а и ее коровы. И
Золотая  Звезда  Дарьи  Степановны - награда за новую породу коров - во весь
экран. И никто не вырезал эту звезду.
     Федор, ты слышишь, ее не вырезали из фильма. Я тогда сказал:
     - Папа, необходима еще бутылка, потом я тебе объясню зачем.
     Отец принес две. Он чем-то напоминает своего сына Джона.
     Потом,  также  во  весь экран, шли Катя и Сережа. Лицо Кати родилось на
экране из лица Дарьи Степановны. Оно как бы просто помолодело.
     Это  была тоже цветная пленка. Теперь Катя может сниматься в Голливуде,
а  Пелагея  Кузьминична  стать  самой  знаменитой  манекенщицей Нью-Йорка. Я
показал ее в десяти русских костюмах, начиная с тех, что из прошлого века.
     Миллионы  людей  увидели  закладку  нового  села  Бахрушина. Оно, как и
Катя,  появилось сквозь... (извини, не могу найти слово). Пусть будет сквозь
лицо своей бабушки - старой деревни.
     Потом  из  высокого  овса  выползали маленькие индейцы. Потом они стали
скрипачами.   Их  скрипки  звучали  на  всю  Америку.  Потом  они  оказались
голубятниками.  С  крыши  большой,  объединенной  голубятни  взлетели  белые
голуби.  Они  так  кстати  смонтировались в моем фильме! Эта первая передача
заканчивалась  пашущим  трактором  без  тракториста  на  Большой Чище и моим
заключительным словом, которое я еще летом наговорил на пленку.
     Федор,  милый Федор, не хочется ли тебе чокнуться со мной? Но, чокаясь,
помни,  что  показ моих телевизионных фильмов может быть всего лишь уступкой
общественному  мнению,  трюком "холодной войны", притворившейся потеплением.
Но  чем  бы  это  ни было, это было. Значит, обстоятельства таковы, что наша
пропаганда вынуждена делать реверансы в сторону правды.
     Теперь дальше. Дальше все пошло наоборот.
     Компания  предложила  возобновить  контракт.  Но  разве только юна одна
теперь  могла  издать  мою  книгу  "Две стороны одной и той же планеты"! И я
почувствовал,  что иногда могу становиться на четыре конечности и показывать
зубы.
     Нет,  нет,  Федор,  я  не  спекулятивный стяжатель, хотя объективно я и
есть  таковой.  Потому  что  могу жить и бороться только по правилам борьбы,
которые считаются здесь нормой поведения человека.
     Не  думай,  что мой бог - деньги, хотя я теперь и молюсь на них, потому
что  они,  как  никогда,  нужны. Потому что я теперь могу без посредничества
компании  издать  еще  одну  книгу  "Мечты  и цифры", которую я обещал Петру
Терентьевичу.
     Я  попросил  компанию  до  наступления  вечера  покрыть  все  убытки по
убыстренной   продаже  некоторого  моего  имущества,  к  чему  мне  пришлось
прибегнуть  не  по моей вине. Затем я, не подымаясь с четырех конечностей на
две,  попросил  удвоить  все  положенное по контракту и также до наступления
темноты полученную сумму вручить мне чеком или наличными.
     И  только  после  того,  как  эта  операция  была  произведена,  у меня
появились  основания  написать тебе письмо. Но я не сделал этого, потому что
рукопись  еще  не  стала тогда книгой. И могла не стать ею в стране, где так
все   континентально.  Вкусы.  Моды.  Умонастроения.  Внешняя  и  внутренняя
политика.  Где  даже  делающий  политику,  просыпаясь утром, не знает, какой
ветер  будет  господствовать  к  полудню.  Повеет ли умиротворяющий бриз или
подует  леденящий  ураган. Но книга вышла и ушла в продажу. Теперь ее уже не
выдуешь  из рук читателей никаким ветром. Она живет и говорит, а я занимаюсь
тем,  что между английских строк вписываю в нее русские строки, чтобы ты мог
убедиться, что мы не зря встретились после Эльбы на берегах Горамилки.
     Я  знаю,  ты  многое пожелал бы дополнить в этой книге. Но ты ничего не
найдешь в ней такого, что тебе захотелось бы исключить.
     Наш  разговор  о  темпах  созревания  не прошел мимо. Ты, может быть, и
забыл его. Но твои слова звучат в моих ушах.
     Это  было  на  поляне  в лесу в воскресенье, когда молоканин (я не хочу
его называть уважаемой фамилией) съел всю черную икру столовой ложкой.
     Кажется...   Впрочем,   я  это  скажу  при  встрече.  Весной  я  получу
возможность  лично  выслушать  твои  замечания  о моей книге. Я буду снова в
России.
     Русский  поклон с американским реверансом твоей молчаливой и прелестной
жене,  твоим  детям - от меня и от всех Тейнеров. Мои лучшие пожелания Петру
Терентьевичу  (он  тоже  мой  педагог),  Дарье  Степановне,  Кате, Дудорову,
Сметанину,  досточтимому  Кириллу  Андреевичу  и его прославленной в Америке
миссис  "Тудоихе".  Андрею Логинову - тоже... И всем, всем, кого я полюбил и
кто  немножечко,  наверно,  все  еще посмеивается надо мной. Каждый жнет то,
что сеет.
                                                         Твой болтливый Джон
     ноябрь 59
     Кэмп-Бетси с видом на Гудзон
     и с твоим портретом на восточной стене
     моей рабочей комнаты".

     В конце письма была небольшая приписка:
     "P.S.  Тебя,  наверно, удивляет, что здесь ничего не сказано о волке. Я
не хотел быть с ним на одних и тех же страницах.
     Читай  следующие  листы. Потом пусть прочтут их все. Это уже не письмо,
а  нечто  напоминающее  эпилог,  который,  может быть, будет полезен Пелагее
Кузьминичне Тудоевой".


LVII

     "Будучи  верным  себе  американским журналистом, я считаю, что и письма
должны  иметь  свой  сюжет, если они хотят читаться с интересом. Это письмо,
написанное  для всех моих бахрушинских друзей, наверно, будет оценено в этом
смысле.
     Итак...
     В  хронике  самоубийств  одной  из  вечерних  газет  Нью-Йорка (вырезку
прилагаю)  мелким  шрифтом  сообщили  о  том,  что  полисмен  Генри  Фишмен,
дежуривший  ночью  на  Бруклинском  мосту,  был  свидетелем  прыжка  в  воду
неизвестного.
     Самоубийца  сбросил  с  себя  перед  прыжком  пиджак. Подоспевший Генри
Фишмен  обнаружил  в  карманах  пиджака  документы  и никому не адресованное
письмо.  В  письме  всего  одна  строка: "Да будет всевышний моим судьей". В
документах значилось: "Трофим Т. Бахрушин. Фермер".
     Далее газеты не интересовались уходом мистера волка из жизни.
     Но  если бы все это описывал репортер из газеты, состоявшей на службе у
"холодной  войны", он бы объяснил смерть фермера как печальный результат его
поездки   в   Советский   Союз,   где   почтенный  мистер,  будучи  отравлен
коммунистической  пропагандой,  потерял  рулевое  управление  и,  сбившись с
правильного курса, дал "лево руля" с Бруклинского моста.
     Затем  следовал  бы вывод о том, как опасно здравомыслящим, каким и был
вышепоименованный   мистер   во   все  годы  его  жизни,  ездить  в  СССР  и
соприкасаться    с    губительными    свойствами    коммунистических   идей,
завораживающих не очень устойчивых джентльменов.
     И этому кто-то поверил бы.
     Но   если  взять  интервью  у  набожной  Эльзы,  она  бы  сказала,  что
провидение  покарало его сразу после того, как она попросила об этом в своих
жарких молитвах бога.
     Эльза,  сделав  рот  трубочкой,  обманывая  неизвестно  кого,  себя или
своего  бога,  сказала мне, что в конце концов покойный ее муж Роберт, может
быть,  ушел  в  иной  мир  не без помощи Трофима. И что это только теперь ей
приходит  в  голову,  после  того  как  она узнала, каков в действительности
Трофим.
     Старая  костлявая гиена готовилась к встрече с Робертом в потустороннем
мире.   Разговаривая   со  мной,  она,  видимо,  репетировала  объяснение  с
супругом, чтобы снять с себя обвинения в отравлении старика рыбой.
     Потом  я  встретился  с  Юджином,  мужем  дочери  Эльзы.  Его фигура, с
засунутыми  в  карманы  руками,  напоминала мне русскую букву "Ф", начальную
букву слова "фат", являющегося его настоящим именем.
     Тупорылый,  как  говорят  в  Бахрушах, напоминающий в профиль зайца без
ушей,  он  мне объяснил причины прыжка с моста тем, что старый мистер боялся
Юджина.
     - Он  меня  боялся  всегда. Он боялся, что я его подчиню себе на ферме.
Он  боялся  моего  острого  ума  и  умения  вести  дело  на  ферме новейшими
способами.  Потом,  когда  он,  обманув  нас,  купил  и  продал  ферму, стал
бояться,  что я его укокошу. Я бы пропустил его через барабаны молотилки или
медленно перерезал бы его глотку тупым столовым ножом.
     Юджин  пугал.  Он  хотел  выглядеть  чудовищно  страшным крокодилом, но
выглядел тощим шакалом, доедающим оставленное волками.
     Но  Анни,  его  жена  и  дочь  Эльзы,  уже  вполне сложившаяся пантера,
сказала:
     - Я  очень  сожалею,  что  в  его  табаке вовремя не оказалось порошка,
превращающегося   при  курении  в  смертельные  газы.  Тогда  бы  ничего  не
случилось  с  нами.  Нужно  вовремя  избавляться  от  тех, кто мешает жить и
радоваться жизни другим.
     Ее   мышление,  как  можно  заметить,  отчетливо  окрашено  коричневыми
пятнами  фашизма. Она опередила свою мать в утонченности способов отравления
зажившихся вожаков своей стаи.
     Методично  знакомясь  с  каждым  из  бывшего  логова  мистера  волка, я
поговорил  и  с  братом  его  по  секте,  у  которого  хранились акции фирмы
"Дженерал моторс".
     Он,  лишившись  работы  у  нового  хозяина фермы и обозленный за это на
Трофима,  объявил  его  вором,  утаившим  прибыли  фермы и превращавшим их в
акции вышепоименованной уважаемой автомобильной фирмы.
     - Это  я,  -  говорил  брат  по секте, - я пресек его грешную жизнь. Он
боялся   суда  и  огласки.  Если  бы  он  не  боялся  этого,  зачем  бы  ему
понадобилось  задабривать  меня  двумя  тысячами долларов? Он слишком дешево
хотел  откупиться.  Я  взял  эти  доллары  как  оплату за потерянное место и
сообщил  Юджину  и Эльзе, как Трофим обворовывал их. Мне нечего было терять,
если я потерял кров и работу.
     Этому  молоканствующему  мистеру  не  скоро  подберешь образ из области
зоологии.  Наверно, его следует отнести к тем пресмыкающимся, которые жалят,
когда их тронут.
     Очень  интересно  и  красноречиво  о прыжке с моста рассказывал мне шеф
компании,  потерпевшей  убытки  на  книге,  подписанной  Трофимом и пущенной
потом  под  нож.  Шефа  компании  никто  бы  не осмелился назвать волком. Он
скорее  напоминал  тигра  полосатостью своих утверждений и поступков. "Да" и
"нет".  Смена  точек  зрения.  Черное и белое... Словом, все противоположное
сочетается  в  его  облике хищника так же естественно, как защитные полосы в
шкуре  тигра.  Тигром  его  следует  назвать и по грациозности прыжков, и по
умению  прятать  в  подушечки  своих  лап  когти,  а при случае вонзать их в
жертву.
     Разве  не  он  вонзил  их в меня, находясь в темной полосе? Разве не он
был  главным  автором  клеветы, чуть было не появившейся в свет в виде книги
"Как   они  перегоняют  Америку",  каждая  страница  которой,  как  судебный
протокол,  была  подписана Трофимом? А теперь, когда тигру стало необходимым
акцентировать  на  светлых  полосах  своей шкуры, он вонзил когти в Трофима,
объявив, что самоубийца чуть было не ввел в заблуждение компанию.
     Тигр,  заигрывая  со  мной и называя мою книгу "Две стороны одной и той
же   планеты"   предельно   объективной   книгой,   вовсе   не  стремился  к
объективности.  Объективное  описание  жизни  в Советской России оказалось в
это время товаром, имеющим спрос.
     Но  я  ни  на  минуту  не верю, что тигр перестал быть кровожадным. Ему
нужен был тактический промежуток умиротворения для нового прыжка.
     И  моя  заслуга  состоит  в  том,  что  я  сумел  воспользоваться  этим
промежутком и выпустить мою книгу в свет.
     Может  наступить  такое  время, такая полоса жизни, что я снова окажусь
"клеветником",  а мистер волк - героем, сложившим голову за свободный мир со
свободой частного предпринимательства.
     Теперь же шеф компании во всем видит происки волка. Он мне сказал так:
     - Наш  юрист  вырыл  для него достаточно глубокую яму, и он был обречен
вернуть  за  подлог  не  только  все полученное от компании. Но и добавить к
этому  акции  "Дженерал  моторс"  или  пожертвовать свободой передвижения по
штатам.
     Таким  образом,  Иуда  не  только  лишался тридцати сребреников, но еще
должен  был  покрыть  типографские расходы по изданию не им одним сочиненной
лжи.
     Этому  тоже можно было поверить. Волк был бы заточен в клетку. И суд не
был бы на его стороне.
     Я  бы мог привести еще многие показания других лиц, чтобы кличку "серый
волк"  наиболее  справедливо  поделить  между  большим числом названных и не
названных  здесь  мною. Может быть, толкуя образ серого волка расширительно,
следует  увидеть  нечто большее, составляющее уклад жизни некоторых стран...
Но  я  не  склонен  к  большим обобщениям. Все же если кому-то интересно мое
мнение  о  прыжке  волка  с  Бруклинского  моста,  то я бы сказал, что он не
прыгал  с  него.  Я бы сказал не только потому, что мой ограниченный здравый
смысл  не  может  допустить  столь  смелого прыжка. Сорок метров над уровнем
моря  мне  показались слишком высоким прыжком для этой низменной натуры... Я
бы  сказал  так  и не только потому, что мне известна и его первая симуляция
гибели  под  городом  Омском.  Я  бы  сказал  так потому, что мне показалась
подозрительной   его   тщательная  забота  о  вещественных  доказательствах,
констатирующих  смерть. Зачем ему нужно было сбрасывать пиджак с документами
и  письмом,  которое  он,  ни  к  кому  не  обращаясь,  явно адресовал своим
кредиторам?
     В  ограниченных  извилинах  моего  мозга зародилась примитивная мысль о
долларах,  вырученных  за  перепродажу фермы, и об акциях "Дженерал моторс",
которые  он не пожелал завещать кому-то из остающихся на этом свете, хотя бы
во имя спасения его души.
     Куда  же  делись  деньги?  Не захватил же он с собой и акции и доллары,
чтобы  вручить  их  святому  Петру в качестве пропуска в рай? Он не мог быть
уверен,  во-первых,  что обладатель ключей от врат в царствие небесное берет
взятки,  а  во-вторых  -  что американские доллары и акции "Дженерал моторс"
котируются и на небесах.
     Рассуждая  так, я решил познакомиться с полисменом Генри Фишменом. Ведь
он  был  единственным  очевидцем  прыжка с моста, давшим показания репортеру
вечерней газеты.
     Знакомство  с  ним  не составило труда. Я нашел Генри Фишмена на мосту.
Приняв  позу  колеблющегося  самоубийцы,  я обратил на себя его внимание. Мы
разговорились.  И  я  рассказал ему, что мне хочется уйти из жизни, не уходя
из нее.
     Простоватый Генри сообщил мне:
     - О! Это уже второй случай за последнюю неделю...
     С  меня  было  довольно  такой реплики. Но я хотел большего. После того
как  Генри  сменил его напарник, мы отправились поболтать в обществе виски и
зажаренного  с  яйцами  бекона.  И  когда  Генри  узнал,  что я, кроме всего
прочего,  покупаю острые сюжеты, то прежде осведомился о расценках, а затем,
повеселев  от  виски и обещанного гонорара, рассказал мне, как некогда некий
его  коллега  на  некоем  мосту  получил  от  старого джентльмена три тысячи
долларов  за  свидетельство  о  прыжке  с  моста.  Прыгавший с моста уплатил
пятьсот  долларов  до  своего  "самоубийства"  и  остальные  две с половиною
тысячи  -  после  появления  сообщения в печати о его "кончине". За такую же
сумму Генри гарантировал мне публикацию о моем прыжке.
     Я  поблагодарил его, сказав, что меня все это интересует всего лишь как
повод для рассказа, и вручил ему обещанное за сюжет. И мы расстались.
     Теперь  Пелагея  Кузьминична  Тудоева может завершить свою быль-небыль,
как  ей  кажется  наиболее целесообразным. Нашел волк свою волчью смерть или
повторил  омскую  симуляцию  в  нью-йоркском  варианте и предпочел медленное
издыхание  в  скитаниях  по  чужим  землям - для меня это не существенно. Не
существенно, думаю я, и для вас, мои дорогие друзья.
                                                                 Навечно ваш
                                                                     Дж.Т.".


LVIII

     Недели  через  две  Федор  Петрович получил от Тейнера обещанную книгу.
Получил  такую  же  книгу  и  Петр  Терентьевич.  А  до  этого  на имя Дарьи
Степановны пришла посылка с игрушками для Сережи.
     Дарья   Степановна,   может  быть,  и  отдала  бы  их  внуку,  придумав
какое-нибудь  объяснение  появлению  игрушек,  чтобы  не  напоминать  ему  о
забытом  им  гренд  па.  Не  пропадать  же  ни  в  чем  не  повинным хорошим
американским  игрушкам!  Но  было  в этом что-то оскорбительное и для нее, и
для  Сережи. Посоветовавшись с Петром Терентьевичем, она переслала игрушки в
детский  сад.  И  не  в  свой,  не  в бахрушинский, а в детский сад дальнего
колхоза.
     Часы  с  боем,  которые  пришли  в  посылке  с  игрушками, были вручены
Кириллу Андреевичу Тудоеву. Отдавая их, Дарья сказала:
     - Это  тебе  за  муки с ним. Как-никак ни за что ни про что месяц жизни
на него выбросил.
     Тудоев, принимая часы, сказал:
     - Носить-то   я   их,   конечно,   не  буду.  Но,  может,  сгодятся  на
что-нибудь...
     И часы "сгодились" - не ему, а Тудоихе.
     Пелагея   Кузьминична,   многократно   перешептывая  в  длинные  вечера
складываемую  ею быль-небыль о сером волке, сплетала затейливую вязь речений
и не находила только конца, венчающего рассказанное.
     И  вот  пришли в ее дом часы с боем. Пришли и нежданно-негаданно темной
тихой  ночью  прозвенели  Тудоихе конец этой истории, которая сказывалась ею
потом так:
     - И  затерялись  его волчьи следы в большом мире. Ни весточка, ни слух,
ни  досужая  молва о нем не дошли к людям. Остались после него только часы с
боем  да  вот  эта сказка о сером волке, который хотел под конец жизни стать
человеком, да не пересилил своего звериного нутра...
     Слушая  эти последние напевные слова Тудоевой, Дарья Степановна, как-то
задумавшись, заметила:
     - Да  уж  забегал  ли  он на родную землю? Может быть, и впрямь все это
только сказка о сером волке, о незамолимом грехе измены родной земле...