Танцы?  Моды?  Рождественский  домик?  Это  так же
типично,  как  банный таз с черной икрой, поданный к столу. Федор, мы должны
говорить правду. Федор, правда - это лучшее оружие.
     - Я  так  же  думаю,  Джон, - сказал Стекольников и подбросил бересты в
лениво разгоравшийся костер.
     Береста заверещала, закорчилась, костер вспыхнул, и Тейнер воскликнул:
     - Обмен  опытом  -  это  великая  вещь!  Мы должны обмениваться опытом,
Федор,  даже  для того, чтобы толковее разводить костры. Федор, я не могу не
любить  Америку.  Это  моя  страна...  Тейнеры  -  это янки. И если говорить
по-сибирски,   мы,   Тейнеры,  -  чалдоны  Америки.  Америка  -  это  родина
производительности.  Производительность  -  это  мировая  слава Америки и ее
позор.  Производительность  в  Америке  сегодня  -  это  небоскреб,  который
подымается  за облака за счет съедения своего фундамента... Ты понимаешь эту
аллегорию? Или ты не понимаешь ее?
     - Почему же не понимаю? Понимаю, Джон.
     - Очень  хорошо,  Федор,  что ты понимаешь меня. Фундамент - это народ.
Великий  и  прекрасный, изобретательный американский народ. Это он, облегчая
свой  труд, придумывает автоматические машины, желая освободиться от тяжелой
работы...  Но он освобождает себя от работы вообще и становится безработным,
который  лишается  возможности  питаться  плодами своего технического гения.
Это  великая  трагедия  технического просперити Америки. Дом не может стоять
без фундамента.
     - Джон,  ты  сегодня  рассуждаешь  как  коммунист. Ты не боишься, что я
где-нибудь  процитирую  эти  слова  и  тобой  займутся  в Америке? - шутливо
предупредил Стекольников.
     На это Тейнер ответил:
     - Тогда   тебе   придется   называть  коммунистами  еще  сто  миллионов
американцев.   И  почему  ты,  Федор,  думаешь  -  когда  человек  критикует
капитализм, он обязательно должен быть коммунистом?
     - Я  думаю,  обязательно.  Даже  если  человек  не  хочет  назвать себя
коммунистом,  боится  этого, а иногда просто не знает, что он коммунист. Так
было  с  моим  отцом.  Коммунистические идеи вовсе не монополия коммунистов.
Они  возникают  так  же естественно, как в свое время возникла письменность.
Человек,  или,  точнее  скажем,  человеческое  общество  всегда стремилось и
будет  стремиться  к лучшему, наиболее справедливому устройству жизни... Так
или нет, Джон?
     - Да, так. Но что из этого?
     - А  из этого следует то, что единственно справедливое устройство жизни
такое,  где  каждый  имеет  одинаковое  и  максимально обеспеченное право на
жизнь  и возможность пользоваться всеми ее благами и радостями, где сознание
человека  делает  его  другом  и  братом  всех  людей.  Такой  порядок жизни
называется  коммунистическим  порядком,  или  коммунизмом.  Это  объективный
закон общественного развития, Джон. Это историческая неизбежность.
     - Нет,  это  пропаганда,  товарищ  секретарь райкома. Это фанатизм... Я
уважаю  его.  - Сказав так, Тейнер прижал руку к сердцу. - Я могу завидовать
таким  людям,  как  ваши  люди...  Но  почему  Америка  оказалась  вне этого
объективного   закона   общественного   развития?  Почему  ее  избегает  эта
коммунистическая неизбежность?
     - У  каждой страны свои особенности общественного развития и свои темпы
созревания общественного сознания, - ответил Стекольников.
     - Это  слишком  универсальный  ответ, Федор, - снова возразил Тейнер. -
Такой   универсальный,  что  он  не  является  ответом.  В  Америке  особый,
демократический капитализм, и в этом его сила.
     - Демократический  капитализм? - громко переспросил подошедший к костру
Бахрушин. - Особый? Вечный?
     - Нет,   я   этого  не  говорю,  Петр  Терентьевич...  Он  будет  иметь
катастрофы, но не такие, чтобы умереть, а чтобы переродиться.
     - Во что? Может быть, в социалистический капитализм?
     И Тейнер повторил:
     - Может   быть,   Петр  Терентьевич,  и  в  социалистический.  Элементы
социализма уже есть в американском капитализме...
     Бахрушин  присел  на  корточки  возле  Тейнера  и,  положив ему руки на
плечи, совсем по-дружески спросил его:
     - Дорогой  мистер  Тейнер, неужели вы всерьез говорите все это? Ведь вы
же так много можете понимать и схватить на лету...
     В  это  время  приехали  Трофим  и Тудоев. Разговор был прерван. Трофим
сразу же стал рассказывать о встрече с Дарьей Степановной.
     - Приняла  и  выслушала  меня...  И  внука Сережу доверила мне... Как в
молодых годах побывал... - сообщал Трофим.
     Это  разозлило Петра Терентьевича, и он пообещал больше не церемониться
и сегодня же высказать при Тейнере все, что он думает о нем и о Трофиме.


XXXIX

     На  вылазку  в  лес  Бахрушин захватил с собой карманный радиоприемник.
Приемник,  не  позвучав в общей сложности и двух часов, стал глохнуть. И это
тоже  сердило  Петра Терентьевича. Он не любил останавливаться на полдороге.
Передавали  "Гаянэ"  Хачатуряна. Приемник смолк на "Танце с саблями". Именно
его-то  и  ждал Бахрушин. И только-только скрипки изобразили зигзаги и блеск
сверкающих  сабель  сражающихся...  только-только, забыв об окружающих, Петр
Терентьевич ушел в музыку, как она стихла...
     Взбешенный  Бахрушин  схватил  приемник и, размахнувшись, швырнул его с
такой силой, что тот, ударившись о ствол сосны, разлетелся.
     - Какие-то  обманные  подарки  привез  ты  нам из Америки. Часы у Елены
ходят  не  каждый  день.  И  этот, - Бахрушин кивнул на разбитый приемник, -
заманил в хорошую музыку и посадил на мель.
     - Так  ведь  починить  можно  было  бы, Петрован, - сказал с сожалением
Трофим, подбираясь с ложкой к икре.
     - Нет,  я  ничего не буду чинить. Конвейерная продукция плохо поддается
ремонту.  Будь то карманная пищалка, будь то субъект вроде тебя или какое-то
другое изделие хвастливой цивилизации.
     - Например,  я?  -  вмешался  Тейнер.  -  Но  зачем  же  опять говорить
намеками?   Сегодня   так   много   солнца.  Пусть  откровенность  и  правда
сопутствуют  нам. Хватит нам щадить друг друга. Все равно никакая прямота не
может  поссорить  людей,  которые  относятся  и  хотят во что бы то ни стало
относиться  с  уважением друг к другу. Да, да, не поссорит. В этом я клянусь
черной икрой, которая так нравится мистеру Бахрушину.
     Петр  Терентьевич  не  ошибся  в количествах привезенного им съестного.
Трофим  навалился  на  зернистую  икру,  как  боров  на  кашу.  Бахрушины  и
Стекольниковы  старались  не  замечать,  как мохнатая рука Трофима совершала
частые  рейсы  от  его  рта  до  липовой дуплянки с икрой, не давая сесть на
ложку  назойливой  осе. Это окончательно взорвало Джона. Все-таки Трофим был
его  соотечественником. И без того ему очень часто приходилось слышать шутки
о  падкости  американцев  на  черную  икру  и  русскую водку. Поэтому Тейнер
обратился  к  Трофиму  по-английски.  Стекольников  хотя  и не все понял, но
кое-что  разобрал  из  сказанного:  Джон  советовал Трофиму оставить в своих
кишках хоть дюйм для предстоящего грибного блюда.
     Трофим на это ответил по-русски:
     - У каждого своя мера...
     Когда  икра  была  доедена и пресыщенный Трофим, отказавшись от грибной
похлебки, стал набивать трубку, Тейнер обратился ко всем:
     - Дамы,  господа  и храбрейший победитель черной икры, мне кажется, что
лучшим   десертом  после  такого  обилия  еды  будет  обещанный  откровенный
разговор Петра Терентьевича...
     Присутствующие поддержали Тейнера, и Петр Терентьевич стал говорить.
     - Пусть  будет  по-вашему,  -  согласился  Бахрушин. - Я тоже верю, что
правда  должна  не  портить  отношения,  а укреплять их. Ну а если нет между
людьми  желания  хорошо  относиться  друг  к  другу, прямое слово поможет им
размежеваться и разъехаться в разные стороны.
     Перед  тем  как  предоставить слово Петру Терентьевичу, нужно заметить,
что  откровенная  и  прямая  публицистика  не только в наши дни, но и во все
времена   была   обязательной  спутницей  произведений,  показывающих  жизнь
общества через своих героев.
     Необходимо   также   предупредить,   что  следующая,  сороковая  глава,
представляя  собою  монолог, похожий на политическую статью газеты, читаемую
вслух  Петром  Терентьевичем,  определяет ход дальнейших событий и некоторые
отклонения  в  поведении Трофима Бахрушина. Поэтому нужно набраться терпения
и выслушать Петра Терентьевича, чтобы потом не возникало неясностей.
     Перед  тем  как  Бахрушин  начал  свою  речь,  его внутреннее "реле", о
котором  вы,  наверно,  помните  по  первым страницам, переключило строй его
речи  на  регистр  высокого  звучания, как будто он не беседовал запросто на
пикнике, а выступал общественным обвинителем.
     Послушаем его.


XL

     - Начну  я  так,  мистер  Тейнер... Было бы ошибочным думать, будто мы,
русские  люди,  или  даже, скажем, мужики вроде меня, не думаем об Америке и
ничего  не  понимаем  в  устройстве ее жизни. Для меня Америка - это, как бы
сказать,  повторение  пройденного,  но  в наиболее хитрой укупорке. У нашего
русского  капитализма  против  американского  капитализма  хотя  и была, как
говорится,  труба  пониже да дым пожиже, но едкость дыма, ненасытность трубы
были такими же.
     Тут Бахрушин посмотрел на задремавшего Трофима и сказал:
     - Я  держу  сегодня  речь  и  для  тебя, Трофим, и, может быть, главным
образом для тебя.
     Затем он снова обратился ко всем сидящим на лесной полянке:
     - Я  не был в Америке. Мне, как и Дарье Степановне, не удалось побывать
в  этой  великой  стране  по  причинам,  от  меня  не зависящим, но я все же
представляю  себе  Америку  не  по  одной  лишь  печати  да кино. Наши люди,
пожившие  в  Америке  не  так  много  дней, рассказывали о ней куда больше и
вразумительнее,  нежели  Трофим,  проживший  там сорок лет. Видимо, он - как
некий  пассажир,  ехавший  зайцем  в  трюме большого парохода, ничего не мог
рассказать о корабле, кроме того, что каменный уголь черен и тяжел.
     Раздался  легкий  женский  смешок,  его  поддержали  закатистый хохоток
Тейнера и смех закашлявшегося старика Тудоева.
     Дремота окончательно оставила Трофима.
     - Раздевать, стало быть, решил? - спросил он Петра Терентьевича.
     - Разве  можно  раздеть  голого...  Хочу  всего  лишь предоставить тебе
возможность  увидеть  свою  наготу  и человеческое бесправие. Не всегда одет
тот,  на ком одежа, и не всегда гол тот, на ком ее нет. Вот, скажем, на тебе
пиджак.  Хороший,  пускай  полушерстяной,  но  нарядный клетчатый пиджак. Но
твой ли этот пиджак?
     Трофим, усмехнувшись, пустил клуб дыма на стайку комаров.
     - А чей же? Не напрокат же я его взял?
     - Именно   что   напрокат.   Тебе   его  дали  поносить,  -  совершенно
определенно  заявил  Петр  Терентьевич.  - Тебе позволили им пользоваться до
поры до времени, как и фермой, которая тебе тоже кажется своей.
     - Ты,  может  быть,  хочешь  сказать,  Петрован,  что  ферма по бумагам
принадлежит Эльзе и она, если захочет, покажет мне на порог?
     - Нет,  Трофим,  -  ответил  брату  Бахрушин.  -  Я не хочу знать, кому
принадлежит  ферма  по бумагам, я говорю о том, что ферма, как и многое, что
считается  собственностью  в  странах капитализма, дается напрокат под видом
собственности.
     - Что-то ты мудрено говоришь нынче, Петрован...
     - Я тоже не понимаю вас, Петр Терентьевич, - послышался голос Тейнера.
     - Поймете,  мистер  Тейнер,  если захотите понять, - сказал Бахрушин. И
снова   обратился  ко  всем:  -  Что  такое  ферма  Трофима?  Это  маленькое
капиталистическое   предприятие,  на  котором  Трофим  предоставляет  работу
десятку-другому  постоянных  и  сезонных  рабочих. Предоставляет им работу с
единственной  целью,  чтобы  какую-то, по возможности наибольшую, часть этой
работы присвоить себе и превратить ее в деньги. Так это или нет?
     - Да, это так! - согласился Тейнер.
     - Для  чего  же  тогда  городить  огород,  если  она не дает прибыли! -
подтвердил Трофим.
     - Значит,  фермер  Трофим  является  хотя и маленьким, но капиталистом,
или эксплуататором, - продолжал Петр Терентьевич.
     - Но он же трудится сам, - возразил Тейнер.
     - Да, я не сижу сложа руки, - снова присоединился к Тейнеру Трофим.
     Тогда Бахрушин сказал:
     - Но  разве  банкир  имярек  или  какой-то  тоже не безымянный владелец
заводов  сидит  сложа  руки?  Разве  ему  не  приходится  что-то делать или,
скажем,  хотя  бы  думать  о  том,  как  вести  дело... Однако разве это его
занятие  стоит  тех  прибылей,  которые  он  загребает?  Каким  бы он ни был
сверхдаровитым  банкиром,  но  стоимость  его  дня  не  может  оцениваться в
миллион  долларов,  а то и в пять... Вы знаете точнее, мистер Тейнер, кому и
сколько  миллионов  и  за  чей  счет приносит каждый день... Но я не об этом
веду  речь,  а  о  ферме  Трофима,  которую  ему  дали  напрокат  под  видом
собственности.  Дали  те,  кто,  владея  всем,  владеет  и страной. Дали под
неписаную  гарантию  выжимать  из  рабочих  этой фермы все возможное по всем
правилам   капиталистического   уклада  жизни.  Выжимать  все  возможное  и,
превращая  в  деньги,  отдавать  их  тем,  кто владеет страной, а таким, как
Трофим,  оставлять  лишь самое необходимое из этой наживы, чтобы он все-таки
мог чувствовать себя собственником.
     - Кажется,  костер  разгорается,  -  шепнул  Тейнер  Стекольникову. - Я
Петра Терентьевича вижу в новом освещении...
     - Волен  ли  ты,  Трофим, в делах своей фермы? - спросил Бахрушин. - Не
отвечай.  Я сам отвечу на этот вопрос, потому что мне виднее и понятнее твое
хозяйство,  хотя я и не видел его. Нет, ты не волен в своем хозяйстве, как и
мистер  Тейнер  на  своей  "ферме",  состоящей  из  пишущей машинки и белого
бумажного  поля,  которое  он  якобы  свободно  и  независимо засевает якобы
свободным  словом.  Однако ни тот и ни другой не волен в своем хозяйстве. Ни
тот  и ни другой не могут вести его по своему разумению. Трофим не хозяин на
ферме,   а   шестеренка,   которую  крутит  другая  шестерня...  Назовем  ее
компанией.  Я  не  знаю,  что  это  за  компания.  Но  знаю,  что и она тоже
шестерня,  которая тоже крутится не сама по себе в большом капиталистическом
механизме.  И  стоит  тебе,  Трофим,  замедлить  твое  кручение  на шаг, как
полетят  все  твои зубья, и тогда тебя, негодную шестерню, выкинут на свалку
и  на  ферме  появится  новый  владелец, умеющий не отставать, потому что он
безжалостнее  и  успешнее  тебя  способен  выжимать из своих рабочих большие
прибыли.  Именно  большие.  Потому  что  этого  требует  прославляемая тобою
капиталистическая  конкуренция,  при  которой  человек  человеку не может не
быть  волком.  Серым,  голубым,  полосатым  или  клетчатым...  Но  не в этом
главное.  Главное  в  том,  что  человек  живет  в страхе быть съеденным и в
надежде  загрызть  или,  по  крайней  мере,  искусать другого, чтобы уцелеть
самому.  На  этой-то,  ну,  что  ли,  как  бы  сказать,  тотальной  грызне и
междоусобице  людей,  на  этом,  также  тотальном,  самообмане, что будто бы
грызня  и  драка  -  единственная  возможность  существования  и процветания
народа,  и  держится  капитализм  и  его  вольные  и невольные катализаторы,
употребим  такое  слово, непонятное Трофиму и знакомое, как свой собственный
портрет, искренне уважаемому мною мистеру Джону Тейнеру.
     Тейнер  хотел  вмешаться,  но  Бахрушин  предупредил  его, подняв руку,
прося не прерывать, и снова обратился к брату:
     - Именно  так  жил  Трофим,  проглатывая  соседей, таких же маленьких и
бесправных...  Проглатывал  из  боязни  быть  проглоченным.  Так  он живет и
теперь...  И  мне  нечего  убеждать Трофима, он знает лучше меня, что у него
нет  под ногами твердой почвы, даже если есть собственная земля. Да, Трофим,
у  тебя  нет  веры  в  то,  что  тебя  не вытряхнут из твоего полушерстяного
клетчатого пиджака...
     Теперь Бахрушин обратился снова к Тейнеру:
     - Если  сказанное мною, мистер Тейнер, тоже пропаганда, то что же тогда
называется  правдой, которая позволяет нам лучше узнавать друг друга и самих
себя?   Если   то,  о  чем  я  говорил,  и  есть  социалистические  элементы
капитализма,  то  что  же  называется  тогда  чертовой  мельницей, где черти
проигрывают  друг  друга в карты? И когда это все будет распознано и понято,
капитализм  предстанет  во  всей  его  наготе,  как  бы  его  ни называли...
народным,  трудовым, сверхсоциалистическим. Тогда вы увидите, минует ли ваша
страна  или какая-то другая капиталистическая держава тот объективный закон,
о котором говорил вам Федор Петрович Стекольников.
     Тейнер любезно поклонился Бахрушину:
     - Я  ничего  не  потеряю  от этого. Только прошу поверить: ни я, ни ваш
брат и ни миллионы американцев не заведуют погодой истории.
     - А  кто  же  заведует  ею?  -  задал  вопрос  молчавший  все это время
Стекольников.  -  Впрочем,  не  надо отвечать... Лучше запьем нашу дискуссию
чаем. Чайник уже, кажется, вскипел.
     И   когда   все  расселись  вокруг  разостланной  на  поляне  скатерти,
приступив к вечернему чаепитию, Трофим Терентьевич принялся за коньяк.
     - Сказанное  Петрованом  чаем  не  запьешь, - заявил он мрачно. - Да, у
меня  волчья  жизнь...  И я на самом деле не знаю, принадлежит ли мне сейчас
этот  пиджак...  -  Трофим  обвел  всех  мутным взглядом, затем выпил залпом
коньяк, налитый в эмалированную кружку, и смолк.
     Всегда  шумный  и  разговорчивый Тейнер тоже стих. Но и молчание иногда
бывает выразительно и красноречиво.


XLI

     Потерявший   равновесие  Трофим  больше  не  затевал  споров  о  лучшем
устройстве  жизни. Может быть, не столько сам, сколько через Тейнера, высоко
оценивающего  кругозор  и  ум Петра Терентьевича, он понял, как несоизмеримы
их познания механики жизни.
     Трофиму  казалось,  что  он  и  в  самом  деле  провел эти годы в трюме
большого  корабля,  если  им назвать Америку, и ничего не видел, кроме своей
фермы.  И  все  его  интересы  ограничивались  подсчетом  доходов и расходов
своего  хозяйства.  Если  он  бывал в Нью-Йорке, то и там ему не приходилось
подыматься выше трюма этого города.
     А   Петрован,  живя  в  колхозе,  живет  интересами  всей  державы.  Он
разговаривал  о  выплавке  стали  в стране" о валовых сборах зерна и судил о
мирной   конкуренции   с  Америкой  так,  что  даже  всезнающий  и  коренной
американец Тейнер слушал Петрована открывши рот.
     Вот  тебе  и  мужик,  каким  представлял Трофим и каким хотел он видеть
Петра  Терентьевича,  чтобы  удивить  его  своей  одеждой,  часами  с  боем,
новейшими  чемоданами,  своим  американским  благополучием.  А  его  самого,
Трофима Т. Бахрушина, распознали лучше, чем знал он сам себя.
     У  Петрована убежденность и вера. Завтрашний день у него как посаженный
сад.  Он уже сегодня точно знает, какими вырастут яблони и что соберет с них
в таком-то и таком-то году.
     А  что  у  него, у Трофима? Ничего. Ничего, кроме изменчивой надежды на
удачу.  И  как  знать:  может  быть, без него ферма уже... Но об этом ему не
хочется  думать.  Страшно  об  этом  думать, особенно в автобусе, когда все,
рассматривая его, может быть, как и Петрован, видят насквозь.
     Автобус остановился напротив амбулатории завода, где работала Надежда.
     Трофим  выспросил  через  Андрея Логинова, когда у нее приемные часы. И
он поспел, как и хотелось ему, к их исходу.
     - Пожалуйста,  -  ответила Надежда Трофимовна, сидевшая спиной к дверям
своего врачебного кабинета, когда Трофим постучал и спросил: "Можно?"
     Надежда Трофимовна не ожидала его прихода, но не удивилась ему.
     - Зачем вы? - спросила она.
     - Поговорить, - ответил он.
     - О чем?
     - Даже  не  знаю,  Надежда  Трофимовна...  Но  думаю, что и худому отцу
незапретно разговаривать с хорошей дочерью.
     - Садитесь,  Трофим  Терентьевич. Я только не знаю, для чего все это.