэйж Маршалл указывает
на бежевый сводчатый потолок.
   - Когда-то здесь были ангелы, - сообщает она.  -  Говорят,  они  были
потрясающе красивые, с крыльями из перьев и с  настоящими  позолоченными
нимбами.
   Старуха  привела  меня  в  большую  часовню  Сент-Энтони,  большую  и
пустующую с тех времён, когда это был женский монастырь.  Одна  стена  -
витражи из десятков самых разных оттенков  золотого.  Всю  другую  стену
занимает большое деревянное распятие. Между  тем  и  другим  стоит  Пэйж
Маршалл в своём  больничном  халате,  который  отсвечивает  золотом  под
маленьким чёрным мозгом её волос. Она смотрит вверх через надетые очки в
чёрной оправе. Вся чёрная с золотым.
   - По  директивам  II  Ватиканского  устава,  -  рассказывает  она.  -
Церковные стенные картины зарисовали. Фрески и ангелов.  Извели  большую
часть статуй. Все те невероятные таинства веры. Всё исчезло.
   Смотрит на меня.
   Старуха ушла. Дверь часовни защёлкивается у меня за спиной.
   - Смешно и грустно, - продолжает Пэйж. - То, как мы не можем  ужиться
с вещами, которые не в силах  понять.  То,  как  мы  берём  и  отвергаем
что-то, если не можем найти ему объяснение.
   Сообщает:
   - Я нашла способ спасти твоей матери жизнь, - говорит. - Но ты можешь
не одобрить.
   Пэйж Маршалл начинает  расстёгивать  пуговицы  халата,  и  в  разрезе
показывается всё больше и больше кожи.
   - Ты можешь счесть идею совершенно отталкивающей, - говорит.
   Она распахивает халат.
   Под ним она голая. Голая и белоснежная, как кожа у её  волос.  Белая,
обнажённая и всего в четырёх шагах. И её очень даже можно. И она плечами
выбирается из халата, так что тот ниспадает сзади, по-прежнему свисая  с
её локтей. Её руки остаются в рукавах.
   Тут же все те тугие мохнатые тени, куда до смерти хотелось попасть.
   - У нас есть только этот узенький промежуток для удобного  случая,  -
говорит она.
   И делает шаг ко мне. Всё ещё в очках. Ноги  её  по-прежнему  в  белых
туфлях на платформе, только здесь они кажутся золотыми.
   Я был прав насчёт её ушей. Сто пудов, сходство  потрясает.  Ещё  одна
дырочка, которую ей не заткнуть, спрятанная и украшенная оборками  кожи.
Обрамлённая мягкими волосами.
   - Если ты любишь свою мать, - говорит. - Если ты  хочешь,  чтобы  она
жила, ты должен сделать со мной это.
   Сейчас?
   - Пришло моё время, - говорит она. - У меня такой густой сок,  что  в
нём ложка стоять будет.
   Здесь?
   - В другом месте мы увидеться не сможем, - говорит.
   Её безымянный палец так же гол, как и всё  остальное.  Интересуюсь  -
она замужем?
   - У тебя с  этим  какая-то  проблема?  -  спрашивает.  На  расстоянии
вытянутой руки изгиб её талии, спускающийся вниз  по  контуру  её  зада.
Настолько же близко полочки обеих грудей с выпирающими чёрными