Я
не  существовала  для  вас  сорок  лет.  И  вы  даже  не  подозревали о моем
появлении  на  свет. И если б не ваш приезд, вы бы никогда не узнали обо мне
и моих детях.
     - Но  я  же  приехал  и увидел, что у меня есть дочь и внуки. Неужели у
вас ко мне нет никакой жалости? Подумайте, прежде чем ответить отцу.
     - Я  подумала  до  того,  как  вы  попросили об этом. Подумала сразу же
после  того,  как  вы  написали письмо моей матери. Но подумали ли вы о ней,
решившись  приехать  сюда?  Может  быть,  вам  казалось,  что  для нее будет
удовольствием   ворошить   умершее   и   отболевшее?  Или,  может  быть,  вы
предполагали,  что ваш приезд украсит ее? Вы не посчитались с ней. Вы думали
только о себе. Или я ошибаюсь?..
     - Нет,  вы не ошибаетесь. Я думал только о себе. Думал, но не думаю так
теперь.
     - Это  ничего не меняет. Ваш приезд не принес радости мне и моим детям.
Но  вы  не  знали,  что  мы  существуем,  и  я не могу винить вас за это. Но
мама...  Это  бессердечный  поступок  с  вашей  стороны  и...  бесстыдный. В
прошлое,  если  оно  потеряно,  имеет  право  возвращаться  только  человек,
глубоко  раскаявшийся  и  осознавший  разрыв  с этим прошлым. А вы ничего не
осознали.  Вы  приехали  посмотреть  на  нее,  кощунственно  пощекотать свои
нервы,  показать  себя  всем  своим  старым  знакомым  и брату. Щегольнуть и
уехать.  Это  было  для  вас  чем-то  заменяющим  театр.  И мы не можем быть
благодарны  вам  за  наше  участие  в  вынужденном зрелище, в которое вы нас
вовлекли.  Будь  бы вы хоть немножечко порядочным человеком, вы уехали бы на
другой  же  день,  когда  дядя  Петя  сказал вам, что моя мать не желает вас
видеть.  Это  не устраивало вас. Вы продолжали думать только о себе и, может
быть,  принимать  во  внимание доллары, затраченные на дорогу. Уж коли купил
билет, так подавай все...
     - Может  быть,  это  и  так, - сознался Трофим. - Вернее всего, что это
именно  так. Но ведь могло быть и по-другому. Допустите, Надежда Трофимовна,
что  я  не уезжал в Америку. Допустите, что я вернулся из колчаковской армии
живой и здоровый. Ведь вы называли бы тогда меня отцом, а внуки - дедом?
     - Разумеется.
     - Так что же мешает вам теперь?.. Ведь я тот же...
     - Нет.  Вы не были бы тем, что есть теперь. Сорок лет жизни в Советском
Союзе  могли  сделать  из  вас человека. Для этого множество примеров. Такие
же,  как  вы, убежденные враги теперь оказались хорошими советскими людьми и
даже...  коммунистами.  И они забыли о своем прошлом, будто его и не было. А
вы...  вы  же  были  белогвардейцем по невежеству и звериной боязни потерять
свою  кость,  свой  жирный  кусок мяса, свою убогую нору. И вам бы, будь все
это  по-другому,  тот  же дядя Петя, все люди помогли бы открыть глаза... Да
что  говорить  - сама жизнь открыла бы их вам. И я, может быть, гордилась бы
своим  отцом,  как  горжусь  теперь  матерью.  Разве мало людей, обманутых и
совращенных  Колчаком,  живут  теперь счастливо! Мне не хочется называть их,
но  ведь главный врач нашей больницы тоже был колчаковским офицером. А нынче
он  депутат  областного  Совета,  дважды  награжденный  орденами. Да что он,
этот...  сынок фабриканта, с которым вы прятались в лесу. Он теперь директор
отцовского  завода...  завода,  который  сейчас  не  узнать,  как и его. Кто
знает, кем бы вы стали в нашей стране!
     - Неужели ж он выжил? Переметнулся?
     - Я   не   знаю,  как  это  называется  на  вашем  языке,  только  мама
рассказывала,  что  он  явился  с  повинной  и  требовал  себе  высшей  меры
наказания.
     - Лиса!
     - Перестаньте судить о людях, как о ваших лесных родственниках.
     Надежда  Трофимовна  встала,  намекая  этим  на  окончание  встречи. Но
Трофим и не думал трогаться с места.
     - Стало  быть,  они все вовремя успели раскаяться, а я, как бы сказать,
опоздал.
     - Опаздывает только мертвый, - ответила Надежда Трофимовна.
     - А я живой!
     - Не заблуждайтесь, Трофим Терентьевич, и не самообольщайтесь.
     Надежда  Трофимовна  вызвала  сестру и наказала ей проводить "больного"
до автобусной остановки и посадить с передней площадки.
     - Благодарствую,  Надежда  Трофимовна,  пока что я в посторонней помощи
не  нуждаюсь,  -  сказал  Трофим  и,  не  простившись,  с  поднятой  головой
прошествовал за дверь.
     Сестра пожала плечами:
     - Это он и есть, Надежда Трофимовна?
     - Да!
     - Бывают  в  жизни  встречи...  - хотела продолжить разговор сестра, да
Надежда  Трофимовна  прервала  ее,  попросив  накапать в стакан двойную дозу
успокоительных капель.
     Может  быть,  они  ей  и  не  были нужны, но сестра поняла, что Надежде
Трофимовне не хочется разговаривать об отце.


XLII

     Дарья  Степановна  вернулась  в  Бахруши  в  то  же  воскресенье, после
встречи с Трофимом. Это не понравилось Петру Терентьевичу...
     - Как  же  так,  Дарья?  Я  в  выходной  день погнал машину, чтобы тебя
переотправить  с  выпаса к племяннику в Кушву, а ты вдруг наперекор всему...
Чем околдовал тебя этот мешок с прелой мякиной? Чем разжалобил?
     Дарья  не могла еще разобраться в сумятице спорящих в ней голосов. Ясно
было одно - прятаться далее унизительно для нее. И она сказала:
     - Пускай  все  будет на виду. И пересудов меньше, и мне спокойнее. А то
получается,  будто я боюсь чего-то... И если уж казнить его, так на людях, а
не в одиночку...
     Прощаясь с Дарьей у ворот ее дома, Бахрушин все же попросил:
     - Не  сердись  на  меня,  Дарья.  Я  сейчас  только сплю и вижу, как бы
скорее  получить  у  железной  дороги бумаги и деньги на снос Бахрушей. И не
могу  распыляться  на  личные дела. А тебя только хочу предупредить: не верь
ни  одному  слову  Трофима,  ни  одной  его  слезе...  Не  верь,  даже  если
покажется,  что  все  это  у  него  ото всего сердца. Не верь, потому что он
человек  минуты. И главное - без царя в голове. У него нет никаких тормозов.
От  него  можно ожидать и того, чего он сам не ожидает от себя. Уж скорей бы
он уезжал к своей Эльзе, - сказал Петр Терентьевич, садясь в коробок.
     Дарья,  постояв  у ворот, хотела было направиться в телятник проведать,
что  делается  там  без  нее,  но  не  с  кем  было  оставить  Сережу. Катя,
ускакавшая  на  минутку,  запропастилась,  а  Борис  ушел еще до зари ловить
большую рыбу.
     Из-за  угла  выплыл  Трофим.  Дарье  неудобно  было уйти, тем более что
Трофим уже увидел ее, снял шляпу и пожелал доброго утра.
     - Катерину  жду,  -  объяснила  Дарья,  -  Сережку  не  с кем оставить.
Спичками после твоей домны баловаться начал. Того гляди, дом спалит.
     Трофим расплылся в улыбке:
     - На  ловца  и зверь бежит. Дозволь мне понянчить внука. За этим и шел.
Не обижу. Не бойся. Прогуляю его по селу и, когда велишь, доставлю.
     В  это время распахнулось окно. Сережа, услышав голос Трофима, закричал
на всю улицу:
     - Гренд па! Гренд па! Лезь в окошко, я тебе настоящего ежика покажу...
     - Здорово  живем,  Сережа!  -  поздоровался Трофим с внуком и поцеловал
его  ручку.  -  Тяжеловат  я стал в окошки-то лазить. Давай лучше ты лезь ко
мне.  Бабушка-то  никак согласна, чтобы я на реку с тобой пошел? Может, рака
поймаем, а то, может, и матерую щуку вытянем...
     Сережа прыгнул из окна на руки Трофиму:
     - Давай поймаем.
     Мальчик  обнял  Трофима  за  шею  и  прильнул теплой щечкой к его щеке.
Дарья отвернулась, посмотрела украдкой на соседские окна и сказала:
     - Часок-другой  погуляйте.  Я  не против... Теперь уж недолго тебе жить
здесь осталось.
     - Восемь  ден  точно.  На  девятый  выедем. Значит, дозволяешь. Спасибо
тебе.  - Трофим поклонился Дарье, снял с рук Сережу, оправил на нем рубашку,
потом  кряхтя  нагнулся,  завязал  шнурок на его маленьком ботиночке и повел
его за руку по залитой солнцем улице.
     Все  видели,  как  большой  и  толстый  Трофим  вел  за руку маленького
белокурого  мальчика.  Все  знали,  что  этого  мальчика  зовут Сережей и он
приходится   родным  внуком  Трофиму.  Знали,  видели  и  не  обсуждали.  Не
обсуждали  не  потому,  что  людям нечего было сказать и у них не было своих
суждений...  Нет.  Видимо,  в  жизни  есть  явления,  лучшим способом оценки
которых бывает молчание.
     Да  и  что  тут скажешь. Хорошо это или плохо? Права Дарья, отпустившая
внука  с  Трофимом,  или  нет?  Сразу  возникают тысячи "да", тысячи "нет" и
столько  же "но"... А может быть, и задумала что-то Дарья Степановна. Не зря
же  вдруг  прикатила она в Бахруши. Ей виднее, как себя вести. Не зря она во
время войны в председателях ходила.
     А  Сережа  и  не  знал,  что он стал предметом внимания многих людей, и
весело  заглядывал  Трофиму  в глаза, останавливался, рассматривая большого,
переползающего  дорогу жука, или радовался щуке, которую они сегодня поймают
с  дедом. Да и Трофим не видел ни улицы, ни окон, ни глаз любопытных. Он шел
за  руку  с  самым  дорогим,  что  у  него  есть  на свете, с существом, для
которого  он,  кажется,  способен  сделать  все,  даже, может быть, остаться
колхозным  сторожем  при зерновом складе... Может быть... Пусть Трофим и сам
знал,  что  он  "человек  минуты",  но  в  эту  минуту  Сережа  для него был
единственной радостью и целью жизни.
     Люди  видели,  как  Трофим  и  Сережа  прошли на реку. Там они наловили
плотвичек  для  наживки  на  большую  щуку.  Люди слышали, как Трофим сказал
Сереже:
     - Пока ловится матерая щука, нам можно и пашню попахать.
     И  Сережа  стал  трактористом,  а  Трофим - трактором. Мальчик с трудом
вскарабкался    на    спину   "трактора",   ставшего   на   четвереньки,   а
вскарабкавшись,  поворачивал  его  за  уши то в одну, то в другую сторону и,
наконец, направил в воду.
     Трофим-"трактор" по локоть зашел в речку и "заглох".
     - Зажигание  подмокло,  -  сообщил он, перестав тарахтеть, как положено
всякому трактору, когда он глохнет.
     Люди  видели,  как  "трактор",  развалившись на песке, стал сушиться, а
потом вдруг закричал:
     - Сергунька, никак щука попалась!..
     Трофим  и  Сережа  кинулись  к  палке,  воткнутой  в  берег.  Шнур туго
натянулся. Оба кричали от радости на всю реку...
     Тейнер  всегда  появлялся  неожиданно и вовремя. Он уже успел незаметно
сделать  съемки  "трактора"  и  "тракториста".  Теперь, боясь, что пойманная
рыба  сорвется,  Тейнер  предупредил с того берега, чтобы добычу вытаскивали
медленнее.
     До  Тейнера  ли было Трофиму! Он, не надеясь, сдержал свое обещание. Он
подымется  теперь  в  глазах внука на сто голов. А это сейчас для него самое
главное.
     "Только бы не сорвалась!" - молил он.
     Трофим  выматывал  щуку,  то отпуская шнур, то выбирая его. Щука делала
бешеные рывки, но Трофим еще мальчишкой ловил щук, знал повадки этой рыбы.
     И  вот  щука показалась. Она делает последние попытки сорваться. Сережа
визжит.  Он  забегает  в  воду,  чтобы  схватить  рыбину, но ему страшно. Он
боится ее.
     Наконец  щука на берегу. И откуда только набежали люди! Появился и брат
Сережи, Борис. В его глазах радость.
     - Вот это да!
     Но  его радость безразлична для Трофима. Этот одинаково родной для него
внук  чужд  Трофиму.  Потому  что десятилетний Борис знает, что его дед - не
дед,  а  серый волк, убежавший в Америку. И наверное, ничто и никогда Бориса
не  сблизит  с  Трофимом.  А  Сережа еще мал, и его можно заставить полюбить
деда.  Ведь  дети  судят  по  тому,  как  к ним относятся, что и кто для них
делает.
     Щука   билась   и   прыгала  на  песке.  Трофим  стеснялся  при  Сереже
утихомирить  ее  ударом  камня  по  голове.  Сережа,  следя за щукой, увидел
кровь.
     - Ей больно? - спросил он Трофима.
     - Да нет, наверно, - ответил Трофим. - Она же рыба.
     Но мальчик задал новый вопрос:
     - А у нее в реке остались детеныши?
     Трофим,  заметя  беспокойство Сережи, глядящего на тяжело дышащую щуку,
мягко сказал:
     - Да   откуда   же   у   нее   детеныши!   Она  старая.  Видишь,  какая
здоровенная... Разве что щурята-внучата остались в реке.
     Сережа неожиданно вцепился в руку Трофима:
     - Гренд па! Гренд па! Отпусти бабушку-щуку в реку!
     Раздался веселый смех. Смеялся и брат Сережи, Борис.
     - Это ты всерьез, Сережа? - шутливо спросил Трофим.
     Спросил  и  увидел  в  глазах  мальчика  слезы.  Трофим  испугался.  Он
торопливо и осторожно снял рыбу с крючка и виновато сказал:
     - Сейчас, Сереженька, сейчас...
     Затем так же бережно он взял щуку и пустил ее в реку.
     Сережа подбежал к Трофиму, обнял его ногу, затем тихо спросил:
     - У нее заживет рот?
     Трофим ответил:
     - Завтра   же   здоровехонька  будет.  Карась-доктор  пропишет  ей  что
положено - и живи себе, щука, сто лет.
     Люди  молчали  на  берегу.  Молчал  и  Тейнер. А Трофим, подняв на руки
Сережу, понес его, машущего ручкой щуке, уплывшей к своим щурятам.
     Об этом было передано Петру Терентьевичу, и он сказал:
     - И  змея  можно  заворожить.  Только  он  от  этого не перестанет быть
ядовитым.  - А потом, вздохнув, добавил: - Не надо было Дарье показывать ему
Сергуньку.  Эта  тонкая  струна  не  по  Трофимовым  ушам. И если уж Надежда
признает  своим  отцом не его, а Артемия Иволгина, так Сергей-то уж никак не
волчий  внук.  Ну  да  что  об  этом говорить. Пройдет неделя, две после его
отъезда, Сергунька и не вспомнит... Скорей бы только уезжал!
     Но  маленький  Сережа неожиданно для всех стал едва ли не самой главной
причиной  событий,  разыгравшихся  в  последние дни пребывания американцев в
Бахрушах.


XLIII

     Малозначащая   история   с   поимкой   и   возвращением  щуки  в  реку,
удивительная  привязанность  Трофима  к Сереже нашли отзвук в сердцах людей.
Наметилось   какое-то,   хотя  очень  сдержанное,  потепление  к  нему  и  в
отношениях Дарьи Степановны.
     - Есть,  видно,  в  тебе  еще  какие-то стоящие остатки, коли ты старую
щуку  пожалел,  -  сказала  Трофиму  Дарья  Степановна,  когда они сидели на
кладбище.
     На  кладбище  заменялись  кресты  на  дягилевских  могилах  и ставилась
чугунная ограда.
     - Теперь  все по закону. Жаловаться им не на что, - радовался Трофим. -
Кресты  хорошие, с просмоленными комлями. Оградка просторная. Места много. И
лежать им сухо на горе. Песок.
     - Не  сыро, - поддержала разговор Дарья. И спросила: - В Америке-то как
насчет могильников? Тесновато?
     - Да  где  как.  Смотря  по  покойнику.  Денежному человеку везде место
найдут.  Эльзу,  например,  я  к Роберту в могилу положу. Он же ее венчанный
муж, и ей как бы сподручнее лежать с ним рядом.
     Дарья, не скрывая усмешки, будто рассуждая сама с собой, сказала:
     - Это  хорошо,  когда  человек  знает,  кому  когда  умереть,  кого где
похоронить. Много ли ей, твоей Эльзе, теперь?
     - За  семьдесят  ей. Она ведь куда старше меня. Пускай семьдесят лет не
велики  годы,  да она рано цвести начала. И цвела, себя не жалеючи. Не ходит
уж.
     Дарья, посмотрев на Трофима, заметила:
     - Ты как о чужой о ней говоришь. Жена ведь...
     - Оно,  с одной стороны, будто и так, а с другой... Дослушай уж то, что
я тебе на Митягином выпасе не досказал.
     - Досказывай, - согласилась Дарья.
     - Стало  быть,  так,  -  начал  Трофим.  - Привезла меня тогда Эльза на
ферму,  познакомила с мужем. С Робертом. Он спервоначала велел мне ходить за
конями,  а  потом  сделал  меня на ферме своей правой рукой. Доверял продажу
молока,  мяса,  овощей,  а  также  свою  тогда  еще  молодую жену, которую я
отвозил  в  церковь.  Тебе,  конечно,  не  надо рассказывать, какое это было
богомолье.  Не  знаю,  догадывался ли старик, что его Эльза сходила по мне с
ума,  да и я, чтобы не обелять себя, скажу, что тогда готов был бежать с нею
хоть в Мексику, хоть на Аляску. И звал я ее.
     - Значит, любил? - решила уточнить Дарья.
     - По  всей видимости, пожалуй, что так. А она не хотела от своей фермы,
от  своего  дома  с милым рай в шалаше искать. Велела потерпеть. И вскоре ее
Роберт умер. От рыбы.
     - Отравился.
     - Да.  Так  было написано доктором после проверки его смерти. Рыбий яд.
А  как  было  это  на самом деле, я не спрашивал у нее. Я не хотел и не хочу
знать  этого...  Знаю только, что она по ночам жарко молилась. Задерживалась
на  его  могиле  и подолгу плакала. Я не хочу думать, что она поторопила его
смерть,  но  все-таки  вокруг нашей кровати она каждый вечер наливала святую
воду.
     - И помогало?
     - Помогало.  Ко  мне он не приходил ни разу. А потом мы построили новый
дом.
     - Значит, ты уже стал ее мужем? - опять перебила Дарья Степановна.
     - По  жизни  - да. А по сути дела остался управляющим ее фермой, потому
как  по  бумагам  ферма  перешла  ей  и  ее  дочери.  И мне даже в голову не
приходило,  что  могло  быть  как-то  по-другому.  А  когда я вошел в курс и
прикупил  соседнюю  ферму,  а  потом  еще  три,  стал понимать, кто на ферме
мужик,  кто  барин.  Все  оказалось  записанным  на  нее,  а  у  меня как бы
жалованье  на личные расходы... Так и шло. Удесятерил капиталы я, а капиталы
ее.  Конечно,  я  и  теперь  всему  голова.  Без  меня  соломинки  не  могут
шевельнуть. Но я голова, как бы сказать, отъемная.
     - Вот  тебе  и  на!  Как  же  это  ты,  серый, дал овце себя слопать? -
подзадорила Дарья.
     - Что  теперь сделаешь? Сначала жизнь не начнешь. Я-то, как видишь, еще
косить  могу,  а  она из кресла не вылазит. Чужая она мне. Сколько за ногтем
черно  -  чувства не осталось к ней. Одна злоба. И если я смиряю свою злобу,
так только тем, что господь за тебя карает меня. Терплю.
     - И что ты теперь думаешь? - спросила Дарья.
     - А  что  я?  Весь  я  тут. Эльза завещала ферму своей дочери Анни. Она
замужем.  У  нее два сына. Это не мои внуки. Ее муж не мой зять. Он неплохой
человек,  но  глуповат. Ферму он пустит на ветер на другой же день, как меня
не  будет.  Эльза  знает, что ферма - это моя жизнь. Поэтому она в завещании
написала:  если  ее  дочь  Анни  захочет,  чтобы  ее  фермой управлял кто-то
другой,  кроме  меня,  она  обязана  выплатить  мне треть всех капиталов. Да
разве  она  захочет этого? Анни не дура. Она знает, что без меня не будет ни
ее, ни фермы. Она, как и мать, будет держать меня своим почетным батраком.
     Из груди Трофима вырвался вздох, похожий на стон:
     - Эх! Если бы можно было купить у Эльзы ферму...
     - Для чего?
     - Чтобы продать ее другому человеку...
     - Зачем, Трофим? Что ты? - удивленно спросила Дарья Степановна.
     - Как  зачем?  Тогда у Эльзы не будет дома, который она любит. Не будет
сада,  которым  она  не  надышится.  Не  будет  пруда.  Ничего  не будет. Ей
придется снимать квартиру и умирать в чужом доме.
     - А ты куда денешься?
     - Я? Я уеду в Данию или в святую землю. Мало ли куда я могу уехать...
     - В Россию, может быть?
     - А  может,  и  в  Россию.  Я  ведь здесь никого не убил. И ни в чем не
грешен  перед  вашей  властью.  Ну  а  то, что я не могу думать так, как все
вы... это вопрос десятый, особенно для сторожа при хлебном складе.
     - Горестна  твоя  судьба,  господин почетный батрак. Но ведь ты сам был
ее  хозяином.  Твоя  и теперь власть над ней. Тебе, я вижу, хочется, чтобы я
пролила  слезу,  простила  да  посочувствовала. Зачем это тебе? Разве дело в
моем  прощении?  Разве  ты  виноват только передо мной? Ты бы хоть задумался
над  этим.  Загляни  к  себе  в  душу  и посмотри: винишься ли ты перед этой
землей?
     Дарья  встала  со  скамьи.  Выпрямилась. Обвела взором зеленые просторы
лесов и полей, синеющие у горизонта горы и дальние дымы заводов.
     - И  если  в  твоей  душе  нет  покаянного чувства, которое тебе дороже
твоей  жизни,  значит,  все, что я слышала от тебя, игра, слезливая игра для
самого себя.
     - А если правда? Если я хочу остаться здесь, что ты про это скажешь?
     - Ты все "если бы" да "кабы".