в  бензине  и  подожжённых  зверьков.
Представляю коренастого Тарзана и его дрессированную макаку. Сам думаю -
вот ещё одна идиотская глава в моей описи по четвёртому шагу.
   Чтобы заставить время замереть на месте. Чтобы превратить мгновение в
камень. Чтобы траханье затянулось навечно.
   Я веду её в часовню, сообщаю  Пэйж.  Я  ребёнок  шизофренички.  А  не
ребёнок Бога.
   Пускай Бог докажет, что я не прав.  Пусть  возьмёт  да  поразит  меня
молнией.
   Я собираюсь взять её на чёртовом алтаре.

Глава 25

   На этот  раз  дело  было  в  злоумышленном  создании  угрозы,  или  в
небрежном оставлении ребёнка, или же в преступной  небрежности.  Законов
было так много, что удержать их все в голове маленький мальчик не мог.
   То было оскорбление  третьей  степени,  или  же  неподчинение  второй
степени; пренебрежение первой степени, или же  причинение  вреда  второй
степени, - и дошло до того, что глупому малышу уже  страшно  становилось
заниматься чем угодно кроме того, что делали все остальные.  Всё  новое,
необыкновенное или оригинальное наверняка было против закона.
   Всё рискованное или волнующее - отправило бы тебя за решётку.
   Вот почему все так жаждали пообщаться с мамулей.
   В этот раз она провела вне тюрьмы всего пару недель -  и  уже  начало
твориться всякое-разное.
   Было так много законов, и,  стопудово,  почти  бессчётное  количество
способов облажаться.
   Сначала полиция спросила про купоны.
   Кто-то посетил копировальный магазин в центре города и воспользовался
компьютером, чтобы разработать  и  распечатать  сотни  купонов,  которые
обещали бесплатное питание на двоих, на сумму в семьдесят пять  долларов
и  без  истечения  срока  действия.  Каждый   купон   был   завёрнут   в
сопроводительное письмо, в котором вас благодарили за то, что  вы  такой
ценный клиент и сообщали, что приложенный купон - специальное поощрение.
   Вам нужно только отправиться на ужин в ресторан "Кловер Инн".
   Когда официант принесёт счёт, можно расплатиться купоном. Чаевые туда
включены.
   Кто-то всё это сделал. Разослал сотни таких купонов.
   Все признаки проделок Иды Манчини были налицо.
   Мамуля проработала официанткой в "Кловер  Инн"  первую  неделю  после
возвращения из мест не столь отдалённых, но её уволили за  то,  что  она
рассказывала людям вещи, которые им про свою пищу знать не хотелось.
   Тогда она исчезла. А несколько дней  спустя  неопознанная  женщина  с
криками сбежала по центральному проходу театра во время  тихой,  скучной
части какого-то большого роскошного балета.
   Вот почему однажды полиция забрала  глупого  маленького  мальчика  из
школы и привезла его в центр. Чтобы узнать, не слышал ли он чего от неё.
От мамули. Не знал ли он, быть может, где она скрывается?
   Почти в то  же  самое  время  несколько  сотен  очень  злых  клиентов
наводнили  салон  меховой  одежды  с  купонами  на  скидку  в  пятьдесят
процентов, полученными по почте.
   Почти в то же время тысяча очень напуганных людей приехали в районный
венерологический диспансер, требуя  проверить  их,  -  после  того,  как
получили письмо  на  административном  бланке,  предупреждающее,  что  у
какого-то их бывшего сексуального партнёра обнаружили заразную болезнь.
   Полицейские детективы потащили малолетнего слизняка в центр города  в
казённой машине, потом вверх по лестнице в комнату казённого  здания,  и
усадили его рядом с приёмной  матерью,  спрашивая  -  "пыталась  ли  Ида
Манчини связаться с тобой?"
   "Имеешь представление, откуда она берёт средства?"
   "Как думаешь - почему она творит все эти ужасные вещи?"
   А маленький мальчик молча ждал.
   Помощь должна была прийти уже скоро.
   А мамуля - обычно  говорила  ему,  что  ей  жаль.  Люди  столько  лет
трудились, чтобы сделать мир чем-то надёжным и организованным. Никто  не
представлял себе, каким скучным он станет в итоге. Когда весь мир  будет
поделен на собственность, ограничен  по  скоростям,  разбит  на  районы,
обложен налогами и  подчинён  управлению,  когда  все  будут  проверены,
зарегистрированы, адресованы и зафиксированы. Каждому совсем не осталось
места для приключений, кроме разве что  тех,  которые  можно  купить  за
деньги. На аттракционе. В кино. Опять же, такое всё равно останется  всё
тем же ложным волнением. Известно ведь, что  динозавры  не  станут  есть
детишек. По пробным просмотрам отсеиваются  всякие  случаи  даже  ложных
крупных  катастроф.  А  раз  нет   возможности   настоящей   катастрофы,
настоящего  риска  -  нам  не  остаётся  шансов   настоящего   спасения.
Настоящего   восторга.   Настоящего   волнения.    Радости.    Открытий.
Изобретений.
   Множество законов, охраняющих нашу безопасность - эти же самые законы
обрекают нас на скуку.
   Без доступа к истинному хаосу нам никогда не найти истинный покой.
   Пока ничто не может стать хуже - оно не станет и лучше.
   Всё это вещи, которые мамуля, бывало, ему рассказывала.
   Она обычно говорила:
   - Единственный предел, который нам остался -  мир  неосязаемого.  Всё
остальное слишком крепко повязано.
   Поймано в клетку слишком многих законов.
   Под неосязаемым она  понимала  Интернет,  фильмы,  музыку,  рассказы,
искусство, сплетни, компьютерные программы - всё, что не на самом  деле.
Виртуальные реальности. Выдуманные вещи. Культуру.
   Ненастоящее превосходит настоящее по власти.
   Ведь ничто не окажется настолько совершенным, насколько ты можешь его
представить.
   Ведь  только   неосязаемые   идеи,   понятия,   верования,   фантазии
сохраняются. А камень щербится. Дерево  гниёт.  Люди,  ну  что  же,  они
умирают.
   А вот такие хрупкие вещи, как мысль, мечта, легенда -  могут  жить  и
жить.
   Если бы можно было изменить  человеческий  образ  мышления,  говорила
она. То, кем они видят себя сами. То, как они видят  мир.  Если  сделать
такое - можно было бы изменить то, как  они  живут  свои  жизни.  И  это
единственная долговечная вещь, которую можно создать.
   Кроме того, наступит момент, любила повторять мамуля, с которого твои
собственные воспоминания, истории да приключения будут единственным, что
тебе останется.
   На своём последнем суде, перед этим её последним заключением,  мамуля
встала рядом с судьёй и произнесла:
   - Моя цель - быть механизмом волнения в человеческих жизнях.
   Она пристально смотрела прямо в глаза глупого маленького мальчика,  и
говорила:
   - Мой замысел -  дарить  людям  замечательные  истории,  которые  они
смогут рассказывать.
   Прежде, чем охрана увела её в наручниках назад, она прокричала:
   -  Моё  наказание  -  превышение  меры.  Наша  бюрократия  и   законы
превратили мир в чистый и надёжный трудовой лагерь!
   Прокричала:
   - Мы растим поколение рабов!
   И для Иды Манчини это значило - обратно в тюрьму.
   "Неисправимая" - неподходящее слово, но это первое, что  приходит  на
ум.
   А неопознанная женщина, та самая, которая бежала вниз по  проходу  во
время балета, - орала:
   - Мы учим наших детей беспомощности!
   Сбегая по проходу и через пожарный выход, она вопила:
   - Мы в такой структуре и микроконтроле, что это больше не мир  -  это
чёртов морской круиз!
   Сидя в ожидании у полицейских детективов, глупый маленький проблемный
засранец   поинтересовался,   не   нужно   ли    ещё    привести    сюда
адвоката-защитника Фреда Гастингса.
   А один из детективов тихо выдохнул неприличное слово.
   И в этот же миг зазвенела пожарная сигнализация.
   А детективы, даже пока звенел сигнал, всё равно спрашивали:
   - ИМЕЕШЬ ХОТЬ КАКОЕ-ТО ПРЕДСТАВЛЕНИЕ, КАК СВЯЗАТЬСЯ С ТВОЕЙ МАТЕРЬЮ?
   Перекрикивая звон, они спрашивали:
   - МОЖЕШЬ ПО КРАЙНЕЙ МЕРЕ СКАЗАТЬ  НАМ,  КОГО  ОНА  ВЫБЕРЕТ  СЛЕДУЮЩЕЙ
ЦЕЛЬЮ?
   Перекрывая сигнал тревоги, приёмная мать кричала:
   - РАЗВЕ ТЫ НЕ ХОЧЕШЬ ПОМОЧЬ НАМ ПОМОЧЬ ЕЙ?
   И звон прекратился.
   Девушка сунула голову в дверь и сказала:
   - Без паники, ребята. Похоже, очередная учебная тревога.
   Пожарная тревога сейчас уже никогда не значит пожар.
   А этот тупой малолетний обсос спрашивает:
   - Можно выйти в ваш туалет?

Глава 26

   Полумесяц наблюдает сверху за нашими отражениями на серебристых боках
жестяного бочонка с пивом.
   Мы с Дэнни присели на корточках на  чьём-то  заднем  дворе,  и  Дэнни
сбивает улиток со слизнями лёгкими щелчками указательного пальца.  Дэнни
поднимает полный до краёв бочонок, подносит своё отражение к  настоящему
лицу ближе  и  ближе,  пока  его  поддельные  губы  не  соприкасаются  с
настоящими.
   Дэнни отпивает почти половину пива и сообщает:
   - Вот так пиво пьют в Европе, братан.
   Из ловушек на слизня?
   - Нет, братан, - отвечает Дэнни. Вручает мне бочонок  и  поясняет.  -
Тёплым и без газа.
   Целую собственное отражение и  пью,  а  луна  заглядывает  мне  через
плечо.
   На тротуаре нас ждёт детская коляска с покосившимися колёсами:  внизу
они шире, чем вверху. Днище  коляски  тащится  по  земле,  а  в  розовое
детское одеяло завёрнут песчаниковый булыжник,  большой  настолько,  что
нам с Дэнни его не поднять. Розовая резиновая детская голова  пристроена
у верхнего края одеяла.
   - Насчёт заняться сексом в церкви, - просит Дэнни. - Скажи  мне,  что
ты этого не сделал.
   Если бы только не сделал. Я не смог.
   Не смог драть, пялить, пихать, пороть,  трахать.  Все  те  эвфемизмы,
которых не случилось.
   Мы с Дэнни - просто два  обычных  парня,  которые  в  полночь  вывели
ребёнка на прогулку. Просто парочка милых юных ребят из этого  приятного
райончика  больших  особняков,  где  каждый  из  них  отодвинут   вглубь
собственного  газона.  Всё   это   дома   с   автономной,   климатически
контролируемой, элегантной иллюзией безопасности.
   А мы с Дэнни так же невинны, как опухоль.
   Мы безобидны, как псилоцибиновая поганка.
   Здесь такой приятный район - даже пиво, которое  оставляют  животным,
всё сплошь импортировано из Германии да Мексики. Мы  перебираемся  через
ограду в следующий задний двор и высматриваем под кустами наш  очередной
груз.
   Приседая, чтобы глянуть под листьями, я спрашиваю:
   - Братан, - говорю.  -  Ты  же  не  считаешь,  что  я  добросердечный
человек, правда?
   А Дэнни отвечает:
   - Ну уж нет, братан.
   После нескольких кварталов, после всех этих задних дворов с пивом,  в
честности Дэнни можно быть уверенным. Спрашиваю:
   -  Ты  не  считаешь,  что  на  самом  деле  я  в  глубине  чуткое   и
христоподобное проявление абсолютной любви?
   - Хрена с два, братан, - отвечает Дэнни. - Ты мудак.
   А я говорю:
   - Спасибо. Просто хотел проверить.
   А Дэнни медленно встаёт, разгибая только свои ноги, на жестянке в его
руках снова отражение ночного неба, и Дэнни объявляет:
   - В яблочко, братан.
   Насчёт меня в церкви, рассказываю ему, -  я  больше  разочаровался  в
Боге, чем в себе. Он обязан был поразить меня молнией. То есть, Бог ведь
бог. А я просто мудак. Я  даже  не  снял  с  Пэйж  Маршалл  шмотки.  Она
по-прежнему в стетоскопе, тот болтается между её грудей, -  я  оттолкнул
её к алтарю. Даже халат с неё не стащил.
   Приложив стетоскоп к собственной груди, она скомандовала:
   - Давай быстрее, - сказала. - Хочу, чтобы синхронно с моим сердцем.
   Нечестно, что женщинам не приходится представлять себе всякое дерьмо,
чтобы не кончить.
   А я - просто не смог. Эта идея про  Иисуса  тут  же  убивала  у  меня
всякий стояк.
   Дэнни вручает мне пиво, и я пью. Дэнни сплёвывает дохлого слизняка  и
советует:
   - Лучше пей через зубы, братан.
   Даже в церкви, даже, когда она лежала на алтаре, без одежды, эта Пэйж
Маршалл, эта доктор Пэйж Маршалл - мне  не  хотелось,  чтобы  она  стала
просто-напросто очередной дыркой.
   Ведь ничто не окажется настолько совершенным, насколько ты можешь его
представить.
   Ведь ничто не возбуждает настолько, как твоя собственная фантазия.
   Вдох. А теперь - выдох.
   - Братан, - сообщает Дэнни.  -  Это  будет  мой  последний  номер  на
сегодня. Давай, берём камень, и пошли домой.
   А я прошу - ещё один квартал, ладно? Ещё один рейд по задним  дворам.
Я пока что и близко не напился, чтобы забыть сегодняшний день.
   Здесь такой приятный район. Перепрыгиваю  через  ограду  в  следующий
задний двор и приземляюсь башней прямо в  чей-то  розовый  куст.  Где-то
лает собака.
   Всё время, пока мы были на алтаре, пока я пытался разогреть  поршень,
- крест из полированного светлого дерева смотрел  на  нас.  Не  было  ни
человека в муках. Ни тернового венца. Ни кружащих мух и пота.  Ни  вони.
Ни крови и страданий, - не в этой же  церкви.  Ни  кровавого  ливня.  Ни
нашествия саранчи.
   Пэйж всё время была со стетоскопом в ушах, молча слушала  собственное
сердце.
   Ангелы на потолке замалёваны.  Свет,  падающий  сквозь  витражи,  был
густым и золотистым, в нём кружилась пыль. Свет  падал  широкой  плотной
колонной; тёплый тяжёлый столб его лился на нас.
   Внимание, пожалуйста, доктор Фрейд, просим  вас  ответить  по  белому
телефону добрых услуг.
   Мир условностей, а не реальный мир.
   Дэнни смотрит на меня, застрявшего и ободранного до крови шипами роз,
в драных шмотках лежащего в кустах, и произносит:
   - Ладно, я хотел сказать, - говорит. - Как  раз  это,  сто  пудов,  и
будет последний поход.
   Аромат роз, запах недержания в Сент-Энтони.
   Собака лает и царапается, пытаясь выбраться из дома через чёрный ход.
Свет загорается на кухне, показывая, что  кто-то  стоит  у  окна.  Потом
включается фонарь на заднем крыльце, и скорость,  с  которой  я  выдираю
жопу из своего куста и вылетаю на улицу - просто поражает.
   С  противоположной  стороны   по   тротуару   приближается   парочка,
склонившаяся и обвившая друг  друга  руками.  Женщина  трётся  щекой  об
отворот пиджака мужчины, а тот целует её в макушку головы.
   Дэнни уже толкает коляску, притом с  такой  скоростью,  что  передние
колёса подскакивают на трещине  тротуара,  и  детская  резиновая  голова
выскальзывает наружу. Стеклянные глаза широко распахнуты; розовая голова
прыгает по земле мимо счастливой парочки и скатывается в канаву.
   Дэнни просит меня:
   - Братан, не достанешь мне?
   Мои шмотки изодраны и липнут от крови, колючки торчат в моей роже,  -
рысью пробегаю мимо парочки, выдёргиваю голову из листьев и мусора.
   Мужчина взвизгивает и подаётся назад.
   А женщина говорит:
   - Виктор? Виктор Манчини. О Господи.
   Она, наверное, спасла мне жизнь, потому что хрен её знает -  кто  она
такая.
   В часовне, когда я сдался, когда  мы  застёгивали  одежду,  я  сказал
Пэйж:
   - Забудь про зародышевую ткань. Забудь про обиды на сильных женщин, -
спрашиваю. - Знаешь, в  чём  настоящая  причина  того,  что  я  тебя  не
трахнул?
   Разбираясь с пуговицами на бриджах, я сказал ей:
   - Кажется, по правде мне взамен охота, чтобы ты мне нравилась.
   А Пэйж, держа руки за головой, снова туго  скручивая  из  волос  свой
чёрный мозг, заметила:
   - Но, может, секс и близость - не взаимоисключающие вещи.
   А я засмеялся. Руками повязывая себе галстук, сказал ей - о  да.  Да,
они как раз такие.
   Мы с Дэнни добираемся к семисотому  кварталу  улицы,  как  утверждает
указатель, Бирч-Стрит. Говорю Дэнни, толкающему коляску:
   - Не сюда, братан, - показываю назад и  поясняю.  -  Мамин  дом  там,
сзади.
   Дэнни продолжает толкать,  днище  коляски  с  рычанием  волочится  по
тротуару. Счастливая парочка - стоят, отвалив челюсти, всё  смотрят  нам
вслед за два квартала позади.
   Трусцой бегу рядом с ним, перебрасывая резиновую кукольную голову  из
руки в руку.
   - Братан, - зову. - Поворачивай.
   Дэнни отвечает:
   - Сначала глянем на восьмисотый квартал.
   А там что?
   - По идее там ничего, - говорит  Дэнни.  -  Когда-то  он  принадлежал
моему дяде Дону.
   Дома заканчиваются, и восьмисотый квартал - просто участок, а дальше,
в следующем квартале - снова дома.  Вся  земля  -  лишь  высокая  трава,
растущая по краю, и старые яблони со сморщенной и перекрученной во  тьме
корой. Окружённый охапкой щёток из хлыстов  ежевики  и  щетины  из  кучи
колючек на каждой ветке - центр участка пуст.
   На углу стоит плакат -  крашенная  в  белый  фанера  с  нарисованными
сверху красными кирпичными домиками: они притиснуты друг к другу,  а  из
окон с вазонами машут люди. Под домами чёрная надпись сообщает: "Скоро -
городские дома Меннингтаун-Кантри". Под плакатом земля усыпана снегом из
кусочков отслоившейся белой краски. Вблизи видно, что  щит  покоробился,
кирпичные дома потрескались и выцвели до розового.
   Дэнни вываливает булыжник из коляски, и тот  приземляется  в  высокую
траву около тротуара. Вытряхивает розовое одеяло и вручает мне два угла.
Мы складываем его между собой, а Дэнни рассказывает:
   - Если и есть что-то противоположное образцу для подражания - так это
мой дядя Дон.
   Потом Дэнни закидывает сложенное одеяло в коляску и  берётся  толкать
ту домой.
   А я зову его вслед:
   - Братан. Тебе что - не нужен камень?
   А Дэнни продолжает:
   - Всякие там матери против вождения  в  нетрезвом  виде,  сто  пудов,
закатили вечеринку, когда выяснили, что старый Дон Меннинг помер.
   Ветер поднимает и клонит к земле высокую траву. Здесь не живёт никто,
кроме растений, и сквозь тёмный центр  квартала  можно  разглядеть  свет
фонарей  на  крыльце  других  домов.  Очертания  старых  яблонь  чёрными
загзагами проступают между ними.
   - Так что, - спрашиваю. - Это парк?
   А Дэнни отвечает:
   - Не совсем, - удаляясь всё дальше, сообщает. - Это моё.
   Швыряю ему кукольную голову и говорю:
   - Серьёзно?
   - С тех пор, как пару дней назад позвонили предки, -  отзывается  он,
ловит голову и кидает её в коляску. Мы шествуем в  свете  фонарей,  мимо
тёмных домов всех остальных.
   Поблёскивают застёжки моих ботинок, руки мои засунуты  в  карманы,  я
спрашиваю:
   - Братан? - говорю. - Ты же серьёзно не считаешь,  что  во  мне  есть
хоть что-то от Иисуса Христа, правда?
   Прошу:
   - Пожалуйста, скажи что нет.
   Мы идём.
   А Дэнни, толкая пустую коляску, отвечает:
   - Смотри сам, братан. Ты почти занимался сексом на столе Господа.  Ты
же просто выдающийся образец позорного падения.
   Мы идём, пиво выветривается, и ночной воздух на удивление прохладен.
   И я прошу:
   - Пожалуйста, братан. Скажи мне правду.
   Во мне ничего хорошего, доброго,  заботливого,  -  вообще  ничего  из
такой параши.
   Я не более, чем безмозглый, тупорылый, невезучий пижон. Вот с этим  я
могу жить. Вот это  я  и  есть.  Просто  дыро-трахающий,  щеле-дрючащий,
поршне-пялящий сраный беспомощный сексоман, и мне  никогда,  ни  за  что
нельзя забывать об этом.
   Прошу:
   - Скажи мне ещё раз, что я бесчувственный мудак.

Глава 27

   Сегодняшний вечер должен пройти таким образом: я прячусь  в  шкафу  в
спальне, пока девчонка принимает  душ.  Потом  она  выйдет  оттуда,  вся
блестящая от пота: воздух дышит паром, туманится от  лака  для  волос  и
духов, - она выходит, одетая в один только кружевной купальный халат.  И
тут я выпрыгиваю в каких-нибудь колготках, натянутых на лицо, и в чёрных
очках. Швыряю её на кровать. Приставляю ей к горлу нож. Потом насилую.
   Вот так всё просто. Позорное падение продолжается.
   Главное - не забывай себя спрашивать: "Как бы НЕ поступил Иисус?"
   Только вот на кровати её насиловать нельзя, говорит она, -  покрывало
из светло-розового шёлка и пойдёт пятнами. И  не  на  полу,  потому  что
ковёр поцарапает ей кожу. Мы условились: на полу, но на полотенце. Не на
хорошем гостевом  полотенце,  предупредила  она.  Сказала,  что  оставит
паршивенькое полотенце на комоде, а мне  надо  расстелить  его  заранее,
чтобы не нарушать атмосферу.
   Она оставит окно спальни открытым, прежде чем пойти в душ.
   И вот я прячусь в этом шкафу, голый и  облипший  всеми  её  вещами  в
целлофане из химчистки, на моей голове колготки, я в солнечных  очках  и
держу самый тупой нож, который смог найти, - сижу в ожидании.  По