А  за  ним  увязывались  и другие почтенные люди, тоже,
наверно,  не  видевшие веселого детства и доигрывающие его в зрелые, если не
сказать более, годы.
     Чего-чего,  а любить детей, с головой уходить в их затеи, даже играть с
ними  никогда и ни перед кем не стеснялся председатель. Это были святые часы
его  досуга.  И  если  бы  чей-то  язык  посмел  хотя  бы отдаленным намеком
высмеять его, у него нашлись бы острые, пригвождающие забияку слова.
     Где-то   здесь   нужно   сказать   об   особенностях   разговора  Петра
Терентьевича.  Он  разный в своей речи. Разговаривая, к примеру, со стариком
Тудоевым,  Бахрушин находит забытые слова из прошлых лет. Он их не ищет, они
откуда-то  сами  приходят  на  язык.  С  приезжим  лектором,  предпочитающим
употреблять   вместо   привычных   коренных   слов   благоприобретенные   из
специальных  книг,  Бахрушин  говорит  инако.  С  ребятами  -  опять  особый
разговор. Он даже как-то сам признался:
     - Во   мне  будто  срабатывает  какое-то  реле,  которое  автоматически
переключает разговор, смотря по человеку, с кем говорю.
     Но это между строк и впрок, для предстоящих глав.
     Голубино-куриная  ферма  получалась  на славу. Вверху - голуби, внизу -
куры.  Особо  -  будка  для дежурного и сараюшка для кормов. Ребята висли на
шее   у   Бахрушина,   радуясь  затеям  немолодого,  но  такого  близкого  и
понимающего их человека.
     И все-таки приезд американцев не выходил из его головы.


VII

     Поздно  вечером,  вернувшись  с Ленивого увала, где возводилась ребячья
ферма, Бахрушин сказал жене:
     - Лялька,  я  хоть  и  делаю  вид,  что не обращаю внимания на Трофимов
приезд, а виду не получается...
     Елена  Сергеевна  Бахрушина, принадлежавшая к людям, не знающим уныния,
стараясь  всячески  развеселить  мужа,  все  же называла этот приезд "черным
ненастьем".
     - За  что  только все, Петруша, валится на нашу голову? - ответила она.
-  Дарья  - та хорошо придумала. У нее женская обида. И все понятно... А мы,
хоть  сто  ночей  думай,  ничего  не  придумаем.  Да  и  надо  ли,  Петруша,
придумывать?  -  начала  она рассеивать мрачные мысли мужа. - Что мы, должны
ему,  что  ли?  Виноваты перед ним в чем-то? Или у нас слов нет, каких надо,
если понадобится разговор?
     - Да  слова-то  найдутся.  Самое  легкое - слова находить. Ему не много
слов  надо. По письму видно, что недалеко он за эти годы шагнул. Другое меня
беспокоит.
     Петр  Терентьевич,  усевшись  рядышком с женой, как всегда, принялся ей
выкладывать все, что он думал:
     - Понимаешь,  Лялька,  все эти годы наш колхоз жил сам по себе. В своей
стране  и  своей страной. И все было ясно. Вот общая государственная задача.
Вот  ее  часть  - задача колхоза. Решай. Борись. Расти. Пусть не всегда и не
все  удавалось. Но неудачи и оплошки случались дома. Внутри страны. А теперь
оказывается, что до Бахрушей есть дело и другим... Америке.
     - Петрушенька,  -  рассмеялась Елена Сергеевна, - Трофим-то все-таки не
Америка.
     - Да,  -  согласился  Бахрушин,  -  Трофим не Америка... Но ведь с ним,
едет  Тейнер.  Журналист.  А если он журналист, значит, глаз. А чей он глаз?
Зачем он едет? Чтобы ничего не увидеть и ни о чем не рассказать?..
     - Ну и что?
     - Ничего.  Только  если  Тейнер  -  глаз,  то  Трофим во всех случаях -
другой. Значит, два глаза. Один не разглядит - другой поможет.
     - Ну  и  пусть  глядят.  Нам-то что? Нам-то что, Петруша? - стала опять
успокаивать мужа Елена Сергеевна.
     А Петр Терентьевич свое:
     - Нам-то,  может  быть,  и  ничего, если глядеть не дальше околицы... А
если  посмотреть  пошире,  побольше  и увидишь. Для нас колхоз как колхоз, а
для  них  частица  чуждого  им  социалистического земледелия, по которой они
будут  судить  гласно.  Печатно...  И  при этом, скажем прямо, без излишнего
доброжелательства...  Елена!  Неужели  ты не понимаешь, что в Большом театре
Уланова - это Уланова, а в Америке она - Советский Союз?
     - Ну  почему  же я не понимаю? Понимаю, - отозвалась Елена Сергеевна. -
Понимаю  и  разницу  между  нашим  колхозом  и Галиной Улановой. Уланову вся
Америка  видела. Все поняли, какова она в танце... И пиши не пиши, что, мол,
то  не  так да это не этак, никто не поверит. А о нашем колхозе будут судить
только  двое  - Трофим да Тейнер. И как они наши "танцы" опишут, так и будут
о нас знать.
     - Вот!  -  громко воскликнул Бахрушин. - За такие слова я готов не знаю
что  для тебя сделать! Именно как они опишут наши "танцы", такими и будем мы
для  американских  читателей.  Конечно,  - пораздумав, продолжил Бахрушин, -
одна-две  газеты  погоды  в  Америке  не  делают, но все же моросят... Пусть
нашими   бахрушинскими   прорухами,   если   такие  они  выищут,  достижений
Советского  Союза  не  закроешь,  но...  хоть маленькую тень, да бросят. И я
хочу  или  не  хочу,  а  должен  думать об этом, как будто бы я не я, а весь
Советский Союз.
     Необычная   беседа   мужа   и   жены   затянулась.  Тот  и  другой,  не
сговариваясь,  решили  поискать  в  эфире "Голос Америки". Все-таки какая-то
подготовка  к  встрече...  Не слушая раньше этих передач и не зная, на каком
они делении шкалы, Елена Сергеевна поймала органную музыку Баха.
     Услышав  знакомые  величественные  звуки, Бахрушин остановил руку жены,
сказав:
     - Черт  с  ним, с "голосом", засекай "Ивана Севастьяновича". Вот целина
так целина. Ни конца, ни края, и кругом - свет.
     Гладя руку жены, он заметил:
     - И  почему наши фабрики фисгармоний не выпускают? Тот же орган, только
звук тише.
     Елена  Сергеевна,  довольная  своей находкой в эфире, захватившей мужа,
подумала:  никто  не  знает,  какой  он у меня. Может быть, я и сама не знаю
всех уголков его такой же широкой, как эта музыка, души.
     А  Бах  звучал...  Звучал  на  весь мир. Наверно, его слышали и звезды.
Величавые  звуки  окрыляли  Петра  Терентьевича, и Трофим ему теперь казался
маленьким  догнивающим  пеньком  на  старом  болоте Большая Чища, а Тейнер и
вовсе опенком на этом пне.
     - Да  пошли  они  оба  к  козе на именины! Нечего нам, жена, и думать о
них.
     - Давно  бы  так,  Петрован,  давно бы так, - сказала Елена Сергеевна и
принялась разбирать для сна широкую постель.


VIII

     В  тот день, когда Петр Терентьевич Бахрушин ездил с письмом из Америки
в  райком,  к  Стекольникову,  ему  не  стало яснее, как следует отнестись к
приезду  Трофима. Принять ли написанное им за действительное или считать это
уловкой,   скрывающей  какие-то  иные  цели.  И  эти  "какие-то  иные  цели"
предполагались   Бахрушиным  и  секретарем  райкома  Стекольниковым  главным
образом  потому,  что  Трофим  обещал  приехать  не  один, а в сопровождении
Тейнера.  И этот Тейнер, как видно было из письма, собирался описать встречу
двух братьев.
     Зачем?  Разве  тот  и другой настолько известные лица, чтобы их частную
встречу выносить на страницы газет?
     У  Бахрушина  и  Стекольникова было слишком мало данных, чтобы прийти к
каким-то  убеждающим  их  догадкам. Зато через два дня, когда Федор Петрович
Стекольников  сам приехал к Бахрушину, все стало гораздо понятнее, хотя и не
проще.
     Стекольников  нашел Петра Терентьевича на "целине". Так называли теперь
осушаемую Большую Чищу, числившуюся испокон веков в "бросовых землях".
     - Не новости ли привез, Федор Петрович?
     - Новости!   -  сказал  вместо  "здравствуй"  Стекольников,  протягивая
Бахрушину руку.
     - Так не тяни...
     - Я и не тяну, а подыскиваю сухое место, где можно сесть.
     Бахрушин, глянув на Федора Петровича, лукаво прищурился.
     - Других  подзадоривай,  которые  помоложе,  а  не  меня.  Я  все равно
хвалиться  не  стану.  Пусть  они  хвалятся.  -  Бахрушин  кивнул  в сторону
стрекочущих  бульдозеров,  на  которых  работали  парни лет по двадцати. - Я
ихнюю  молодую  удаль  себе  не  приписываю.  Только одно скажу, что на этом
болоте теперь и кулик не напьется.
     Петр  Терентьевич повел Стекольникова по рыхлому сухому зеленому ковру,
покрывающему  до  двух  тысяч  гектаров  окаймленной  лесом  поляны,  добрая
четверть которой была уже распахана.
     Сейчас   снова   следует  напомнить  о  фронтовой  дружбе  Бахрушина  и
Стекольникова.   Раненый   Петр  Терентьевич  хотя  и  не  дошел  с  Федором
Петровичем  до  Эльбы,  но  не  потерял  его,  вернувшись  в  Бахруши.  Петр
Терентьевич  уговорил  в  жарких  письмах  молодого  агронома  Стекольникова
поселиться  в  Бахрушах,  обещая  ему  "неограниченную  свободу  опытов,  не
считаясь  с  затратами  и  риском".  Стекольников  вначале приехал в Бахруши
один,   а  затем  перевез  из  Пензы  мать.  Здесь  он  женился  на  молодой
учительнице и осел.
     Это  было  около  пятнадцати  лет  тому  назад. Заметного и энергичного
агронома  вскоре  направили  на  партийную работу. И теперь, став секретарем
райкома,  Стекольников  все  еще не терял своего фронтового облика командира
батальона.  Он  и  сейчас, идя с Бахрушиным по "целине", будто осматривал не
будущее колхозное поле, а новый боевой рубеж.
     - Хороший   плацдарм  твои  комсомольцы  высвобождают,  -  похвалил  он
осушенную землю. - Только зачем же это все молчком?
     - Во-первых,  кричать пока не о чем и теперь... - принялся обстоятельно
отвечать  Бахрушин,  -  а  во-вторых,  бригаде  коммунистического  труда  не
хотелось  подымать  эту землю напоказ, как бы для личной славы. Есть в этом,
конечно,   тоже   какая-то   ненужная,   показная   скромность.  Но  все  же
скромность...  И  в-третьих...  в-третьих,  прошу  садиться.  Смотри,  какие
славные кочечки, получше иных кресел. Садись, гостем будешь!
     Стекольников,  последовав  примеру  Петра  Терентьевича,  уселся против
него  на  обсохшую,  пружинистую  кочку,  затем  вынул  из  кожаной походной
офицерской сумки два белых листа и подал их Петру Терентьевичу:
     - Это  листы  из  сводки ТАСС. Сиречь Телеграфного агентства Советского
Союза. Ясно?
     - Пока ясно, - ответил Бахрушин, - не знаю, как дальше будет.
     - Тогда  поехали  дальше.  Наш  советский  корреспондент, находящийся в
Нью-Йорке, сообщает... Сам читать будешь или я?
     - Читай ты. Потом сам перечитаю. Секретно?
     - Да  нет, нет! В большой печати это, наверно, не появится... а в нашей
газете мы, может быть, и опубликуем. Слушай.
     Стекольников,  пробежав  глазами  по  строкам,  предваряющим информацию
корреспондента, принялся читать медленно и внятно:
     - "...далее  газета  уделяет внимание поездке фермера из штата Нью-Йорк
Трофима  Т.  Бахрушина  в  Советский  Союз,  Трофим,  Т. Бахрушин, в прошлом
русский   крестьянин  Пермской  губернии,  эмигрировал  в  тысяча  девятьсот
двадцатом  году в Америку. Начав свой путь сезонным рабочим, Бахрушин скопил
деньги  и  обзавелся  фермой. Предприимчивый и старательный, фермер за сорок
лет  сумел  стать состоятельным человеком. А теперь, на склоне лет, Бахрушин
решил  побывать  в  своей  деревне,  где  он  родился,  и возложить венки на
дорогие  могилы  его  отца  и  матери. Бахрушину стало известно из советских
газет,  что  в  родной  деревне  преуспевает  его  брат  Петр  Т.  Бахрушин,
награжденный  недавно  правительством  высшим  орденом  страны  за успехи по
выведению новой породы молочного скота".
     - Что ты скажешь на это, Петр Терентьевич? - спросил Стекольников.
     - Да как будто все мотивировано и ясно... Не знаю, как дальше будет.
     - Слушай дальше. Второе сообщение не столь мотивированное и ясное.
     Стекольников снова принялся читать:
     - "Газета  находит,  что встреча двух братьев - американского фермера и
русского   колхозника  -  может  представить  общественный  интерес  в  деле
упрочения   дружбы  двух  великих  стран,  в  деле  обмена  опытом...  "Надо
полагать,  - заявляет довольно известный журналист Джон Тейнер, - что братья
Бахрушины,  не  видевшись  сорок  лет, найдут, о чем поговорить. Эта встреча
хотя  и  будет происходить не на столь высоком уровне и не в столь известном
населенном  пункте  мира,  все  же,  -  говорит  далее  Тейнер,  - она может
представить  широкий интерес для американских и советских читателей. Поэтому
я  нахожу  любопытным  для  себя  сопровождать  фермера  мистера  Трофима Т.
Бахрушина  в  Советский  Союз,  чтобы  наблюдать несколько необычную встречу
двух братьев из разных миров".
     - Все?
     - Все, - ответил секретарь райкома.
     - И никаких примечаний, ни сопроводилок - ничего?
     - Да   есть   кое-что,  но  об  этом  потом.  Вы  лучше  скажите,  Петр
Терентьевич, какое впечатление производит на вас прочитанное?
     - Шут  его  знает,  Федор  Петрович...  Не  нахожу,  что  и  сказать, -
признался  Бахрушин.  -  С  одной  стороны,  будто  все  как  на блюдечке...
Состарился  человек.  Стосковался. Решил под конец жизни приехать посмотреть
родные  места.  Совесть  как будто тоже не надо сбрасывать со счетов. Может,
она  мучит  его... А если он в самом деле верующий, то и бога в ту же строку
пиши. Хочет очиститься... Но это с одной стороны.
     - А с другой?
     - А  с  другой,  Федор  Петрович,  опять-таки  этот Тейнер-контейнер...
Все-таки  ехать из Нью-Йорка в Бахруши ради статейки в газете, мне думается,
дороговато.
     - Это  верно, но ради книги, может быть, и стоит терять время и тратить
доллары,  -  заметил  Стекольников,  будто  помогая  этим  размышлять  Петру
Терентьевичу.
     - Ради какой книги? - спросил тот. - О чем?
     - Как   о  чем?  Об  успехах  вашего  колхоза.  О  начале  развернутого
строительства  коммунизма.  О  прославлении  нашего  строя,  - ответил с еле
заметной усмешкой Стекольников.
     Петр   Терентьевич  опустил  голову.  Неожиданно  под  ним  треснула  и
накренилась  кочка. Бахрушин, легонько выругавшись, пересел на другую кочку.
Погладил поясницу и спросил:
     - Ты так сам по себе думаешь, Федор Петрович, или советовался с кем?
     - Советовался  с  одним  тут  товарищем  и тебе рекомендую поговорить с
ним.
     - Кто это?
     - Здравый смысл, Петр Терентьевич. Здравый смысл.
     - А не подведет он меня?
     - Да что ты! Это же наш проверенный, боевой партийный товарищ.
     - Оно конечно... - Бахрушин снова задумался.
     Стекольников  посмотрел  на  солнце,  потом  на часы. Бахрушин, заметив
это, сказал:
     - Значит,  как  бы  сказать,  Федор  Петрович,  время  истекло  и прием
окончен?
     - Ну  зачем  же  ты  так?..  Беседа наша еще и не начиналась... Сегодня
вечерком  запрягите  свою Жимолость да часикам так к восьми приезжайте новый
телевизор  посмотреть.  Как раз про Америку передача будет. Нам теперь такие
передачи пропускать не следует...
     - Само собой.
     - Ну, коли так, жду. Вот и побеседуем.
     Бахрушин,  проводив  Федора  Петровича  до  машины, ожидавшей у дороги,
вернулся на прежнее место. Необходимо было собраться с мыслями.


IX

     Перечитав  еще  раз  оставленные листы из сводки ТАСС, Петр Терентьевич
решил прибегнуть к нескольким домыслам!
     Первый  из  них был самый радужный. Заключался он в том: Трофим, впадая
в  старческую  набожность,  в  самом  деле едет за отпущением грехов, а Джоя
Тейнер,  вроде  Джона  Рида, написавшего хорошую книгу "Десять дней, которые
потрясли  мир", тоже напишет сущую правду про колхоз "Коммунистический труд"
и   будет   этим  способствовать  лучшему  пониманию  американцами  сущности
советского строя вообще и колхозного распорядка в частности.
     Этому  своему  домыслу Бахрушин верил мало, но не исключал его, хотя бы
ради объективности и желания видеть лучшее.
     Второй  домысел  состоял в том, что неизвестный ему опенок Джон, ловкач
и  пройдоха, присосался к старому пню Трофиму ради того, чтобы с его помощью
больше увидеть, больше услышать, а потом лучше очернить увиденное.
     Такое  тоже  было  известно  Бахрушину  в истории встреч с заграничными
журналистами.  Пока  гостят  -  хвалят,  превозносят, а как уедут - начинают
мазать  дегтем,  без  стыда  и  совести  выдумывать  несусветное  и обливать
грязью.
     Третий  домысел  состоял  в  том,  что  и Тейнер и Трофим командируются
третьими  лицами,  которые  сумели  довольно правдоподобно обосновать подлую
цель поездки того и другого в Советский Союз.
     Кем  могли быть эти третьи лица? Какие-нибудь издатели или кто-то, кому
надлежит мутить чистую воду?
     В  этом, самом худшем, третьем варианте Джон Тейнер представлялся Петру
Терентьевичу  хищным  заморским  рыбаком,  а  Трофим  -  хитрой  наживой  на
тейнеровском крючке.
     Какой  бы  из  этих  домыслов  ни  оказался правильным, во всех случаях
приезжих нужно было расквартировать.
     Где?
     У  себя  в  доме?  Нет.  Это  означало бы, что Петр Терентьевич заранее
прощает Трофима.
     Бахрушин  примет  Трофима  и  Тейнера в своем доме, потому что они "его
гости", но поселит их в другом месте.
     Другим   местом   мог  быть  старый  дягилевский  дом,  но  там  теперь
библиотека  и  читальня.  Ее  можно  потеснить,  но  не  много ли чести? Как
отнесутся к этому колхозники в Бахрушах?
     В  старом  Доме  приезжих  американцев  поселить  тоже нельзя было. Дом
слишком стар и запущен. А новый дом не готов.
     Ну  и  что? Кто мешает отделать три комнаты? Одну - для Трофима, другую
- для Тейнера, третью - для уборщицы, которая будет приставлена к ним.
     Где они будут питаться?
     Они  будут  питаться  в колхозной столовой. Если в ней заменить клеенки
скатертями и велеть снабженцам купить новую посуду...
     Нет,  он этого не будет делать. И вообще он ничего не будет подновлять,
подкрашивать и подслащивать. Пусть видят все таким, какое оно есть.
     Зачем  ему, председателю колхоза, известному в области человеку, давать
повод  для досужих разговоров, будто он боится показать жизнь своего колхоза
такой, какая она есть, каким-то там... неизвестно каким?
     Он  даже  не  будет  теперь  заваливать  щебенкой лужу на главной улице
Бахрушей,  засыпать  которую хотел до покоса. Могут сказать: "Ага... струсил
чужого  глаза".  А  зачем  ему  бояться  чужого  глаза! Если этот чужой глаз
дальновиден,  он разглядит, как росло и как будет расти хозяйство колхоза. А
если  чужому  глазу  нужна  только  "лужа",  пусть  она  ему  будет приятным
бельмом, закрывающим неприятные для него достижения.
     Вообще  говоря,  в  предстоящей встрече правда должна быть самым лучшим
союзником.  А  этой  правды  вполне достаточно, чтобы показать самому лютому
ворогу, что врать о колхозах нынче нужно тоже с оглядкой.
     Конечно,  жаль, что леший их приносит именно в этом году, а не позднее,
когда  Бахруши  станут  железнодорожной полосой отчуждения и на южном склоне
Ленивого   увала   появится   новое   село   Бахрушино,  где  будет  на  что
посмотреть...  Но  что поделаешь?.. Он же не может перенести их приезд. Да и
зачем?  Они  и  в  этом  году  могут увидеть застолбленные улицы, фундаменты
домов и некоторые здания, белеющие на отлогом склоне увала.
     На   этом   можно   было   и   порешить.   Коли   прояснилось  главное,
второстепенное придет по ходу дела. Так бывало всегда.
     Хватит.  На  носу  покос.  Травы  нынче  одно загляденье. И бюро погоды
обещает  солнечные  дни...  Хватит,  хватит, Петр Терентьевич, переживать да
строить  догадки... Приедут - увидишь. Есть поважнее дела. Взять тот же снос
и  переезд  старых  Бахрушей  на  Ленивый  увал. Железная дорога хоть и своя
сестра,  а  деньгам  знает  счет.  Не передаст на переезд села, а ущемить не
оплошает.  Пусть  в  колхозе  тоже  не  лыком  шиты,  не  по-банному  крытые
бухгалтера,  но все же и самому надо считать. Другой дом на старом месте еще
постоял бы десяток лет, а вздумай его перевозить - и дом окажется дровами.
     И  это  все  надо  железнодорожным  оценщикам  доказывать  на  деле, на
примере.
     Не  легки  заботы  Петра  Терентьевича,  но  без  них нет радостей, нет
счастья. Нет нич