костью.  Используйте   воображение.   Немного
творчества и несколько простых упражнений на растяжку, и можно - тук-тук
- стучаться в ворота рая. Вы поразитесь, насколько быстро летит время.
   Возбуждение удваивается духом состязания. Риском и опасностью.
   Так вот, это не  американский  Великий  Запад,  или  гонка  за  Южным
полюсом, или стать первым человеком, прошедшим по луне.
   Это другой вид космических исследований.
   Тут наносишь на карту дикие  земли  другого  типа.  Свой  собственный
бескрайний внутренний ландшафт.
   Это последний предел для завоевания: другие люди, незнакомцы, джунгли
их рук и ног, волос и кожи, запахов и стонов - это касается  всех,  кого
ты ещё не сделал. Великие неизвестности. Последний  лес  для  разорения.
Здесь всё, о чём можно было только мечтать.
   Ты - Христофор Колумб, плывущий за горизонт.
   Ты - первый пещерный человек, рискнувший съесть устрицу. Быть  может,
эта типичная устрица ничего нового из себя не представляет, но для  тебя
она новая.
   Подвешенным в пустоте, на полпути из четырнадцати часов между  Хитроу
и Йо-бургом, можно получить десяток жизненных приключений. Дюжину,  если
показывают паршивый фильм. Больше, если рейс набит под завязку,  меньше,
если есть турбулентность. Больше, если ты не против,  чтобы  дело  делал
рот парня, меньше, если вернёшься на место во время разноса блюд.
   Что не самое лучшее в этот первый раз: когда я сижу  пьяный,  а  меня
впервые в жизни шлёпает наша рыженькая, Трэйси, происходит  такое  -  мы
попадаем  в  воздушную  яму.  Я-то,  вцепившись   в   сиденье   унитаза,
проваливаюсь вместе с самолётом, - но Трэйси срывается,  стреляя  вверх,
как пробка из бутылки шампанского, с оставшейся  внутри  резинкой,  -  и
бьётся причёской о пластик потолка. В тот же миг я кончаю, и мой  выброс
повисает в воздухе, - невесомые  белые  солдатики,  висящие  на  полпути
между ней, всё ещё у потолка, и мной, сидящим на толчке. Потом, хлоп - и
мы снова вместе: она и резинка, я и мой выброс, всё приземляется обратно
на меня, складывается как счёты, - все её сто-пятьдесят-с-чем-то фунтов.
   После таких развлечений странно становится, как я до сих пор не  ношу
грыжевой бандаж.
   А Трэйси хохочет и объявляет:
   - Обожаю, когда так получается!
   После этого уже обычная турбулентность шлёпает  её  волосами  мне  по
роже, её сосками по моему рту. Подбрасывает жемчуг на  её  шее.  Золотую
цепочку на моей. Вертит мои орехи в их  сумке,  туго  прижатой  у  обода
пустого толчка.
   Там и сям  подбираешь  маленькие  хитрости,  чтобы  усовершенствовать
процесс.  Например,  в  этих  старых  французских  "Супер-Каравеллах"  с
треугольными окошками и настоящими занавесками  нету  сортира  в  первом
классе, только пара позади в туристском, поэтому вы  лучше  не  пробуйте
ничего необычного. Основная  индийская  тантрическая  позиция  нормально
сработает. Вы оба стоите лицом к лицу, женщина поднимает одну ногу вдоль
вашего бедра. Делаете всё точно как в  "расщеплённом  тростнике"  или  в
классическом "фланкете". Пишите собственную "Кама Сутру". Разрабатывайте
всякое.
   Вперёд. Сами знаете, что вам хочется.
   Только это с учётом того, что вы  оба  хоть  примерно  одного  роста.
Иначе не вините меня за то, что может получиться.
   И не рассчитывайте, что вас будут кормить с ложечке. Я рассказываю  с
учётом некоторых основных знаний с вашей стороны.
   Даже если застрянете на "Боинге 757-200", даже в  крошечном  переднем
туалете, всё  равно  можно  организовать  усовершенствованную  китайскую
позицию, когда вы сидите на унитазе, а  женщина  пристраивается  на  вас
лицом вперёд.
   Где-то на северо-северо-восток над Литтл-Роком Трэйси мне сообщает:
   - "Помпуаром" тут было  бы  запросто.  Это  когда  албанские  женщины
просто доят тебя своими сократительными мышцами влагалища.
   Дрочат тебе одними своими внутренностями?
   Трэйси отвечает:
   - Ага.
   Албанские женщины?
   - Ага.
   Спрашиваю:
   - А у них есть авиалиния?
   Ещё узнаёшь такую  вещь:  когда  стучится  рейсовый  персонал,  можно
быстро свернуться "флорентийским способом",  когда  женщина  обхватывает
мужчину  у  основания  и  туго  оттягивает  его  кожу,  чтобы  та  стала
чувствительнее. Такое существенно ускоряет процесс.
   Чтобы всё замедлить, сильно прижмите мужчину снизу у основания.  Даже
если дело этим не тормознётся, вся дрянь отступит ему в мочевой  пузырь,
и  сбережёт  вам  уйму  времени  на  чистку.  Эксперты  называют   такое
"саксонус".
   Мы  с  рыженькой  в  просторном  заднем  туалете  "Макдоннела-Дугласа
Ди-Си-10 серии 30CF",  и  та  показывает  мне  негритянскую  позицию,  в
которой она становится коленями по сторонам раковины, а  я  кладу  сзади
ладони на её бледные плечи.
   От её дыхания потеет  зеркало,  лицо  у  неё  краснеет  от  согнутого
положения, и Трэйси сообщает:
   - Ещё из "Кама Сутры" - если мужчина вотрёт себе сок граната и  тыквы
и масло из огуречных семян, то у него встанет, и простоит шесть месяцев.
   В этом совете - прямо какой-то золушкин крайний срок.
   Она замечает выражение моего лица в зеркале и говорит:
   - Блин, ну не надо так всё принимать на свой счёт.
   Где-то строго на север над Далласом я пытаюсь чуть разогреться, а она
рассказывает мне способ заставить женщину никогда тебя не бросить -  для
этого нужно покрыть ей голову колючками крапивы и обезьяним помётом.
   А я в ответ, мол, что - серьёзно?
   А если искупать жену в буйволовом молоке и коровьей желчи - то  любой
мужчина, который ей воспользуется, станет импотентом.
   Говорю - ничего удивительного.
   Если женщина вымочит верблюжью кость в соке календулы и покроет  этой
жидкостью свои ресницы - то любой мужчина, на  которого  она  посмотрит,
будет околдован. Ещё верняком пройдёт павлинья, соколиная  или  грифовая
кость.
   - Глянь сам, - советует она. - Всё в большой книжке.
   Где-то на юго-юго-восток над Альбукерке моё  лицо  стало  как  яичный
белок от вылизывания,  щёки  мои  растёрлись  об  её  волосы,  а  Трэйси
сообщает, что бараньи яички, сваренные  в  подслащённом  молоке,  вернут
тебе мужскую силу.
   Потом прибавляет:
   - Я не имела в виду то, как оно прозвучало.
   А мне казалось, что я ещё неплохо справляюсь. Учитывая  пару  двойных
бурбонов и то, что к этому моменту уже три часа был на ногах.
   Где-то на юго-юго-запад над Лас-Вегасом ноги у нас обоих дрожали  как
в ознобе,  -  а  она  показывает  мне  то,  что  "Кама  Сутра"  называет
"выщипыванием". Потом "высасыванием манго". Потом "пожиранием".
   Кувыркаться друг с другом в собственной  чисто  вытертой  пластиковой
комнатушке, подвешенными в процессе во времени и пространстве -  это  не
мазохизм, но что-то близкое.
   Прошли золотые времена "Локхидов Супер-Созвездий", где каждый  сортир
по  левому  и  правому  борту  был  двухместным  номером:  раздевалка  с
отдельным туалетом за дверью.
   Пот струится по её гладким мышцам. Мы вдвоём кроем  друг  друга:  две
совершенные машины, выполняющие  работу,  для  которой  созданы.  Иногда
минутами соприкасаемся только моей поршневой запчастью и  её  краешками,
которые влажнеют  и  выбиваются  наружу;  плечи  мои  отведены  назад  и
развёрнуты по пластиковой стенке, остальная моя часть ниже пояса тычется
вперёд. С  пола  Трэйси  переставляет  одну  ногу  на  край  раковины  и
опирается на поднятую коленку.
   Нас лучше разглядывать в  зеркале:  на  плоскости  и  за  стеклом,  в
фильме, в файле, на странице журнала: кто-то другой,  не  мы,  -  кто-то
красивый, без жизни и будущего вне данного момента.
   Вашей лучшей ставкой на "Боинге 767" будет большой центральный туалет
в конце салона туристского класса. Вам совершенно не подфартило, если вы
на "Конкорде", где туалетные отсеки миниатюрны -  хотя  это  моё  личное
мнение. Если вы там будете только отливать,  разбираться  с  контактными
линзами или чистить зубы - уверен, места хватит.
   Но если у вас возникнет  желание  провернуть  то,  что  "Кама  Сутра"
называет "ворон", или "квизад", или всё остальное, для чего нужно больше
двух  дюймов  движения  туда-обратно,  то  лучше  надейтесь  попасть  на
"Европейский Аэробус 300/310" с  его  широченными  задними  туалетами  в
туристском классе. Для полочного места  и  простора  для  ног  таких  же
размеров - нет ничего лучше двух задних туалетов "Британского  Авиаборта
Один-Одиннадцать" для полного счастья.
   Где-то на северо-северо восток над Лос-Анджелесом  я  почти  растираю
себе кое-что, поэтому прошу Трэйси отпустить.
   И спрашиваю:
   - Зачем ты это делаешь?
   А она говорит:
   - Что?
   "Это".
   А Трэйси улыбается.
   Людям, которых встречаешь за незапертыми дверями, надоело  болтать  о
погоде.  Здесь  люди,  уставшие  от  надёжности.  Здесь  люди,   которые
переделали ремонты  слишком  во  многих  домах.  Здесь  загорелые  люди,
которые бросили курить, употреблять сахар, соль, жиры и мясо. Это  люди,
которые наблюдали, как их мамы с папами и дедушки с бабушками  учатся  и
работают  всю  жизнь  лишь  для  того,  чтобы  потерять  всё  в   итоге.
Растрачивают всё,  чтобы  остаться  жить  на  одной  только  питательной
трубке. Забывают даже, как жевать и глотать.
   - Мой отец был доктором, - говорит Трэйси. - А там,  где  он  сейчас,
ему не вспомнить и собственное имя.
   Те мужчины и женщины, которые сидят за  незапертыми  дверьми,  знают,
что дом попросторнее -  это  не  ответ.  Как  и  супруг  получше,  денег
побольше, кожа поглаже.
   - Чем ты не  обзаводись,  -  говорит  она.  -  Всё  оказывается  лишь
очередной вещью, которую придётся потерять.
   Ответ в том, что ответа нет.
   На полном серьёзе, момент вышел тяжеловатый.
   - Нет, - отвечаю, проводя пальцем между её бёдер. - Я  про  вот  это.
Зачем ты бреешь шерсть?
   - Ах, это, - говорит она, закатывая глаза и улыбаясь. -  Чтобы  можно
было носить стринги.
   Пока я устраиваюсь на унитазе, Трэйси изучает себя в зеркало, видя не
столько своё лицо, сколько то, что осталось от её косметики, -  и  одним
влажным пальцем подчищает  смазанный  край  помады.  Растирает  пальцами
крошечные следы укусов около своих сосков. То, что "Кама Сутра"  назвала
бы "рассеянные облака".
   Она говорит, обращаясь к зеркалу:
   - Причина, по которой я странствую,  в  том,  что  если  вдуматься  -
вообще нет причин делать всё, что угодно.
   Нет смысла.
   Здесь люди, которые не столько хотят оргазма, сколько просто  забыть.
Всё на свете. Только на две минуты, на десять  минут,  на  двадцать,  на
полчаса.
   Или, может, когда с людьми обращаются как со скотом, так они  себя  и
ведут. А может - это просто повод. Может им скучно. Может быть, никто не
приспособлен торчать целый день, втиснувшись в консервную банку, набитую
другими людьми, не шевеля ни мускулом.
   - Мы здоровые, молодые, бодрые и живые люди, - говорит Трэйси. - Если
присмотреться - какое поведение более неестественно?
   Она одевает назад свою блузку, снова накатывает колготки.
   - Зачем я  вообще  что-то  делаю?  -  рассказывает.  -  Я  достаточно
образована, чтобы отговорить себя от любой  затеи.  Чтобы  разобрать  на
части  любую  фантазию.  Объяснить  и  забыть  любую   цель.   Я   такая
сообразительная, что могу опровергнуть любую мечту.
   Сижу на том же месте,  голый  и  усталый,  а  экипаж  объявляет  наше
снижение, наше  приближение  ко  внешней  области  Лос-Анджелеса,  потом
текущее время и температуру, потом информацию по связанным полётам.
   И на какой-то миг мы с этой женщиной стоим  молча  и  прислушиваемся,
глядя вверх в никуда.
   - Я делаю это -  это  -  потому  что  мне  приятно,  -  говорит  она,
застёгивая блузку. - А может - и сама не знаю,  зачем  таким  занимаюсь.
Между прочим, за то же самое казнят убийц. Потому что  если  переступишь
раз какие-то границы - то будешь переступать их и дальше.
   Спрятав руки за спину, застёгивая змейку на юбке, она продолжает:
   - По правде говоря, я на самом деле и не хочу знать, зачем  занимаюсь
случайным сексом. Просто занимаюсь, и всё, - говорит. - Потому  что  как
изобретёшь для себя хорошую причину - тут же начинаешь урезывать всё под
неё.
   Она вступает обратно в туфли, взбивает волосы по бокам и просит:
   - Пожалуйста, не думай, что это было нечто особенное.
   Отпирая дверь, продолжает:
   - Расслабься, - говорит. -  Когда-нибудь,  всё,  чем  мы  только  что
занимались, покажется тебе так, мелочёвкой.
   Высунувшись боком из пассажирского салона, она добавляет:
   - Сегодня просто первый раз, когда ты переступил эту обычную черту, -
оставляя меня в наготе и одиночестве, напоминает. - Не забудь закрыть за
мной дверь, - потом смеётся и говорит.  -  Если  тебе,  конечно,  теперь
захочется её закрывать.

Глава 41

   Девушка с конторки уже не хочет кофе.
   Не хочет пойти проверить свою машину на стоянке.
   Заявляет:
   - Если что-то случится с моей машиной - я знаю, кого винить.
   А я говорю ей - "шшшшшшшшшш".
   Говорю, мне послышалось что-то важное  -  утечка  газа,  или  ребёнок
где-то плачет.
   Голос моей мамы, приглушённый и усталый, доносится  из  интеркома  из
неизвестно какой комнаты.
   Мы прислушиваемся, стоя у конторки в холле Сент-Энтони,  а  моя  мама
рассказывает:
   - Лозунг для Америки  -  "Недостаточно  Хорошо".  Всё  всегда  у  нас
недостаточно быстрое. Всё недостаточно большое. Мы вечно недовольны.  Мы
постоянно совершенствуем...
   Девушка с конторки объявляет:
   - Не слышу никакой утечки газа.
   Тихий, усталый голос говорит:
   - Я провела всю свою жизнь, нападая на всё подряд, потому что слишком
боялась рискнуть создать что-то...
   А девушка с конторки обрубает его. Жмёт на микрофон и произносит:
   - Сестру Ремингтон к приёмному столу. Сестру  Ремингтон  к  приёмному
столу, немедленно.
   Жирного охранника с нагрудным карманом, набитым авторучками.
   Но когда она отпускает микрофон, из интеркома снова доносится  голос,
тихий и шепчущий.
   - Вечно всё было недостаточно хорошо, - говорит моя мама.  -  И  вот,
под конец моей жизни я осталась ни с чем...
   И её голос гаснет, уходя вдаль.
   Ничего не осталось. Только белый шум. Помехи.
   А теперь она умрёт.
   Если не случится чудо.
   Охранник вылетает через бронированную дверь, смотрит  на  девушку  за
конторкой, спрашивает:
   - Ну? И что здесь за ситуация?
   И на мониторе, в  зернистом  чёрно-белом,  она  показывает  на  меня,
сложившегося пополам от боли в кишках, на меня, держащего в  руках  свой
раздутый живот, и объявляет:
   - Он.
   Говорит:
   - Этому человеку нужно запретить доступ на  территорию  -  начиная  с
текущего момента.

Глава 42

   Как показали в новостях прошлым вечером  -  я  стою  ору,  размахивая
руками перед камерой, Дэнни стоит чуток  позади,  пристраивая  камень  в
кладку, а Бэт ещё чуть сзади него,  разбивает  камень  в  пыль,  пытаясь
вырубить статую.
   По ящику я получился желтушно-жёлтым, сгорбленным от вздутия  и  веса
моих кишок, расползающихся внутри на части. Согнувшись,  поднимаю  рожу,
чтобы смотреть в камеру; моя шея гнётся дугой от  головы  к  воротничку.
Шея у меня толщиной в руку, кадык торчит наружу, толстый как локоть. Это
было  вчера,  сразу   после   работы,   поэтому   на   мне   по-прежнему
блузкообразная полотняная рубаха из  Колонии  Дансборо  и  бриджи.  Плюс
башмаки с пряжками и галстук - тоже хорошего маловато.
   - Братан, - замечает Дэнни, сидя рядом с Бэт в её квартире, когда  мы
смотрим себя по ящику. - Видон у тебя не особо.
   Видон у меня, как у коренастого Тарзана  из  моего  четвёртого  шага,
согнувшегося  у  обезьяны  с  жареными  каштанами.  Жирный  спаситель  с
потрясной улыбкой. Герой, которому уже нечего скрывать.
   По ящику я пытался сделать одно - объяснить всем, что недовольства не
было. Пытался убедить людей, что сам же и заварил всю кашу,  позвонив  в
город и рассказав, что живу недалеко, и какой-то  псих  строит  тут  без
разрешения  непонятно  что.  И  стройплощадка  несла  угрозу  детям   из
окрестностей. И работавший парень не казался особо кайфовым. И это точно
была сатанинская церковь.
   Потом позвонил им на телестанцию и рассказал всё то же самое.
   И вот так всё началось.
   Про то, что сделал я всё это только  чтобы  заставить  Дэнни  во  мне
нуждаться, ну, этот момент я не разъясняю. Не по телевизору же.
   На  самом  деле  все  мои  объяснения  остались  на  полу  монтажного
кабинета, потому что по ящику я просто этот вон потный раздутый  маньяк,
пытающийся заслонить рукой объектив,  орущий  на  репортёра,  чтобы  тот
проваливал,  и  хлопающий  рукой   по   микрофону   со   звуком   "бум",
пробивающимся сквозь съёмку.
   - Братан, - говорит Дэнни.
   Бэт записала на плёнку мой маленький  окаменелый  миг,  и  теперь  мы
смотрим его снова и снова.
   Дэнни продолжает:
   - Братан, ты смотришься как одержимый дьяволом, или что-то вроде.
   На самом деле я одержим совсем другим божеством. Это  я  так  пытаюсь
быть  хорошим.  Пытаюсь  провести  несколько  маленьких   чудес,   чтобы
раскачаться до крупных вещей.
   Сидя здесь с термометром во рту, проверяю его, а на нём 35, 5. С меня
продолжает сочиться пот, поэтому говорю Бэт:
   - Прости за твой диван.
   Бэт берёт термометр посмотреть, потом кладёт свою прохладную руку мне
на лоб.
   А я добавляю:
   - И прости, что считал тебя тупорылой безмозглой девкой.
   Быть Иисусом значит быть честным.
   А Бэт отвечает:
   - Всё нормально, -  говорит.  -  Мне  всегда  было  плевать,  что  ты
считаешь. Только что Дэнни, - она  сбивает  термометр  и  всовывает  его
обратно мне под язык.
   Дэнни перематывает плёнку, и вот я снова здесь.
   Сегодня ночью у меня  болят  руки,  а  кисти  ободраны  от  работы  с
известью в растворе. Спрашиваю Дэнни  -  так  что,  каково  оно  -  быть
знаменитым?
   Позади меня на телеэкране поднимаются и вздымаются по кругу стены  из
камня, образуя основание башни. Другие стены встают вокруг  зазоров  для
окон. Сквозь просторный дверной проём  виден  пролёт  широких  ступеней,
воздвигнутых внутри. Другие стены сходят на нет, обозначая основания для
новых крыльев, новых башен, новых галерей,  колоннад,  лепных  водоёмов,
врытых в землю дворов.
   Голос репортёра интересуется:
   - Здание, которое вы строите - это дом?
   А я отвечаю - "мы не знаем".
   - Это какая-то церковь?
   "Мы не знаем".
   Репортёр вступает в кадр: мужчина с коричневыми волосами, зачёсанными
в одну уложенную выпуклость надо лбом. Он подносит руку с  микрофоном  к
моему рту со словами:
   - Тогда что же вы строите?
   "Мы не узнаем, пока не уложим последний камень".
   - Но когда это произойдёт?
   "Мы не знаем".
   После такой долгой жизни в одиночку, приятно говорить - "мы".
   Наблюдая,  как  я  говорю  это,  Дэнни  тычет  пальцем  в   экран   и
комментирует:
   - Отлично.
   Дэнни говорит, что чем  дольше  мы  сможем  продолжать  строить,  чем
дольше мы сможем продолжать созидание, тем большее станет возможным. Тем
дольше мы сможем выносить своё несовершенство.  Задержать  окончательное
удовлетворение.
   Считайте идею тантрической архитектурой.
   По ящику я объясняю репортёру:
   - Тут дело в процессе. Дело не в том, чтобы что-то завершить.
   В чём самый прикол - я всерьёз считаю, будто помогаю Дэнни.
   Каждый камень - это день, который Дэнни не растратил. Гладкий  речной
гранит. Угловатый тёмный базальт. Каждый камень -  маленькое  надгробье,
маленький монумент каждому из дней, в  которых  труд  большинства  людей
просто испаряется, выдыхается или становится безнадёжно  просроченным  с
того момента, как он был выполнен. Не упоминаю всё это при репортёре,  и
не спрашиваю у него, что случается с его собственной работой  после  той
секунды, как она  уходит  в  эфир.  Эфиры.  Это  и  есть  передача.  Она
улетучивается. Стирается. В нашем  мире,  где  мы  работаем  на  бумаге,
упражняемся на машинах, где время, силы и деньги уходят от нас,  принося