озвольте вас обеспокоить, милая внученька: как нынче у вас грибы?
     - Да,  кажется,  пошли,  -  ответила  Катя.  -  Бабушка  чуть не полную
корзину набрала.
     - А  вы,  стало  быть,  не  интересуетесь  грибами?  -  упавшим голосом
спросил он Катю.
     Встречный  показался Кате несчастным и больным. У него заметно тряслись
руки и губы. В его глазах стоял испуг. И Катя спросила:
     - Не обидел ли вас кто-нибудь в лесу?
     - Пока еще нет, - ответил Трофим.
     И услышал совсем рядом голос Дарьи:
     - Ты с кем там, Катерина?
     Не  дожидаясь  ответа  Кати,  Трофим  стал  на  колени, потом пал ниц и
сказал:
     - Я  не видел твоего лица, Даруня. Я по голосу узнал тебя... Если ты не
хочешь  видеть  меня, я не подымусь, пока ты не уйдешь... - гундосил он, как
дьячок, читающий псалтырь. Его плечи вздрагивали.
     Дарья Степановна метнулась в сторону, но Катя окликнула ее:
     - Бабушка, ну куда же ты?..
     За  этими  словами  Дарья  услышала:  "Ну  зачем  же  уходить, коли так
случилось? От этого не нужно уходить".
     Дарья Степановна вернулась.
     - Подымись!  -  сказала она Трофиму. - Зачем только тебя занесло в этот
лес?
     Трофим поднялся и, боясь взглянуть на Дарью, поклонился ей в пояс.
     - Теперь  кланяйся  не кланяйся, времечко вспять не поворотишь... Да не
трясись  ты,  не  трясись,  как  осиновый лист... Старовата хоть я стала, да
пока еще не ведьма... Шкуру снимать с тебя не буду.
     Их  глаза  встретились.  Трофим  надеялся  увидеть  Дарью  куда старше.
Гладко  зачесанные  на  прямой  пробор  волосы  с седыми прядями по бокам не
старили,  а  украшали  худое,  но  еще  не  тронутое  морщинами  лицо. Глаза
по-прежнему  были сини и прекрасны. Годы не затуманили и не убавили в них их
цвета.
     - А  ты,  парень, сильно сдал. Видать, ретивое-то отстучало свое... Ишь
как  потеешь...  Сядь...  Не  ровен час, хватит тебя нелегкая, отвечай тогда
перед Америкой.
     - Да кому я там нужен, Дарья Степановна.
     - Ладно,  ладно, потом врать будешь. Отсидись. Как-никак не каждый день
такие встречи бывают.
     Трофим сел на поваленное дерево. Ему в самом деле было нехорошо.
     Катя  боязливо  смотрела  на  бабушку. У Дарьи Степановны подергивалось
веко. И чтобы как-то облегчить ей тягостную встречу, Катя сказала:
     - И  ничего  особенного  не  произошло.  Так  вы  могли встретиться и в
Америке.  Ведь посылали же тебя туда, бабушка, и, если бы не твое воспаление
легких, ты бы поехала с дедушкой Петром.
     - Это  верно,  Катя.  К тому же муху не выгонишь, если она еще не хочет
улетать... Может быть, и к лучшему это все... Никак мать с Андреем едет?
     Катя прислушалась и побежала по дороге.
     - Едет, едет. Надо ее предупредить.
     Трофим   сидел  понуря  голову.  Чтобы  не  молчать,  Дарья  Степановна
спросила:
     - Сболтнул кто или сам дорогу сюда вынюхал?
     - Женщина  вчера  козу  искала.  Из Дальней Шутемы. Встретил ее в конце
леса.  Она и принялась мне обо мне рассказывать... Ну, я и решил сегодня еще
раз на внучку поглядеть...
     - Значит, видел ее уже?
     - Я  вчера в ельничке лежал, а они, стало быть, ехали... Хороший парень
этот Андрей Логинов. Ничего плохого не скажешь...
     - А если скажешь, так слушать будет некому.
     Подкатил  мотоциклет.  Катя  сидела на втором сиденье, позади Андрея, а
Надежда Трофимовна - в коляске.
     - Здравствуй,  мама,  -  поздоровалась  она  с Дарьей Степановной. - Не
удалось все-таки спрятаться.
     Трофим  повернул  голову,  потом приподнялся. Да, это его дочь. Это его
женственно  облагороженное  лицо.  Надежда  Трофимовна  первая  шагнула  ему
навстречу и сказала:
     - Здравствуйте, Трофим Терентьевич...
     И тот ответил:
     - Здравствуйте... Не знаю, как и назвать вас.
     - Называйте  Надеждой  Трофимовной.  Так  будет  и  мне  лучше,  и  вам
понятнее.
     - Это  верно.  В  моем  положении спорить не приходится. Очень приятная
встреча, Надежда Трофимовна. Даже не нахожу слов...
     - Да  уж  куда  приятнее,  -  еле слышно откликнулась Дарья Степановна.
Потом  обратилась  к  внучке:  -  Зови,  стальная  игла, заморского гостя на
выпас, чайку отпить. Не оставаться же ему тут, на развилке.
     - Пожалуйста,  Трофим Терентьевич! Бабушка разрешает мне пригласить вас
к нам на выпас.
     - Благодарствую. - Трофим откланялся.
     Дарья Степановна, примерив, кому идти, кому ехать, сказала:
     - Я,  пожалуй,  с  Андреем  поеду,  а  вы  господина Бахрушина пешечком
проводите...
     - Хорошо, мама, - согласилась, скрывая волнение, Надежда Трофимовна.
     И,  дождавшись,  когда  усядется  и  уедет  с Андреем Дарья Степановна,
сказала Трофиму:
     - Прошу составить компанию...
     - Премного  буду  рад, - ответил Трофим и поплелся за внучкой и дочерью
по узкой придорожной пешеходной тропе.


XXXVI

     На  сковороде  в  сметане  жарились  грибы.  Маслята. Тут же, на летней
плите,  под  навесом,  закипала в чугуне похлебка из свежей баранины. Агафья
доводила  до  дела  крупных карасей, запекавшихся в картофеле. Катя и Андрей
накрывали   большой   стол,   вынесенный   под  разлапистую  сосну.  Надежда
Трофимовна  ушла  с  десятилетним  сыном  Борисом купаться в лесном озере, а
Трофим  поодаль  складывал  из  кирпича-половняка  доменную  печь  вместе  с
младшим сыном Надежды Сережей.
     Агафья,  молчавшая все это время, размышляла о встрече Трофима и Дарьи,
наконец придя к выводу, сказала:
     - А оно у тебя хоть и твердое, как орех, а ядро в нем мягкое.
     - Ты это про что? - спросила Дарья.
     - Про сердце.
     - Да  нет, Агаша, - не согласилась Дарья, - маленько не так. Только что
об этом теперь говорить, когда скорлупа расколота, а ядро годы съели!
     - Это  верно,  -  поддакнула  Агафья  и  снова ушла в свои мысли, как и
Дарья.
     Донесся  восторженный  визг младшего внука. Это Трофим задул для Сережи
доменную печь, заваленную сосновыми шишками.
     Так  могло  быть,  думалось  Дарье  Степановне.  Старился бы он в тихой
радости,  окруженный  внуками.  Скрашивал  бы, как и она, свои годы ребячьим
весельем, отсвечивал бы их счастьем.
     Четырехлетний  Сережа,  не зная всех сложностей появления в "бабушкином
лесу"  незнакомого человека, который, как оказалось, может строить настоящие
доменные  печи с дымом, тут же привязался к нему. Мальчику не было известно,
что  он,  будучи  похожим  на  свою  мать,  походил  и  на толстого дядьку с
трубкой, который сразу же захотел с ним играть в домны.
     Десятилетний  Борис,  непохожий  на мать, пошедший в другую породу, как
решил  про  себя  Трофим,  смотрел  исподлобья, видимо зная все. А маленький
несмышленыш  тянулся  к  Трофиму,  не  ведая,  какие  незнаемые  чувства  он
пробуждает  в  этом  человеке  своей  болтовней,  своими  пытливыми  темными
глазенками,  заглядывающими  в его глаза, и прикосновением своей ручки к его
большой руке.
     Да,  это  внук.  Настоящий,  доподлинный  внук.  Ради него можно забыть
все...
     Сердце  Трофима, не знавшее отцовства, не испытавшее счастливых забот о
детях,   широко  раскрылось,  и  в  него  вошел  Сережа  в  своих  тупоносых
башмачках,  выпачканных  глиной  и  сажей... Вошел, чтобы никогда не уходить
отсюда.
     Маленький  Сережа  -  теперь  самое  большое,  что есть и что останется
после  него  на  земле.  Трофим теперь будет знать, где бы он ни был, что на
свете  есть  внук.  Те  двое не в счет. Они узнали плохое о нем до того, как
увидели его.
     "Настоящая"  доменная печь дымила на весь лес. Нужно было ее заваливать
и  заваливать шихтой. И эту "шихту" Сережа еле успевал собирать под соснами.
Доменная  печь  требовала топлива. Сережа, желая позвать на помощь Трофима и
не зная, как обратиться к нему, спросил:
     - А как тебя зовут?
     Трофима  испугал  этот  вопрос. Ему не хотелось, чтобы и Сережа называл
его  Трофимом Терентьевичем. Но он не мог назваться дедом, боясь, что за это
его разлучат с мальчиком.
     - Зови меня, Сереженька, гренд па.
     - Гренд па? - переспросил Сережа. - Такое имя?
     - Да, так меня называют все знакомые ребята.
     Сережа  не  стал  далее  спрашивать  о новом для него слове "гренд па",
означавшем  по-русски  "дед"  или даже "дедушка", стал называть Трофима этим
ласкающим его слух именем.
     А  когда  Дарья  спросила:  "Что  это такое "гренд па"?" - Трофим, тихо
улыбаясь, ответил:
     - Это значит - доменный мастер.
     - Ой ли? - усомнилась Дарья.
     - Да,  бабушка,  да, - подтвердила Катя, она глубоко вздохнула, услышав
знакомое еще по пятому классу слово.
     - Пусть  будет  так,  -  не  поверила  Дарья  Степановна  и велела Кате
сбегать за матерью: пора садиться за стол.
     Вскоре за столом собралась большая семья.
     Так  могло  быть  всегда,  думал Трофим. А кто виноват? Дед ли Дягилев,
отшатнувший  Трофима  от  родного  дома  и  внушивший  ему,  что  в мире все
начинается  с  рубля? Заводчиков ли сын, убедивший его, что большевики хотят
погубить  Россию?  Виновен  ли  сам  он, не поверивший отцу и младшему брату
Петровану,  что красные принесут людям счастье? Вернее всего, что он сам был
хозяином  своей  судьбы,  и никто ему не мешал прислушаться к доброму голосу
любящей  его  Даруни  и сбежать от колчаковской мобилизации на Север, где не
было  тогда  никакой  власти.  Где  можно было одуматься и хотя бы не совать
свою голову в белую петлю.
     Не  сделал  Трофим и этого. Не верил он в "кумынию". Да и верит ли он в
нее теперь, когда "у них" так хорошо идут дела?
     - Ешь,  Трофим Терентьевич, не задумывайся, - сказала Дарья Степановна,
положив  ему  в  тарелку  широкого,  как  лопата,  карася. - Теперь думай не
думай, себя заново не выдумаешь, а карась простыть может...
     Трофим  не  удивлялся  тому,  что  Дарья  слышала его мысли. Да он и не
прятал  их.  Не  для  чего  и  не  для кого. Он теперь как бы человек с того
света.  Только кажется, что он живет, а на самом деле он умер для Дарьи, для
Надежды,  для  всех...  Может  быть,  он  живой  только  для  Сережи.  А для
остальных он покойник. И никому нет до него дела.
     Придя к такому заключению, Трофим сказал:
     - Худо жить на свете умершему человеку.
     - Да  уж  куда  хуже,  -  поддержала  разговор Дарья Степановна, - если
человек при жизни чувствует себя мертвецом.
     Трофим,  посмотрев  на  Дарью  и  решив, что его "премудрости" запросто
раскусываются ею, умолкнул, принялся ковырять вилкой широкого карася.


XXXVII

     Где-то   стороной  прошла  гроза.  Чуть  посвежело.  После  молчаливого
завтрака  на  Митягином выпасе все поразбрелись, и Дарья осталась с Трофимом
наедине. Она не противилась этому.
     Уж  коли встретилась, надо было рано или поздно поговорить. А коли так,
зачем же откладывать?
     Они  остались  за  тем  же  большим  столом  под сосной. Дарья на одной
стороне, Трофим на другой.
     - Ну-у,  выкладывай,  как  ты  перешагнул  через  свои  клятвы,  как ты
потерял и похоронил для нас себя заживо.
     - Мне,  Дарья  Степановна,  как  перед  богом,  так и перед тобой таить
нечего.  Проклял,  видно, меня господь еще во чреве матери моей за купленное
начало мое, породившее меня по корыстному принуждению...
     - Трофим,  ты  с  Адама-то  не  начинай...  А  то  и до грехопадения не
дойдешь,  как  за  обед  приниматься  надо будет. Да сектантства поменьше на
себя  напускай.  Не  с  молоканкой  разговариваешь... Ты с Эльзы, двоеженец,
начни. Про остальное-то в каждом доме знают, и до меня дошло.
     - Так  я и начинаю с нее. Про остальное я и писал и сказывал. А как про
Эльзу  без  проклятия всевышнего начнешь? Я ведь тоже при ней, как собака на
привязи,  по  корыстному  принуждению.  Слушай  же. Я буду рассказывать, как
могу, а ты, что не надо, отметай.
     - Веников  нынче маловато наломала. Боюсь, что на весь-то твой мусор не
хватит  их.  Ты,  сказывают, утонуть готов в своих словах, лишь бы говорить.
Н-ну,  давай начинай с кержацкой деревни в Америке, где тебе хорошая вдова с
домом подвернулась.
     - Стало быть, тоже знаешь...
     - Да  что мне, уши паклей затыкать, что ли? Пелагея-то Тудоева два раза
у меня чаевничала, плачи души твоей пересказывала.
     - Именно что плачи. И сейчас душа моя кровавыми слезами обливается.
     - А  ты  давай  без слез... По любви же ведь ты прожил с ней без малого
сорок лет? Чем-то же зацепила она тебя? Чем-то завлекла?
     - Это  конечно.  Наживка была такая, что чуть не ослеп. Надо и то взять
во  внимание,  что  тогда  мне  куда менее тридцати было. Слушай. Как, стало
быть,  попал  я  в  кержацкую деревню и порешил, что лучшего мне ничего и не
надо...  Дом  так  и так неворотим. Да и к тому же подумал, что во вдовах ты
тоже не засидишься. Артемий-то Иволгин когда еще к тебе приглядывался...
     - Артемия  не  касайся, - перебила Дарья. - Про него особый сказ будет,
если ты будешь стоить того.
     - Я  же  к  слову...  Не в обиду тебе, - стал оправдываться Трофим. - А
Марфа,  которую  мне  кержаки  приглядели,  хоть  и  была  икона  неписаная,
неопалимая  купина  жаркого письма, - икона, а все ж таки не по мне. Грамоте
не  знала.  Одежа постная. Разговор суконный. Будто не в Америке родилась, а
в шанхайском скиту... А огня много. И в глазах и в теле...
     - Разбирался, значит, - заметила как бы между прочим Дарья.
     - Ну,  так  ведь Шанхай город веселый. Не знаю, как теперь, а тогда там
со  всего  свету  наезжали.  Всяких  навидался.  Должно,  любила меня Марфа.
Первая  открылась мне и хозяином в дом позвала... Смешно бы отказываться при
моем  батрачьем  положении.  Но  отвечать  тоже  с  умом надо было. Один раз
приголубишь  -  сто годов не разделаешься. Кержаки тебя со дна моря вынут, к
ней  в  дом  приведут. Раздумывал... То постом огораживался, то говорил, что
еще  году  нет,  как  ее  обиженный  житейскими  радостями Фома одночасно на
третий  день  свадьбы  помер. И осталась Марфа ни вдова, ни девка, ни мужняя
жена.  А  она  ни в какую... Как только встретит меня... уткнется в грудь...
"Пожалей,  Трофимушко... Коли женой не гожусь, марьяжкой возьми... На огне в
этом не признаюсь нашим. Не заставлю тебя моим мужем быть".
     - Смотри  ты,  как  любила тебя Марфа, - с сочувствием сказала Дарья. -
Не пожалел, значит, ты ее женскую нищету...
     - Пожалел  бы,  да Эльза приехала. Приехала в бричке на двух вороных...
Тогда  еще "форды" на фермах только-только в моду входили. Приехала и увезла
меня...
     - Как же это так увезла? Против твоей воли?
     - Да  что  ты, Дарья... Она кого хочешь увезти могла. Сатана. Испанских
кровей  немецкая  полукровка.  Ноздри  тонкие, как рисовая бумага. Шея как у
дягилевской  пристяжной.  Масть  иссиня-каряя.  Грива  в крупное кольцо. Рот
полон  зубов,  и  все  как  снег.  Глаза  будто смолевые факелы. Губы тугие,
норовистые.   Рот  маленький,  как  у  чечетки.  А  ноги  лосиные,  длинные,
быстрые...  И  я,  стало  быть, как увидел ее - и... сноп снопом. Даже глаза
закрыл, будто на солнце глядел...
     - А  она  что?  - напомнила Дарья, когда Трофим прервал рассказ, видимо
заново переживая давно отгоревшее.
     - А  что она, когда ее Роберту за шестьдесят пять перевалило, а я был в
самой  горячей  поре... Подошла ко мне на поле, уставилась на меня смолевыми
факелами   и   сказала:   "Об   условиях   говорить   не   будем,   я   умею
вознаграждать..."
     - Так и сказала?
     - Так  и  сказала...  Сказала  и  повела  меня,  как  коня, к бричке. А
остальные,  которых  она  наняла  в  деревне  на  сезон,  пошли  на ее ферму
пешком...  А  мы,  стало  быть,  вдвоем да ночью... Нет, это была не любовь,
Дарья,  а пьянство. Теперь уж во мне сгасло все житейское. Я смотрю на себя,
как  чужой  человек,  и  мне  незачем  врать тебе. Это была не любовь. Может
быть,  она  и  могла  бы быть, но не нашлось времени, чтобы ей зародиться. К
полудню  Эльза приехала в кержацкую деревню, а к полуночи она плясала передо
мной  в  перелеске  только  в одних полосатых чулках... Надо правду сказать,
что  я  не видывал и, конечно, уж не увижу таких плясок. Надо правду сказать
и  о  том, что я никогда никого не любил, кроме своей Даруни... Не прими это
за  красное  гостевое  слово, Дарья. Тебя я любил с первого часа моей первой
любви  и  буду любить до последнего издыхания. Ты не слушай, Дарья. Это не я
и не про тебя... Я говорю про тех двух людей, которых уже нет...
     Трофим  снова  умолк.  Дарья, взволнованная его рассказом, показавшимся
ей  правдивым  даже  в  преувеличениях,  не  стала  больше  напоминать ему о
продолжении. К тому же послышались голоса.
     Это возвращалась Надежда с детьми.
     Отказавшись  от  обеда,  Трофим попросил разрешения побывать еще раз на
Митягином выпасе.
     Дарья на это сказала:
     - Зачем  же  в  такую  даль  ноги  маять? Завтра я решила перебраться в
Бахруши. Там и свидимся. Принародно.
     Любезный Андрей Логинов вызвался довезти Трофима до дому.
     Катя отпросилась прокатиться с Андреем.
     - Я  тоже,  я  тоже,  -  увязался  Сережа.  -  Гренд па возьмет меня на
руки... и даст мне послушать часы. Гренд па, возьми меня...
     - Ты  теперь,  Сереженька, бабушкин, спрашивайся у нее, - наставительно
сказала Надежда Трофимовна.
     - Пускай едет, - распорядилась Дарья Степановна.
     И Сережа тотчас оказался в коляске на коленях у Трофима.
     Когда мотоциклет был заведен, Дарья совсем по-свойски сказала Андрею:
     - На  колдобинах-то  сбавляй скорость. В оба гляди. Тебе меньшого внука
препоручаю. С тебя и спрос.
     Андрей ответил в той же манере грубоватой задушевности:
     - Да уж как-нибудь, Дарья Степановна, оправдаю доверие.
     Мотоциклет   тронулся.  Сережа  завизжал,  захлопал  ручонками.  Трофим
прижал его к себе...
     Как  бы  это все не понравилось ревнивому Петру Терентьевичу! Он хотя и
двоюродный  дед,  а  любит  Сергуньку,  как  родного  внука.  Именно об этом
подумала Дарья, провожая глазами уехавших.


XXXVIII

     - Как  это  жаль,  как  это  жаль! Мне очень жалко и время, и деньги, и
такие   возможности!..  Такие  возможности  показать  Америку  в  Москве!  -
сокрушался  Джон  Тейнер об американской выставке, разжигая костер на лесной
поляне.
     Федор  Петрович Стекольников не забывал американского гостя. И сегодня,
в   воскресный   день,   пригласил   его  на  обещанную  грибную  вылазку  в
дальнешутемовский лес.
     Грибные  трофеи были не столь уж велики, но Елена Сергеевна Бахрушина и
Надежда  Николаевна  Стекольникова  обещали  угостить  американца  настоящей
уральской грибной похлебкой.
     Петр  Терентьевич, прихвативший из дому богатое разнообразие съестного,
сервировал  на  разостланной  скатерти  полевой стол. Сервировал его с таким
расчетом,  чтобы  было  что  запечатлеть Тейнеру на пленке для американского
телевидения.
     Такого обилия хватило бы на добрую неделю трем большим семьям.
     Это  развеселило  Тейнера,  и  он,  продолжая  разговор об американской
выставке, сказал:
     - Федор,  дорогой  Федор, ты посмотри, как Петр Терентьевич в миниатюре
повторяет  ошибки  американской  выставки.  Нужно вооружить большими ложками
два  батальона  солдат,  чтобы они съели половину этой икры... Нет, Федор, я
всегда буду говорить, что правда - лучший способ понимать друг друга.
     Бахрушин, отшучиваясь, возразил:
     - Я  ведь  не  для  правды  расставляю  это все, а для Трофима. Если он
найдется, не хватит и этого.
     В ответ послышался смех. Все знали, как он любил поесть.
     - Пусть  ваши  газеты  немножечко  тенденциозны... Да, да, они не могут
без  тенденции,  -  продолжал Тейнер. - Но это не играет роли. Газеты правы.
На  американской  выставке  нет  Америки.  Америка  -  это умные станки, это
конвейер,  это сталь... Где, я спрашиваю, самое главное на земле и в Америке
-  труд? Труд, который создает все... От пепси-колы и жевательной резинки до
миллиардов  Уолл-стрита.