орые люди
забывают  отцеплять  свои  подарки  до  того,  как  они уедут, я отцеплю его
сейчас.
     Тейнер снял свою небольшую кинокамеру и подал ее Андрею.
     - Наконец-то  и  я приступил к подрывной деятельности, - сказал Тейнер.
-  Я  сейчас  завербовал  вас, дорогой Андрей, корреспондентом американского
телевидения.  После  того, как вы устанете снимать одну особу, имя которой я
не  знаю,  как  и  все  присутствующие здесь, я прошу вас продолжить начатый
мною  фильм  о  строительстве  на Ленивом увале. За лебедку спасибо. Я давно
имел  на  нее  зуб,  как и вы на мой аппарат. Теперь мы ничего не имеем друг
против друга.
     Снова раздался смех.
     - За  книгу  тоже  спасибо.  Хотя мне до этого разные лица подарили уже
семь таких книг, но я возьму с собой и эту.
     Тейнера  сменили  на  крыльце  Дома  приезжих пионеры. Они протрубили в
горн  и  стали  читать вразбивку и вместе сочиненные, видимо, не без участия
взрослых стихи.
     Пусть  эти  стихи  непригодны  для  печати,  но в данном случае без них
нельзя.

                - Кто весельем заряжен?
                - Мистер Тейнер! Мистер Джон!
                - Кто в работе напряжен?
                - Неустанный дядя Джон.
                - Детворой кто окружен?
                - Наш индеец смелый Джон!
                - Кто стиляга и пижон?
                - Страшный модник мистер Джон!
                - В луже кто снимал "кошон"?
                - Кто-то... но не мистер Джон.
                - Кто в лесу сказал обжоре:
                "Много есть нехорошо"?
                - Деликатный мистер Джо!
                Рифмы все. Стих завершен.
                Путь счастливый, мистер Джон,
                Приезжайте к нам ужо,
                Будем ждать вас в Бахрушо!
                Хорошо?

     - Нет,  нет, ребята! - возразил сияющий Тейнер. - Есть еще рифмы. Есть,
есть...  Например:  "свежо"  -  "поражен"... Я тоже могу сочинять стихи. Да,
да... Что вы на это скажете:

                - Очень мило и свежо!
                Я приятно поражен, -
                Им ответил мистер Джон. -
                Я вас тоже уважо...

     Оператор  телевидения,  как ему и положено, опоздал, но все же прощание
с детьми было снято и записано на пленку.
     Тейнеру это было, видимо, приятно, и он чуточку позировал.
     Появление   телевизионной  аппаратуры  лишило  проводы  некоторой  доли
непринужденности,  и Елена Сергеевна Бахрушина сказала, наверно, меньше, чем
она собиралась, но все же не так уж мало и не столь уж официально.
     Она  привезла  ящик  с  продуктами в дорогу Тейнеру. В обращении к нему
вместо "мистер Тейнер" она, оговорившись, сказала "товарищ Тейнер".
     Несколько  смутившись  этим,  сделав  вынужденную  паузу, она решила не
исправлять оговорку, а подтвердить ее:
     - Дорогой   товарищ   Джон   Тейнер!  В  этом  ящике  и  еда  и  питье.
Припасенного  мною  вам  хватит  до Нью-Йорка, если даже вы будете угощать в
дороге  кого-то другого, кто многовато ест. Но я прошу вас, Джон, не угощать
моими   продуктами   посторонних.   В  этом  ящике  нет  ничего,  что  может
испортиться  в  дороге.  И  мне будет очень приятно, если кое-что вы сумеете
довезти  до  дому  и  угостить  вашу  жену, Бетси, вашего отца, мистера Тома
Тейнера,  и  вашу маму, миссис Джой Тейнер, и ваших детей - Джекоба, Китти и
младшего,   которого  зовут  дорогим  для  меня  именем  Питер.  Для  вашего
маленького  Пети  тут лежит особый кулечек, на котором нарисован петушок. До
свидания,  веселый  человек  Джон  Тейнер.  Не  позабудьте оставить адрес. Я
надеюсь,  что  у Петра Терентьевича еще будет возможность поехать в Америку.
И  если  это  случится,  то  уж  я  не отстану от него, потому что в Америке
теперь  у  меня  много  знакомых  и есть где остановиться. Так что этот ящик
обойдется вам недешево...
     Тейнер поклонился, потом поцеловал руку Елене Сергеевне.
     А  она,  такая  наряженная,  надушенная,  в  розовой шали, накинутой на
плечи,  так  живописно  теперь  подчеркивающей  ее  зардевшиеся  щеки,  была
довольна собой и сказанным ею.
     Бахрушин,  стоявший  поодаль в толпе провожающих, нескрываемо любовался
женой.  Ему  было  приятно  сегодня все: и речи, и шутки, и даже рискованное
кружевное  платье  жены, и еще более рискованные высокие, тоненькие каблучки
ее  туфель.  Теперь  это  кстати: она выражала свое уважение отъезжающему не
только  словами,  но и своим нарядным платьем, надетым в честь его проводов.
А  проводы  проходили  самым лучшим образом. Да и как могло быть иначе, если
все от души и без всякой натяжки!
     Водитель  Алексей  Логинов,  брат  главного  механика,  и  тот  к месту
сказал, подавая автобус:
     - Мне,  мистер  Тейнер,  повезло.  Я  отвожу  в аэропорт второго нашего
гостя  из Америки. Отвожу и надеюсь, что вы не будете мне предлагать чаевых,
совать зажигалки и не позабудете проститься со мной за руку.
     Тейнер тут же нашелся:
     - Я? Зажигалки? Да что я, сумасшедший? Другое дело - очки...
     Алексей  и  мигнуть  не  успел,  как на его носу оказались тейнеровские
очки с затемненными стеклами.
     - Это  я  не сую, а надеваю на ваш нос профессиональную принадлежность.
Она  позволит  вашим  глазам не только не уставать, но и различать гостей не
по одной лишь нумерации: первый, второй, - но и по тому, как они уезжают.
     - Спасибо.  Я  это  знаю  и  понимаю, мистер Тейнер. Поэтому и подал не
фургон с капустой, а настоящую карету на сорок два места.
     На  приглашение  водителя  Алексея  Логинова откликнулось слишком много
желающих  проводить  Тейнера  в  аэропорт.  Именно  этого  и  боялся  теперь
Бахрушин. Но обошлось все благополучно.
     От  ребят  поехали только двое выбранных "индейцев". Тудоиха нашла, что
он  уже  "провоженный  ею"  здесь.  К  ней присоединилась и Елена Сергеевна.
Поехали главным образом мужчины.
     Автобус,   недавно  купленный  Петром  Терентьевичем  для  субботних  и
воскресных  поездок  колхозников  в театр, в цирк, сослужил еще одну хорошую
службу.
     В аэропорту Стекольников уже ожидал прихода автобуса.
     Он  приехал  сюда  с  председателем  райисполкома и редактором районной
газеты, показывая этим, что Тейнер для них не просто турист.
     Обменявшись  любезностями и выражениями надежды на потепление отношений
между  США  и  СССР,  сказав,  точнее,  сформулировав  все  необходимое  для
официальных  лиц, какими были и председатель райисполкома и редактор газеты,
они  пожелали  Тейнеру  счастливой  дороги, успехов его книге и подчеркнули,
что  побег  его  злополучного  спутника  ни  в  какой  степени  не  омрачает
приятного  впечатления, которое оставляет о себе прогрессивный представитель
американской печати.
     Редактор газеты спросил:
     - Не  угодно  ли  мистеру  Тейнеру  сделать  заявление,  которое  будет
опубликовано в газете?
     Тейнер    поблагодарил   за   честь,   оказываемую   ему,   продиктовал
появившемуся  для  этой  цели  сотруднику  газеты благодарность за прием, за
предоставленные  ему  широкие  возможности  знакомиться  с  жизнью советской
деревни и, наконец, за проводы и надежды, которые он пока еще не оправдал.
     Вскоре  объявили  посадку  на  самолет. А через несколько минут большая
стальная  птица  поднялась  в  синеву,  и на душе у Петра Терентьевича стало
немножко грустно.
     Месяц  тому назад он ожидал Тейнера с опаской, а теперь, столкнувшись с
ним  и  попривыкнув  к  нему, он сожалел, что месяц пролетел так быстро. Так
быстро,  что  он  не  успел  сказать  Тейнеру  и  десятой  доли из того, что
следовало бы.
     Впрочем,  кто  может  знать, как воспользуется Тейнер тем, что увидал и
узнал в Бахрушах?
     Все же нужно надеяться на лучшее. Надеяться, но... не обольщаться.
     В жизни случается всякое...


LIV

     С  дороги,  а  потом из Нью-Йорка пришли в Бахруши веселые телеграммы о
благополучном  прибытии Тейнера и благодарности от всей его семьи за вкусные
подарки.
     О Трофиме - ни слова, ни намека.
     Один  он  летел  в Америку или вместе с Тейнером - неизвестно. Впрочем,
не  все  ли  равно? Тейнер напишет об этом в письме. Но письмо от Тейнера не
приходило.
     Время шло, а почтальонша Ариша неизменно сообщала:
     - Из Америки ничего.
     Щедрая осень уже подводила предварительную черту итогов года.
     Бахрушин  по  вечерам, запираясь с бухгалтером, подсчитывал предстоящие
затраты по переселению на Ленивый увал.
     Днем  и  ночью  на  Ленивом увале шла стройка. Работали пришлые и свои.
Все,  начиная  с  главного агронома Сметанина и секретаря парткома Дудорова,
хоть по два часа да трудились на увале.
     Дом  приезжих  стал  конторой  строительства. Как будто и не жили в нем
гости  из  Америки.  Только  тесовый  туалет с архитектурными излишествами в
виде  вырезанных  петушков  и  деревянного  кружева давал повод бахрушинским
острякам  для соленых шуток о том, что на родной земле Трофим все же оставил
кое-что, являющееся самой короткой характеристикой его личности.
     А   Тейнер   продолжал   хорошо   звучать   в  Бахрушах.  И  не  только
фотографическими  снимками,  раздаренными  в  колхозе,  не  только памятными
встречами,  но  и своим именем. "Тейнером" почему-то называли теперь большой
прицеп.  Прозвище  "Тейнер"  получил  пришлый  проворный каменщик-весельчак.
"Тейнером"  называли  и  киносъемочную  камеру,  которую  он  подарил Андрею
Логинову.
     Приезд  американских  гостей,  казавшийся  еще  недавно  событием, стал
теперь маленьким эпизодом в жизни колхоза.
     Строительство поглотило все.
     Строительство    живо    касалось   всех   и   каждого.   Строились   и
перестраивались заново перевозимые на увал жилища людей.
     Не  обошлось  и  без  драм.  Бахрушинцы хотя и переезжали всего лишь на
другой  берег  Горамилки,  но  покидали  с грустью привычные дворы, где жили
многие  годы их отцы и матери, деды и бабки. Каждый куст, камень, колодец на
дворе вдруг становился дорог.
     Мало  ли что в Новом Бахрушине будут на улицах водоразборные колонки, а
по  желанию  можно  провести за свой счет воду в дом; люди привыкли ко вкусу
воды  из  своего колодца. Ломка русской печи - большое событие. Дедушка спал
на  ней. Мальчиком или девочкой играли они на печке в студеные дни. А теперь
кирпичи да мусор.
     В  городе с легкой душой меняются обжитые старые квартиры на новые, а в
деревне  возникает масса причин, заставляющих не только вздыхать, а иногда и
выть  на  всю  улицу,  оплакивая  старую, съеденную зеленым мхом, лишайником
тесовую крышу.
     До Тейнера ли теперь, тем паче до Трофима ли в Бахрушах.
     Петр  Терентьевич  тоже,  может быть, не вспоминал бы о Трофиме, но его
беспокоило,  что  тот  сбежал,  не только не простившись, но даже не написав
благодарственного  письма  хотя  бы для проформы. И если он не сделал этого,
то  не  увез  ли  он  камень  за  пазухой. Злой силе ничего не стоит подбить
Трофима  на  подлое  дело.  И  он,  продажная  душа,  выищет  самое  худое в
Бахрушах.  Хоть  бы  тот  же,  ныне  снесенный,  старый  коровник с лозунгом
"Перегоним   Америку".   Или   босого   Тудоева,  вздумавшего  косить  перед
аппаратом...  Вот  тебе и наглядные картины колхозного строительства первого
года семилетки! Ничем ведь не брезгуют прислужники "холодной войны".


LV

     Когда  первый  ранний  снежок,  падая  на  талую  землю,  пугал  зимой,
забеливая  поля, лес и крыши, пришло письмо из Америки. Его принесла Ариша и
без обиняков сказала:
     - Волк подал голос...
     Это  письмо,  как  и  первое, было напечатано на пишущей машинке. Но на
другой, хотя также по всем правилам и без ошибок.
     Вот оно:

                                                  "Октября 31 дня 1959 года,
                                                              город Нью-Йорк
     Когда  ты,  проклявший  меня брат, и ты, дважды обманутая мною первая и
последняя  жена  Дарья  Степановна,  получите это письмо, меня уже, наверно,
здесь не будет.
     Ты  добился  своего.  Теперь в моей душе пусто, как в старом погребе. Я
расстался  с  чертовой  мельницей, где черти проигрывают друг друга в карты,
но  я  не  вышел из игры стриженым дураком и рассчитался со всеми сполна и в
полную силу. И, само собой, с Тейнером.
     Тейнер  не  схотел мне отдать половину того, что он должен был получить
за меня и за мою встречу с тобой.
     Но  я  не  из тех котят-подслепышей, которых можно обсчитать хотя бы на
один  цент.  Я  заявил  шефу  компании  о  своем  отказе  признавать правдой
тейнеровское  "аллилуйя"  колхозу  имени  Коммунистического  труда, которому
Тейнер,  может,  и  не  сознавая  того,  присягнул  на  воскресной гулянке в
дальнешутемском  лесу  под  влиянием  водки  и  своего  друга  по реке Эльбе
коммуниста Стекольникова Ф.П.
     Пожалевший  половину  своих  доходов  Тейнер  потерял все. С него стали
взыскивать   задатки,  которые  он  нахватал  перед  поездкой  в  Россию,  и
предложили  книжку  о  Бахрушах  написать  мне.  А так как я книг никогда не
писал, то ее написал другой человек с моих слов.
     Не  скажу,  что  эта  книжка  придется  по душе тебе, или Дудорову, или
господину  Стекольникову.  И  не  скажу,  что  в  ней  нет перехлесту против
правды.  Я  не  вникал  в это, я даже не перечитывал полностью того, что они
написали.  Не  все  ли  равно?  Не  я,  так  другой  перехлестнет.  Но  если
перехлестнет  другой,  так  он и получит за это деньги. Так лучше уж я. Коли
уж  волк,  так  и  выть  мне  по-волчьи,  да я и не мог отказаться от денег,
которые  положили передо мной сразу же, как я подписал каждую страницу книги
под  названием  "Как  они  перегоняют Америку". Деньги мне были нужны, чтобы
рассчитаться  со  всеми,  кто  обидел  меня.  На  эти деньги я купил у Эльзы
ферму.  Я  сказал  ей,  что  хочу  умереть хозяином фермы, которая так и так
достанется  Анни.  И  Эльза  поверила  мне.  А  через  неделю я продал ферму
молодому  живоглоту.  И  у  Эльзы  нет  теперь фермы, нет тополей и нет даже
спальни.  И  нет  меня,  главного  колеса.  Ничего  нет.  Только  деньги.  Я
рассчитался  ими  с  лихвой за все ее милости ко мне и за то, что она выпила
мою жизнь. Ей, как и Тейнеру, теперь будет над чем подумать.
     Я  еще  не  знаю, где мне осесть. Пока живу по отелям. Может, подамся в
Швецию,  где,  говорят, горы схожи с Уральскими. А может, поселюсь в Англии.
На  прожитье  у  меня  теперь  есть, и еще останется, чем моему внуку Сергею
помнить  своего  деда,  серого волка. Ему я послал видимо-невидимо игрушек и
забав.  Не захотите отдать - ваше дело. Только зачем ребенка лишать радости?
Можете  не говорить, что это все от меня. Дед Мороз, в конце концов, мог все
это  принести  ему.  А  игрушки ценные. На двести тридцать шесть долларов. И
часы там же.
     Вот и все.
     Считайте  меня  -  кем  вам лучше считать. Теперь мне все равно. Потому
что я умер для вас теперь окончательно и бесповоротно.
                                                 К сему Трофим Т. Бахрушин".

     Прочитав  письмо,  Петр  Терентьевич позвал Сашуню и велел ей до буквы,
до точки снять точную копию и передать ее потом ему вместе с письмом.
     Когда  Бахрушин  читал  письмо  Трофима,  ему  казалось,  что оно снова
выбьет  его  из колеи жизни. Этого не случилось. Он всего лишь спросил себя:
"А  чего  еще  можно  было  ожидать  от  него,  бесстыдно  кичащегося  своей
собственной  грязью?  Чего?  Но  как  сопоставить  это  письмо  с  письмом в
Верховный  Совет? Пусть оно не подписано, но ведь диктовал-то его один и тот
же человек..."
     Это  не  умещалось  в сознании Петра Терентьевича. Это было подлее всех
подлостей, какие он мог себе представить.


LVI

     Как  хорошо  бы  сейчас побывать в Америке и своими глазами увидеть то,
что  так  необходимо  для  завершения  романа! Разыскать Эльзу, поговорить с
ней.  Узнать, что думает она о Трофиме. Интересно знать, как вел себя Юджин,
зять  Трофима по его падчерице Анни. Не остался же он чурбан чурбаном, когда
старый  волк лишил их фермы. Это все никак не обеднило бы последних глав. Но
кто чем располагает, тем он и располагает.
     Будем  ждать  вместе  с Петром Терентьевичем и Стекольниковым письма от
Тейнера. А они его ждут.
     - Но  хоть  что-то он мог написать! - говорил Федор Петрович Бахрушину.
- Не оказался же он, как и этот...
     - Ни  при  каких  обстоятельствах, - перебил его Петр Терентьевич. - За
это я ручаюсь головой.
     Бахрушин  не  ошибся  и на этот раз. От Тейнера пришло письмо. С первых
же  строк  письма  Тейнер  предстал  как  живой.  Письмо  будто говорило его
голосом:
     "Алло,  Федор!  Алло,  дорогой Федор Петрович, товарищ Стекольников! Не
держись  за  стул  и  выполощи  рот  от всех нехороших слов по моему адресу,
которые у тебя навязли в зубах.
     Дорогой  Федор!  Я  не  могу  портить  людям настроение моими письмами.
Пусть это делают другие. Я всегда хочу нравиться.
     Это мой пережиток, от которого я не буду избавляться.
     Что   я   тебе   мог  написать,  когда  некто  притворявшийся  набожным
молоканином  оказался  змеей,  рядом  с  которой  кобра  выглядит  безвинной
гусеницей.  Он разрушил все мои планы и лишил меня всех контрактов. Он украл
то,  ради чего я возил его за океан. Он сумел так уронить мою репутацию, что
тюрьма  мне  показалась самым лучшим вариантом, я мог предвидеть и то, что в
результате его клеветы меня объявят врагом своей страны.
     За  контрактами,  которые были расторгнуты, не замедлили их последствия
-  взыскание  полученных  денег.  Отдав все, что было сбережено на тот день,
который  в  России называется "черным", наша семья уже готовилась переезжать
из  дома  с  видом на Гудзон на чужом автомобиле, потому что мой "форд" ушел
оплачивать долги.
     Но!.. Федор, я говорю: но!..
     Федор,  я  не  могу  сделать так, чтобы у тебя со следующей строки было
хорошее  настроение.  Ты  должен, хотя бы из солидарности, хотя бы в течение
одной  минуты  пережить  хоть  немного  из  того, что я переживал так долго.
Кажется,  сто  лет. Потому что минута была длиннее недели, а неделя тянулась
дольше года.
     Но,  повторяю  я,  изменилась  погода. Погода изменилась так круто, что
никакой    сверхдипломатический    синоптик   или   академик   политического
погодоведения  не  мог  предсказать  даже  накануне  такого  резкого  скачка
барометра.
     Жизнь  так  сложна, что на потепление или на похолодание влияет многое.
И  урожай  и  новшество  в  ракетной  технике. Военная опасность. Назначение
нового  посла,  уход  -  старого.  Приезд  делегации.  Успех гастролирующего
театра. И сто, тысяча неперечисленных вещей...
     Теперь  ты  читай  медленно...  Очень  медленно,  иначе  ты  что-нибудь
пропустишь мимо глаз.
     Вечером,  когда  я  думал,  что  можно продать еще на уплату долгов, на
экране  телевизора  появился  русский крестьянин Кирилл Тудоев, который, как
сообщил  диктор,  в  угоду  американским  вкусам  и  представлениям о России
любезно  согласился  косить  траву  старинным  способом  и  босиком, позируя
известному  журналисту  и  знатоку  русского  языка  Джону  Тейнеру, недавно
побывавшему  в  России  и  вернувшемуся с книгой "Две стороны одной и той же
планеты",   которая   представит   несомненный  интерес  для  всех  желающих
объективно разглядеть другую сторону земного шара.
     - Бетси!  - крикнул я тогда жене. - Перестань укладывать вещи и просуши
свои  глаза  в  лучах  телевизора.  Там,  кажется, торжествует правда твоего
мужа.
     И Бетси прибежала. Отец уже был тут и наливал кое-что в мой стакан.
     На  экране  в это время заслонили Кирилла Андреевича большие тракторные
косилки  и "ведренная и ветреная погода", высокие стога "звонкого и гонкого"
сена,   и   послышалась   песня   девушек,   которую   я  записал  карманным
магнитофоном.
     А  потом  пошло все, как я смонтировал. Дарья Степановн