, перечисленные в дневнике его
матери... - сообщает он.
   Это Пэйж Маршалл.
   Перематываю.
   - Здравствуйте, это доктор  Маршалл,  -  говорит  она.  -  Мне  нужно
поговорить с Виктором Манчини. Пожалуйста, сообщите мистеру Манчини, что
я позвонила в некоторые родильные дома,  перечисленные  в  дневнике  его
матери, и все они оказались подлинными. Даже врачи настоящие, - говорит.
- Необычнее всего то, что все они очень расстраивались, когда я задавала
им вопросы про Иду Манчини.
   Говорит:
   - Похоже, всё  оборачивается  большим,  чем  просто  фантазия  миссис
Манчини.
   Голос на заднем плане зовёт:
   - Пэйж?
   Мужской голос.
   -  Послушайте,  -  продолжает  она.  -  Пришёл  мой   муж,   поэтому,
пожалуйста, пускай  Виктор  Манчини  посетит  меня  в  Центре  по  уходу
Сент-Энтони, как только сможет.
   Мужской голос спрашивает:
   - Пэйж? В чём дело? Почему ты шеп...
   И на линии короткие гудки.

Глава 36

   Так что суббота означает визит к моей маме.
   В холле Сент-Энтони обращаюсь к девушке за конторкой, сообщаю ей, что
я Виктор Манчини, и пришёл проведать свою маму, Иду Манчини.
   Говорю:
   - Если только, ну, если она не умерла.
   Девушка с конторки дарит мне такой взгляд, когда подгибают подбородок
и смотрят на человека, которого очень и очень  жаль.  Возьмите  склоните
голову настолько, чтобы  глазам  пришлось  смотреть  на  человека  снизу
вверх. Таким вот, повинующимся взглядом. Поднимите брови повыше к  линии
волос. Это взгляд безграничной скорби. Соберите губы в хмурую гримасу, и
вы поймёте совершенно точно, каким образом смотрит  на  меня  девушка  с
конторки.
   И она говорит:
   - Естественно ваша мать по-прежнему с нами.
   А я отвечаю:
   - Не поймите меня не правильно, но мне где-то как-то мечталось, чтобы
её не было.
   Её лицо на секунду забывает, как ей жаль, и  губы  её  подтягиваются,
обнажая зубы. Способ заставить большинство  женщин  прервать  зрительный
контакт - нужно провести языком по губам.  Те,  кто  не  отвернутся,  на
полном серьёзе - это в яблочко.
   Успокойтесь, говорит она мне. Миссис Манчини  по-прежнему  на  первом
этаже.
   Правильно - мисс Манчини, сообщаю ей. Моя мама не была замужем,  если
не считать меня, с той дикой эдиповской точки зрения.
   Спрашиваю, здесь ли Пэйж Маршалл.
   - Конечно здесь, - отвечает девушка с конторки,  теперь  уже  немного
отвернув от меня лицо, глядя на меня уголком глаза. Взгляд недоверия.
   За бронированными дверями все  сумасшедшие  старые  Ирмы  и  Лаверны,
Виолетты и Оливии берутся за  свою  медленную  миграцию  на  костылях  и
инвалидках, приближаясь ко мне. Все хронические раздевалки. Все  сданные
на свалку бабули и хомячихи с набитыми жеваной жратвой карманами, и  те,
кто забывают как глотать, с лёгкими, забитыми едой и питьём.
   Все они мне улыбаются. Все  сияют.  У  каждого  на  руке  пластиковый
браслет, который держит двери  закрытыми,  но  всё  равно  все  выглядят
лучше, чем я себя чувствую.
   В зале запах роз, лимонов и хвои. Шумный мирок молит  о  внимании  из
телевизора. Разбросанные головоломки-"паззлы". Никто ещё не перевёл  мою
маму на третий этаж, на этаж смерти, и в её комнате  в  твидовом  кресле
сидит Пэйж Маршалл, читая  планшетку  в  очках,  и,  когда  видит  меня,
замечает:
   -  Посмотри  на  себя,  -  говорит.  -  Похоже,  трубка  для  питания
пригодилась бы не только твоей матери.
   Говорю, мол, я получил её сообщение.
   Моя мама на месте. Она тут же, в постели. Она просто спит  -  и  всё,
живот её - просто вздутый холмик под одеялами. Кости - это единственное,
что осталось у неё внутри рук и ног. Голова её тонет  в  подушке,  глаза
зажмурены. Желваки её на миг  набухают,  когда  сжимаются  зубы,  и  она
собирает в комок всё лицо, чтобы сглотнуть.
   Её глаза распахиваются, и она тянет ко мне свои серо-зелёные  пальцы,
диковатым подводным образом, медленным плавательным  гребком,  дрожащим,
словно от зайчиков света на дне бассейна, когда ты маленький и ночуешь в
каком-нибудь  мотеле,   который   подальше   от   какого-нибудь   шоссе.
Пластиковый браслет свисает с её запястья, и она зовёт:
   - Фред.
   Она снова глотает, - всё лицо у неё собирается в пучок от усилия, - и
повторяет:
   - Фред Гастингс.
   Глаза её перекатываются на бок, и она улыбается Пэйж.
   - Тэмми, - говорит. - Фред и Тэмми Гастингсы.
   Её старый адвокат-поверенный со своей женой.
   Все мои записки по Фреду Гастингсу остались дома. "Форд" я вожу,  или
"Додж" - не припомню. И сколько у меня должно быть детей. И в какой цвет
мы наконец покрасили столовую. Не помню ни одной подробности про  жизнь,
которой я должен жить.
   Пэйж по-прежнему сидит в кресле, а я подхожу ближе и кладу руку на её
плечо в белом халате, и спрашиваю:
   - Как вы себя чувствуете, миссис Манчини?
   Её жуткая серо-зелёная рука поднимается повыше и качается  туда-сюда,
- универсальный знак языка  жестов  для  "так  себе".  Она  улыбается  и
говорит с закрытыми глазами:
   - Надеялась, что ты окажешься Виктор.
   Пэйж стряхивает с плеча мою руку.
   А я замечаю:
   - Мне казалось, я вам нравился больше.
   Говорю:
   - Виктор никому особо не нравится.
   Моя мать тянет пальцы в сторону Пэйж и спрашивает:
   - Ты его любишь?
   Пэйж смотрит на меня.
   - Да Фреда же, - поясняет мама. - Ты его любишь?
   Пэйж берётся быстро выщёлкивать  и  отщёлкивать  свою  авторучку.  Не
глядя на меня, уткнувшись в планшетку в своих объятиях, отвечает:
   - Люблю.
   А моя мама улыбается. И, вытягивая пальцы в мою сторону, спрашивает:
   - А ты её - любишь?
   Может быть, как дикобраз свою вонючую палку, если такое можно назвать
любовью.
   Может быть, как дельфин любит гладкие стены своего бассейна.
   И я отвечаю:
   - Вроде бы.
   Мама боком опускает подбородок на шею, таращится на меня и говорит:
   - Фред.
   А я отвечаю:
   - Ну ладно - да, - говорю. - Я люблю её.
   Она  возвращает  серо-зелёные  пальцы  обратно,   покоиться   на   её
вздувшемся животе, и произносит:
   - Вам двоим так везёт, - закрывает глаза и продолжает. - У Виктора не
очень получается любить людей.
   Говорит:
   - Чего я больше всего боюсь - что когда меня не станет, в целом свете
не останется никого, кто любил бы Виктора.
   Все эти чёртовы старики. Эти человеческие развалины.
   Любовь говно. И чувства говно. Я скала.  И  урод.  Я  наплевательский
мудак - и горжусь этим.
   Как бы НЕ поступил Иисус?
   Если всё придёт к выбору между тем, чтобы оказаться нелюбимым, и тем,
чтобы  стать  ранимым,  чувствительным  и  чувственным  -  тогда  можете
оставить вашу любовь себе.
   Считается ли то, что  я  сказал  насчёт  любви  к  Пэйж  враньём  или
признанием - не знаю. Но это была уловка. Просто чтобы  свалить  в  кучу
ещё больше всякого девчачьего говна. У людей нет  души,  и  я  абсолютно
совершенно на полном серьёзе не собираюсь, блядь, плакать.
   А глаза моей мамы по-прежнему  закрыты,  а  грудь  её  наполняется  и
опустошается длинными, глубокими циклами.
   Вдох. Выдох.  Представьте,  что  большой  вес  давит  на  ваше  тело,
погружая вашу голову и руки глубже и глубже.
   И она уже спит.
   Пэйж встаёт с кресла и кивает головой в сторону двери, и я следую  за
ней в коридор.
   Она осматривается и предлагает:
   - Не хочешь пройтись в часовню?
   Да как-то не в настроении.
   - Поговорить, - поясняет.
   Говорю - "ладно". Иду с ней, добавляю:
   - Спасибо за поддержку. В смысле, что соврала.
   А Пэйж отзывается:
   - Кто сказал, что я врала?
   Тогда что, получается, она меня любит? Это невозможно.
   - Ну, - говорит она. - Может, приврала  чуточку.  Ты  мне  нравишься.
Местами.
   Вдох. Потом выдох.
   В часовне Пэйж прикрывает за нами дверь и предлагает:
   - Попробуй, - берёт меня за руку и держит у своего плоского живота. -
Я измерила температуру. Моё время уже прошло.
   Со всем грузом, который уже набивается в  моих  кишках  над  кое-чем,
отвечаю ей:
   - Ну да? - говорю. - Знаешь, а я тебя мог бы заделать в этом плане.
   Всё Таня со своими резиновыми жопными игрушками.
   Пэйж оборачивается и медленно удаляется от меня  прочь,  и  сообщает,
всё ещё не оборачиваясь:
   - Не знаю, как с тобой всё это обсуждать.
   Солнце падает сквозь окно с витражами,  сквозь  цельную  стену  сотен
оттенков золотого. Крест из светлого дерева. Условности. Алтарь и перила
причастия, всё на месте. Пэйж отправляется присесть на одну из лавок,  -
на церковную скамью, - и вздыхает.  Одной  рукой  прихватывает  верхушку
планшетки, а другой поднимает несколько прицепленных на  неё  листочков,
обнажая под ними что-то красное.
   Дневник моей мамы.
   Она вручает дневник мне и рассказывает:
   - Можешь сам проверить факты. Вообще говоря, я даже советую тебе  так
поступить. Если это послужит твоему душевному покою.
   Я беру тетрадку, а внутри по-прежнему бред. Ну допустим,  итальянский
бред.
   А Пэйж продолжает:
   - Единственный положительный момент - нет  абсолютной  уверенности  в
том,  что  генетический  материал,  который  они  использовали,  был  от
действительной исторической личности.
   Всё   остальное   подтверждается,   говорит   она.   Даты,   клиники,
специалисты. Даже люди из церкви, с которыми она  общалась,  настаивали,
что украденный материал, та ткань, которую культивировала  клиника,  был
единственной достоверной крайней  плотью.  Она  сказала  -  в  Риме  это
разворошило громадное политическое осиное гнездо.
   - Единственный другой положительный  момент,  -  сообщает  она.  -  Я
никому не рассказывала, кто ты такой.
   "Господи Иисусе" - говорю.
   - Нет, я имею в виду - кем ты стал, - поясняет она.
   А я говорю:
   - Да нет же, я просто выругался.
   Чувствую себя так, словно только что мне вернули плохие результаты по
биопсии. Спрашиваю:
   - Так что оно всё должно значить?
   Пэйж пожимает плечами.
   - Когда думаешь об этом - ничего, - отвечает она. Кивает на дневник в
моих руках и продолжает. - Если не хочешь разрушить себе жизнь - советую
тебе сжечь его.
   Спрашиваю - как оно повлияет на нас, на меня с ней.
   - Мы не должны больше видеться, - отвечает она. - Если ты об этом.
   Спрашиваю - она же не верит в этот отстой, а?
   А Пэйж говорит:
   - Я видела тебя с местными пациентами, и то,  как  все  они  обретают
покой, как с тобой поговорят,  -  склоняется  сидя,  поставив  локти  на
колени и уперев в ладони подбородок, и  продолжает.  -  Просто  не  могу
принять вероятность, что твоя мать права. Не могли же все  в  Италии,  с
кем я говорила, оказаться не в своём уме. В смысле,  а  что  если  ты  и
правда прекрасный неземной Божий сын?
   Благословенное и безукоризненное олицетворение Господа во плоти.
   Желчь взбирается с места моей блокады, и в моём рту привкус кислоты.
   "Токсикоз беременных" -  неподходящий  термин,  но  это  первое,  что
приходит на ум.
   - Так ты хочешь сказать, что спишь только  с  простыми  смертными?  -
спрашиваю.
   А Пэйж, склонившись вперёд, дарит мне взгляд жалости, точно такой же,
какой отлично получается у девушки с  конторки,  подогнув  подбородок  и
приподняв брови к линии волос, - и она говорит:
   - Прости, что влезла. Обещаю - не расскажу ни одной живой душе.
   А моя мама?
   Пэйж вздыхает и пожимает плечами:
   - Тут всё просто. Она не в своём уме. Ей никто не поверит.
   Да нет, я имел в виду - она скоро умрёт?
   - Наверное, - отвечает Пэйж. - Если не случится чудо.

Глава 37

   Урсула останавливается, чтобы перевести  дух,  и  поднимает  на  меня
взгляд. Болтает в воздухе пальцами одной руки,  другой  рукой  разминает
запястье, и говорит:
   - Если бы ты был маслобойкой, у нас ещё полчаса назад вышло бы масло.
   Говорю - "прости".
   Она плюёт на руку, зажимает в кулаке мой поршень и замечает:
   - Совсем на тебя не похоже.
   А я уже и не прикидываюсь, будто знаю, что на меня похоже.
   Ясное дело, это всего лишь очередной заторможенный  денёк  в  1734-м,
поэтому мы лежим, завалившись на стог сена в конюшне. Я  со  скрещенными
за головой руками, Урсула свилась около меня. Мы особо  не  шевелимся  -
иначе  сено  начнёт  колоть  нас  сквозь  одежду.  Мы  оба  разглядываем
стропила, деревянные  перекладины  и  плетёную  внутренность  соломенной
крыши. Пауки покачиваются, свисая на своих паутинках.
   Урсула берётся дёргать, и спрашивает:
   - Видел Дэнни по телевизору?
   Когда?
   - Вчера вечером.
   По поводу?
   Урсула мотает головой:
   - Строит чего-то. Народ  жалуется.  Люди  думают,  что  это  какая-то
церковь, а он не говорит какая.
   Смешно и грустно то, как мы не можем ужиться с вещами, которые  не  в
силах понять. То, как нам нужно дать всему наименования, объяснить всё и
разобрать на части. Даже если оно стопудово необъяснимо. Даже Бога.
   "Расщепить" - неподходящее слово, но это первое, что приходит на ум.
   "Это не церковь", - говорю. Отбрасываю галстук за плечо и  вытаскиваю
из штанов перед рубахи.
   А Урсула возражает:
   - По ящику считают, что церковь.
   Кончиками пальцев одной руки продавливаю область вокруг своего пупка,
вокруг пупочного рубчика, но из  ручной  пальпации  ничего  не  следует.
Простукиваю,  выслушивая  звуковые  вариации,  которые   могут   значить
однородную  массу,  но  из  предварительной  перкуссии  тоже  ничего  не
следует.
   Большую мышцу заднего  прохода,  которая  удерживает  дерьмо  внутри,
врачи называют  ректальным  выступом,  и  если  за  этот  выступ  что-то
затолкать - оно в жизни не выйдет без посторонней помощи.  В  неотложных
отделениях больниц помощь такого типа называют извлечение колоректальных
инородных тел.
   Прошу Урсулу - не приложит ли она ухо к моему голому животу да скажет
мне, если чего расслышит.
   - Дэнни всегда был не слишком собранным, - замечает она и склоняется,
прижимая своё тёплое ухо к моему пупку.  Пупочному  рубчику.  Umbilicus,
как назвал бы его врач.
   Типичный пациент, являющийся с колоректальным  инородным  телом,  это
мужчина  за  сорок  или  за  пятьдесят.  Инородное  тело  почти   всегда
оказывается тем, что врачи называют самопомещённое.
   А Урсула спрашивает:
   - Что я должна услышать?
   Положительные звуки кишечника.
   - Бульканье, скрипы, стуки - всё подряд, -  отвечаю.  Всё,  способное
показать, что однажды у меня пойдёт процесс испражнения, а стул вовсе не
набивается за какой-то преградой.
   Такое клиническое явление, как случаи  с  колоректальными  инородными
телами,  драматически  растёт  с  каждым  годом.  Существуют  отчёты  об
инородных  телах,  которые  оставались  на  месте  годами,  не  пробивая
кишечник и не сказываясь серьёзно на здоровье.  Даже  если  Урсула  чего
расслышит, вряд ли из этого что-то будет следовать. На самом  деле,  тут
понадобится рентгенограмма брюшной полости и проктосигмоидоскопия.
   Представьте, как вы лежите на  лабораторном  столе  с  подтянутыми  к
груди коленями, в так называемом "положении складного  ножика".  Ягодицы
ваши будут разведены и закреплены раздельно  при  помощи  липкой  ленты.
Кто-то приложит периабдоминальную нагрузку, пока кто-то  другой  вставит
пару  хирургических  щипцов  с  насадками,  и  постарается  трансанально
манипулировать и извлечь инородное тело. Понятно, всё это  делается  под
местным наркозом. Понятно, никто не щёлкает снимков, но всё же.
   Всё же. Речь-то идёт обо мне.
   Представьте  картинку  стигмоидоскопа  на  телеэкране:   яркий   свет
проталкивается вдоль напряжённого туннеля  слизистой  ткани,  влажной  и
розовой, проталкивается сквозь сморщенную темноту,  пока  на  экране  не
оказывается на всеобщее обозрение - дохлый хомяк.
   См. также: Голова куклы Барби.
   См. также: Красный резиновый жопный шарик.
   Рука Урсулы перестаёт скакать вверх-вниз, и она объявляет:
   - Слышу, как у тебя бьётся сердце, - говорит. - По  звуку,  ты  очень
напуган.
   "Нет. Ты что", - возражаю ей, - "Это у меня просто стоит так".
   -  По  тебе  не  скажешь,  -  отвечает  Урсула,  горячо  дыша  в  мою
периабдоминальную  область.  Жалуется.  -  Я  себе  заработаю   кистевые
туннели.
   - Ты имеешь в виду кистевой туннельный синдром, - говорю. - И  ты  не
можешь, потому что его не откроют аж до Индустриальной революции.
   Чтобы препятствовать продвижению инородного  тела  вверх  по  толстой
кишке, можно обеспечить сцепление,  используя  катетер  Фоли  и  вставив
воздушный шар в прямую кишку над инородным телом. Затем  наполняешь  шар
воздухом. Более типичен вакуум над инородным телом; такое обычно  бывает
в случае с самопомещёнными пивными и винными бутылками.
   По-прежнему держа ухо на моём пупке, Урсула интересуется:
   - Ты знаешь, от кого он?
   А я говорю - "Не смешно".
   В  случае  бутылки,  самопомещённой  открытым  концом  вверх,   нужно
вставить катетер Робинсона мимо бутылки, и пустить внутрь воздух,  чтобы
нарушить вакуум. Если  бутылка  самопомещена  закрытым  концом  вверх  -
вставляешь ретрактор в открытый конец бутылки, потом наполняешь  бутылку
гипсом. Когда гипс затвердеет вокруг ретрактора, тянешь за  него,  чтобы
извлечь бутылку.
   Использовать клизму - тоже метод, но менее надёжный.
   Здесь, с Урсулой в конюшне, слышно,  как  снаружи  начинается  дождь.
Капли дождя бормочут по соломе, вода  сбегает  на  двор.  Свет  в  окнах
тускнеет,  становится  тёмно-серым,  и  слышны   быстрые   повторяющиеся
всплески - кто-то бежит под  навес.  Изуродованные  чёрно-белые  цыплята
протискиваются внутрь  через  надломленные  доски  стен  и  взъерошивают
перья, чтобы стряхнуть с них воду.
   А я спрашиваю:
   - Что ещё по ящику говорят про Дэнни?
   Про Дэнни и Бэт.
   Говорю:
   - Как думаешь, Иисус автоматически знал что он Иисус с самого  начала
- или же его мама или кто-то другой ему сказал, а он должен был вжиться?
   Лёгкий шорох доносится снизу меня, но не изнутри.
   Урсула вздыхает, потом храпит дальше. Её рука становится вялой вокруг
меня. Вокруг вялого меня. Её волосы рассыпались по  моим  ногам.  Тёплое
ухо тонет в моём животе.
   Сено щекочется сквозь спину рубахи.
   Цыплята возятся в пыли и сене. Пауки вертятся.

Глава 38

   Ушная свеча делается так: берёшь кусок обычной бумаги и  сворачиваешь
его в  тонкую  трубочку.  В  этом  нет  настоящего  чуда.  И  всё  же  -
начинать-то приходится с тех вещей, которые знаешь.
   Всё те же обрывки и осколки, оставшиеся с медфака, в духе того, что я
нынче преподаю детишкам на экскурсиях в Колонии Дансборо.
   Может быть, нужно  работать  над  собой,  чтобы  придти  к  настоящим
кайфовым чудесам.
   Дэнни является ко мне, проскладировав весь день камни под  дождём,  и
говорит, мол, у него столько серы, что не может  слышать.  Он  сидит  на
стуле в маминой кухне, Бэт тоже здесь, стоит  у  задней  двери,  немного
отклонившись назад и опёршись задницей на край  кухонной  стойки.  Дэнни
сидит, поставив стул боком возле кухонного стола, одна его рука покоится
на столешнице.
   А я командую ему сидеть ровно.
   Скручивая бумагу в тугую трубочку, рассказываю:
   - Просто предположим, - говорю. - Что Иисусу  Христу  пришлось  много
практиковаться в роли Сына Божьего, чтобы хоть как-то преуспеть.
   Прошу Бэт выключить свет в кухне и ввинчиваю кончик  тонкой  бумажной
трубки в тугой тёмный туннель уха Дэнни. Волосы у него чуток отросли, но
речь идёт о меньшем  риске  возгорания,  чем  у  большинства  людей.  Не
слишком глубоко - заталкиваю трубку в его ухо ровно  на  такую  глубину,
чтобы та осталась на месте, когда отпущу её.
   Чтобы сосредоточиться, стараюсь не думать об ухе Пэйж Маршалл.
   - Что если Иисус провёл молодые годы, делая всё не так, -  говорю.  -
Пока у него не получилось нормально хоть одно чудо?
   Дэнни сидит на стуле во тьме, белая трубка торчит у него из уха.
   - Дело ли в том, что  мы  не  читаем  про  неудачные  первые  попытки
Иисуса, - говорю. - Или же в том, что он на самом деле  не  проворачивал
больших чудес, пока ему не стукнуло