голове тоже не хочется быть кочаном капусты, если она
думает о себе как о фабрике великих идей!
     Размолвка  свелась  на  нет.  И  они  заговорили  о  грибной вылазке, о
специальном  телевизионном  фильме  Тейнера,  который  он  назовет "Дети как
дети", но все же "хорошей музыки" пока не получалось.
     - Не диффундируем! - сказал Тейнер, прощаясь у Дома приезжих.
     - Но и не враждуем, - ответил Стекольников.
     - Пусть  Пелагея Кузьминична начинит его рубленым мясом. Научите ее. Не
пропадать   же  сорванному  кочану.  Я  сегодня  буду  вашим  гостем,  и  мы
подиффундируем  на  эту тему. - Бахрушин подал Тейнеру кочан и, махнув рукой
на прощание, повез Стекольникова в правление.


XXVIII

     - Ежели  б,  -  говорил Трофим Тудоевой, - ваши люди могли увидеть хоть
бы  вполовину  глаза,  чем крепко американское благополучие, мне бы тогда не
надо  было  доказывать,  на  чем растут еловые шишки. Вот посмотрят в Москве
американскую выставку, и люди поймут, почем сотня гребешков.
     Долго  и  подробно  объяснял Трофим терпеливой слушательнице, что такое
конкуренция, без которой невозможна никакая жизнь.
     - Ну,  пускай  земля  общая,  пускай машины и скот принадлежат всем, но
если не будет конкуренции колхоза с колхозом, как можно богатеть?
     Тудоева  слушала  и  вязала  чулок,  а  Трофим,  сидя босиком, в нижней
рубахе  на  крыльце  Дома  приезжих, доказывал теперь не столько ей, сколько
самому  себе,  что борьба на рынке приводит к процветанию. Он утверждал, что
один  другого  для  того  и  бьет ценой, чтобы битый перекрывал небитого для
всеобщего  процветания и выискивал удешевление всякой и всяческой продукции,
от моркови начиная и до автомобилей включительно.
     Убежденный  в  этом  Трофим искренне сожалел, что ни брат, ни Сметанин,
ни  самый  глазастый  из  всех  секретарь  партийного  комитета  Дудоров  не
усваивали этих его мыслей.
     Социалистические  порядки,  как  и религию, Трофим находил хорошими для
души,  для самочувствия, но не для дела. И ему было совершенно непонятно: на
чем  держится  колхозное  хозяйство  и  что  двигает  его? Не сознание же, о
котором так много рассуждали и Кирилл Тудоев и Петрован.
     Ну  как  может  сознание  заставлять человека добросовестно трудиться и
добиваться  благополучия?  Может  быть,  они открыли новую веру в построение
рая  на  земле?  Может  быть, этот рай, именуемый коммунизмом, и зовет их на
подвиги?..   Не  зря  же  Дудоров  знает  заповеди,  как  хороший  кержацкий
начетчик.  Может  быть,  они  по-своему  пересортировали Священное писание и
отвеяли плевелы и выбрали из него самолучшие истины?
     Как  в  кипящем  котле, бурлили мысли в голове Трофима, усомнившегося в
проповедуемых  им  правилах  ведения  хозяйства  и боящегося своих сомнений.
Может  быть,  рядом  с богом и превыше его он сотворил себе золотого тельца,
считая его всемогущим движителем жизни и повелителем рода человеческого?
     Набив  трубку, Трофим стал прикидывать, что движет им и теми, кто живет
и  работает  на  его  ферме.  Сначала  он нашел на это ответ: жизнь. "Но что
значит  жизнь?"  -  спросил  он  себя.  И кошка живет, и собака живет. Жизнь
жизни  рознь.  У  него  большой  дом в шесть комнат. В доме хорошая утварь и
полный  достаток.  Его постоянные рабочие живут хуже. Некоторые совсем худо.
А  сезонные  рабочие  даже  спят в сараях, и все их имущество ездит вместе с
ними.  И  это  считается справедливым. Справедливым по закону золотого бога,
чью веру исповедуют в его стране. А по Священному писанию?
     Священное  писание  расходится  с  законами  его  страны.  А  у  них, в
колхозе?
     У  них  в  колхозе  тоже  есть  расхождение,  но  куда  меньшее.  И это
расхождение изо всех сил норовят уничтожить.
     Если  говорить  по  совести,  то  в  Бахрушах нет такой разницы в жизни
людей, какая была и какую он помнит.
     Так  что  же:  безбожники, выходит, на самом деле ближе к богу, чем он,
верующий в господа?
     Верующий, но исповедующий ли его?
     Выколотив трубку, Трофим продолжил рассуждения.
     И  эти  рассуждения  подтверждали,  что  он,  фермер  Трофим  Бахрушин,
молится  другому  богу, исповедует другие, подсунутые кем-то ему законы... И
этот  другой бог велит порабощать братьев своих. Даже братьев по вере. Таких
же  молокан, как и он. Этот бог заставляет разорять соседей и желать им зла,
не  в  пример  безбожному  Дудорову,  Сметанину, Петровану, Кириллу Тудоеву,
безусому зоотехнику Володе и всем, кого знает теперь Трофим.
     - Что  же  ты  молчишь,  моя  молочная  сестра  Пелагея?  Почему  ты не
распнешь  брата  своего  или  не  найдешь слова успокоения его душе? - вдруг
обратился Трофим к Тудоихе, как кержак к игуменье.
     Тонкое  ухо  Тудоевой, хорошо чуявшее речь до малейшего словца, уловило
ту напыщенность, которой Трофим окрашивал свои искания.
     И Пелагея Кузьминична ответила:
     - А  что  я  могу  сказать тебе, молочный мой брат Трофим? Правду? Тебя
обидишь.  Гость  как-никак.  Фальшивую  утеху?  Перед  самой  совестно. Одно
скажу: зря ты приехал сюда.
     - Как это зря?
     - А  вот  так.  Жил  бы  там  и  жил  своей  жизнью.  Умер  бы  в своей
молоканской  вере.  Почил  бы от дел мирских... И тебе бы хорошо было, и нам
немаетно. А теперь что получается?
     - А что?
     - А  то,  что ходишь ты среди нас, как верблюд в театре... Хочется тебе
понять и то и это, а понять-то нечем.
     - Нечем?
     - Нечем,  Трофим. Поздно. Хрящи у тебя в голове захрясли. Окостенели...
И ты нам чужой, и мы тебе не свои. Хорошо еще, что Дарью не встретил...
     - А если бы встретил, так что?
     - Она бы сказала тебе, что нужно сказать...
     - Я  бы ей всю жизнь, всю душу открыл, и узнала бы она, в каком я пекле
пекся. Узнала бы и простила меня. За этим и ехал сюда.
     Трофим  опустил  голову,  подпертую руками. Помолчал. Потом высморкался
под  лестницу  и принялся обуваться. Обувшись, он подошел к Тудоихе и сказал
ей:
     - Хочешь,  часы  с  боем  для  твоего  Кирилла  отдам? На двадцати двух
камнях. Ни разу не чинены. Возьми и скажи: где она хоронится с внуками?
     Пелагея  Кузьминична,  довязывавшая в это время второй подарочный носок
Трофиму,  спустила  петлю.  Этого  с  ней  не  случалось. Старуха не ожидала
такого  поворота.  У  нее запал язык. Она не скоро собралась с силами, чтобы
ответить  Трофиму.  А  когда собралась, ей не захотелось делать этого. И она
молча  вынула  спицы  из недовязанного носка и принялась сматывать на клубок
свою работу.
     Как хочешь, так и понимай.


XXIX

     Чем  больше  появлялось  новых  знакомых  у  Трофима  Терентьевича, тем
сильнее  он  чувствовал одиночество и разлад с самим собой. Бесцельно бродя,
он  убивал  время.  Вот  и  сейчас,  разгуливая  по  знакомым  полям, Трофим
встретил свинаря Пантелея Дорохова.
     Этого  человека  он  знал  мальчиком.  Отец  Пантелея  был работником у
Дягилева.  Пантелей тоже знал Трофима. Но тот и другой не подавали виду, что
они помнят друг друга.
     Пантелей,  сызмала  пристрастившийся  к  выращиванию поросят, теперь, в
свои  немолодые  годы, чувствовал себя знатоком и великим новатором по части
выращивания и откормки свиней.
     Отвергая  содержание  молодняка  в  неволе,  то  есть  в свинарнике, он
добился  большого  травянистого  участка, огородил его, разделил на отсеки и
стал выпасать там свиней на "полной свободе и соответственно их возрасту".
     На  огромном  зеленом  пространстве резвилось до тысячи свиней. За этим
немалым  стадом  ухаживали  сам  Пантелей  и  его  сын, готовящийся вместе с
Дарьиной внучкой Катей стать зоотехником.
     Тысяча  голов  свиней на двух человек - даже Трофиму, умевшему выжать у
себя  на  ферме  из  рабочего  все  возможное, это казалось невообразимым. И
Трофим решил познакомиться с выпасом.
     Пантелей  встретил  Трофима недружелюбно. В приходе заморского гостя он
видел  происки  американского  империализма,  желающего  через  подосланного
Трофима  похитить  его  метод самого дешевого выращивания свиней и тем самым
обогатиться   за   счет  изобретательности  Пантелея.  Но  Трофим  сразу  же
обескуражил его, сказав:
     - Какому это умнику пришло в голову нагул мяса терять?
     Пантелей на дыбы:
     - Что значит нагул мяса терять?
     Трофим  неторопливо  и  подробно  объяснил,  что  бегающая свинья - как
ведро без дна: сколько ни съест, ничего в себе не оставит.
     Уязвленный  в  самое  больное,  Пантелей  скинул  брезентовую курточку,
засучил  рукава,  будто  собираясь драться, осмотрел своего противника с ног
до головы и, предварительно выругавшись, сказал:
     - Учил  волк  пастуха  баранов пасти, а тот с него шкуру снял. - Затем,
подойдя  к  Трофиму вплотную, лицом к лицу, спросил: - Что такое свинья? - И
ответил:  -  Свинья  есть  млекопитающее,  которое  дышит вольным воздухом и
любит  солнце. Для чего нужны свинье вольный воздух и ультрафиолетовые лучи?
Они   нужны   для   правильного  развития  организма  млекопитающего  и  для
устранения  болезней.  А  свободное  передвижение  и  бегание молодых свиней
нужны для правильного развития всех органов млекопитающего и скелета.
     - Это,  может  быть,  и  верно, мил человек, только от свиньи не скелет
нужен, а мясо.
     На  это  Пантелей  снова  обдал противника бранным словом и приступил к
дальнейшему изложению нормального формирования скелета и мышц свиньи.
     - Вот  ты  мясной и раскормленный тип. В тебе, я думаю" весу не меньше,
чем  в нашем племенном борове. А отчего? А оттого, что у тебя сильный костяк
и  на  нем может держаться много мяса. Так же и свинья. Пока она молодая, ей
нужно  дать  кость  и мышцу. Как рассаде стебель и листья. А когда у нее это
все  есть, тогда запирай свинью на месяц-другой в камеру, и она покажет тебе
такой  вес, что иноземные свиньи супротив нее будут перины перинами, а она -
тяжелый налиток. Иди, покажу...
     И  Пантелей  повел  Трофима  в  небольшой свинарник, где молодые свиньи
содержались по всем правилам ухода за ними.
     - Это  пробные свиньи, что значит - научные. От одной и той же матери я
выращиваю  поросят в неволе и на воле. В неволе свиньям я даю превыше всяких
норм,  всего  вволю.  А вольных свиней содержу главным образом на траве и на
малой  дешевой  подкормке.  Теперь  сравни  тех и этих. Эти жирны, да малы и
рыхлы,  как  поповские  дочери.  И росту от них большого ждать нечего. А эти
поджарые  бегуны,  -  указал  Пантелей  на  бегающих  по  выпасу наперегонки
крупных  поросят,  -  при  всей  их  поджарости и теперь тянут тяжелее своих
ровесников.
     Не  согласиться  с  Пантелеем  было нельзя. В его доводах была какая-то
правда.  Особенно  нравилось  Трофиму, что при выращивании молодых свиней на
выпасе  они  почти  не  нуждались  в  уходе. И если б еще пристроить поперек
выпаса  подвижную  ленту  с бункером для корма на одном ее конце и с обмывом
водой  на  другом,  тогда и один справится и с тысячью голов молодых свиней.
Но  какой огромный луг занимает выпас! Выгодно ли так использовать землю, на
которой можно, наверное, вырастить корма не на одну тысячу голов?
     Пантелей  будто  читал  мысли  Трофима  и угадал, какой вопрос он хочет
задать:
     - Не  прикидывай,  господин  фермер, не подсчитывай. Все прикинуто, все
подсчитано.  Осень  свои  цифры скажет, а новый год итог подобьет. Кто ищет,
тот всегда найдет.
     - Благодарствую  на  беседе.  - Трофим приподнял свою легкую, из тонкой
американской соломки, шляпу и покинул выпас.


XXX

     Идя  медленно  опушкой березняка, тянущегося через верхний край выпаса,
Трофим  думал  о  Пантелее  Дорохове, отец которого живал в работниках у его
деда  Трофима  Дягилева.  Он думал и о двадцатидвухлетней Гале, заведовавшей
теплицами  на  первом  участке.  Они оба походили чем-то друг на друга. Галя
показывала  Трофиму  длинные  и  невысокие  теплицы-фонарики,  по  сути дела
являвшиеся  увеличенными  до  роста человека парниками, обогреваемыми теплом
преющего  навоза. В них высаживали рассаду, выращиваемую в зимних теплицах с
центральным  водяным  отоплением.  Казалось  бы,  находка невелика, а доходы
огромные.
     Галя,  как  и  Пантелей,  любовно объясняла прибыльность таких теплиц и
привела  даже  цифры.  Оказалось,  что затраты на постройку теплицы-фонарика
окупаются  половиной  ее  урожая  первого  же  года.  И этому нельзя было не
поверить,  потому  что  Трофим  видел,  как плотники возводили основания для
десяти новых теплиц, общая протяженность которых составит добрую милю.
     Судя  по  одежде, Галя, как и Пантелей, не получает еще тех заработков,
которых  так  хочет  добиться  Петрован  через  два  года.  Они  не получают
какого-то  особого,  выгодного  процента за успехи в своей работе. Почему же
тот  и  другой  так  привязаны  к  своему  делу,  будто  выпас  или  теплицы
принадлежат им?
     Неужели все дело в сознании?
     Неужели  труд, как говорит Тудоев, становится радостью, и если это так,
значит,  и  впрямь  на  свете  рождается новое, неизвестное Трофиму чувство,
которое приходит на смену сильнейшей из сил - собственности?
     На  ферме за ферму держится только тот, кому она принадлежит, но не те,
кого  нанимает  фермер постоянными или сезонными рабочими. Те даже стараются
сделать  меньше  и  хуже. Им нет дела, скольких свиней откормит Трофим и как
удешевит  этот  откорм. Об этом приходится думать только ему одному. А здесь
думают  все. И каждому работающему, даже свинарю, есть дело до того, сколько
будет вложено в свинью и сколько выручено за нее.
     Конечно,  думают  и нанятые люди. Но думание у них не трудовая радость,
а  служба.  Повинность.  Одни  работают  руками,  другие  - мозгами. Кто как
умеет, тот так и ловчится.
     Если  взять,  к примеру, Галю. Галя помимо колхозной конторы знает, что
с  квадратного  метра  она  должна получить по плану шестнадцать килограммов
огурцов,  а  добивается восемнадцати. А его рабочий заботится только о своей
выгоде   и   уже  в  понедельник  думает  только  о  субботе,  когда  Трофим
выплачивает заработанные деньги.
     Рассуждая  так,  он  дошел до Большой Чищи, где давным-давно охотился с
шомполкой,   подаренной  дедом.  И  здесь  тоже  трудились  Гали,  Пантелей,
подрастающие Дуровы, Сметанины.
     Он  слышал  об  осушении Большой Чищи, но не допускал, что из нее можно
сделать   пахотную   землю.  А  теперь  он  увидел  черно-коричневые  полосы
вспаханной  земли.  Увидел и стал прикидывать эту ширь на корма и на коровьи
головы, которые может прокормить Большая Чища.
     Не  верилось.  Неужели  опытный  глаз обманывал Трофима? Нет, Трофим не
ошибался.  Это  было  неслыханное  богатство,  которое  уже  в  будущем году
скажется большими доходами.
     Увлекшись  подсчетами, Трофим и не заметил, что трактор, ревущий на всю
Чищу,  подымающий  непаханую  землю, пашет без тракториста. Он протер глаза,
потом  посмотрел,  прикрывая глаза обеими руками от яркого солнца, и увидел,
что тракториста нет.
     Уж  не  начало  ли  это  помешательства?..  Не  повреждение  ли мозгов,
сотрясаемых  со  дня  приезда  сюда?  Он  закрыл  глаза. Постоял. Обмахнулся
платком.  Прочитал  "Отче  наш"  и снова посмотрел на трактор, который успел
повернуться  и  шел обратно. Тракториста не было. Трофиму стало как-то не по
себе  в безлюдной равнине, о которой в старые годы рассказывалось всякое. Но
тут он услышал:
     - Не срабатывает. Виляет! Ого-о!.. Давай ко мне!
     Голос  принадлежал  худощавому  парню  в  майке  и в засаленных штанах,
расположившемуся  в  тени  кустов.  Крикнув,  парень стремительно бросился к
трактору,  потерявшему  управление.  С другой стороны вспаханного поля бежал
второй парень и кричал:
     - Я сам! Я сам!
     Вскоре  трактор  был  пойман  и  остановлен.  Трофим  заметил  в кустах
аппарат,  напоминающий  радиоприемник.  Когда  молодые люди вернулись, он их
спросил:
     - Как, прошу покорно прощения, это следует понимать?
     Им,  видимо,  было  не  до  вопросов. У них что-то не ладилось. Поэтому
худощавый парень в майке раздраженно ответил:
     - Не видите разве, что мы пробуем управлять трактором по радио?..
     Трофим  решил больше не спрашивать и опять подумал о Гале, о Пантелее и
снова  стал  сравнивать  незнакомых  ему парней со своими наемными пахарями.
Это были тоже другие, совсем другие люди.
     Не  дожидаясь,  пока  они  наладят свой аппарат, управляющий трактором,
Трофим пошел дальше по дороге, ведущей в Дальнюю Шутему.


XXXI

     По  этой  дороге  хаживал  Трофим  на  тайные свидания с Даруней. Тогда
здесь было куда глуше. А теперь бегают мотоциклеты...
     Трофим  посторонился,  услышав  позади  себя шум. Уступил дорогу. С ним
раскланялся,   притормозив  мотоциклет,  спешащий  куда-то  главный  механик
Андрей Логинов.
     - Далеко ли, государь мой? - спросил Трофим.
     - Да так, - смутившись, ответил Логинов, - по делам.
     Тут  Трофим  вспомнил разговор брата и Логинова о Кате, о купленном для
нее альбоме.
     "А что, если он едет к ней?" - подумал Трофим и посмотрел на часы.
     Если  принять  во  внимание,  что  сегодня  суббота,  а часы показывают
половину  пятого,  то  Логинов  не  может ехать по каким-то делам, когда все
поразбрелись  на  отдых  и только два одержимых парня учат трактор слушаться
радио.
     К  тому  же  непонятно  и  то,  что Логинов не заехал на Большую Чищу к
трактористам:  никак  нельзя было пробовать новую пахоту без ведома главного
механика,  а он, такой дотошный человек, должен был завернуть к ним, хотя бы
на пять минут.
     Значит,  что-то более важное манит молодого человека, мчащегося во весь
опор,  не  жалея  ни  себя,  ни машины. Если вспомнить, что Дальняя Шутема -
родная деревня Дарьи, то, может быть, именно туда и уехала она с внуками?
     Попытка  не  пытка, семь верст не столь дальняя прогулка. И он пошел по
дороге в Дальнюю Шутему.
     Не  прошел  он и трети пути, как захотелось вернуться. Но повстречалась
женщина лет сорока в шелковом розовом полушалке.
     - Не попадалась ли вам, случаем, комолая коза?
     - Нет, - ответил Трофим.
     - Для  развода, понимаете, купила ее, а она как заячьего следу напоена,
- продолжала разговор женщина, остановившаяся в раздумье.
     - Да  что  горевать, - стал успокаивать Трофим, - как ни блудлива коза,
а от своего дома никуда не денется. Пошатается-пошатается да вернется...
     - Это  верно.  На  той  неделе  тоже  дня  три где-то шлялась... Может,
свой-то  козел  не  люб...  Бывает  ведь так, - рассмеялась женщина, показав
рот, полный белых зубов. - А потом пришла.
     - И на этот раз явится. Я ихнего брата знаю.
     - Да,  пожалуй,  что  так.  Далеко  она  не  могла убечь. Надо бы мне с
механиком  вернуться,  а  то  пешком-то  далеконько шагать, он бы живехонько
домахнул меня до развилки, а там мне рукой подать.
     Они пошли рядом. Трофим спросил женщину:
     - А вы, стало быть, из Дальней Шутемы?
     И та сказала:
     - А  как  вы  это  могли  догадаться?  Ваши-то,  из дома отдыха, дальше
коровьего брода не гуляют. Знаете, что ли, нашу Шутему?
     - Знавал в молодые годы.
     Женщина насторожилась.
     - А вы, случайно, не брат Петра Терентьевича из Америки?
     - А  кто  это  Петр  Терентьевич  и  что  у  него за брат из Америки? -
схитрил Трофим.
     - Неужели  не  слышали?  В  газете  об  этом  писали. Сорок лет в наших
местах  его,  серого  волка,  не  было,  а потом объявился в Америке и к нам
пожаловал.
     - Зачем?
     - Да  кто его знает. Писал он что-то такое об этом своей жене. Конечно,
она  уж  ему  никакая не жена, коли он ее на какую-то там, прости господи, в
Америке  сменял...  Пишет,  значит, что хочу прощенья перед тобой на коленях
выпросить...  А  она  и  видеть  его не захотела... Хлысь по кобылке - да на
Митягин  выпас  уехала. И внуков забрала, чтобы его волчья морда не обнюхала
их, красавчиков.
     - Хорош