л свою
рюмку глотками.
     "Значит,  ханжа", - подумал Петр Терентьевич, а Тейнер, будто подслушав
мысли Бахрушина, возразил:
     - Нет,  нет!  Вы  не  думайте  о  нем  плохо. Я видел, как он пьет дома
виски.  Дайте  ему привыкнуть к обстановке, он покажет вам "Ах вы, сени, мои
сени...".
     "Словесное  реле"  Бахрушина  переключало его речь то на Трофима, то на
Тейнера, но он не находил, что называется, тональности для разговора.
     Речь  Трофима  была  вчерашней  русской  речью.  Он,  видимо, не только
писал,  но  и  разговаривал с "твердыми знаками" и с буквой "ять", отчетливо
произнося  окончания  слов,  будто  боясь  быть  непонятым. Сказалось долгое
пребывание  на  чужбине.  Говорил  он  медленно,  иногда  с трудом вспоминая
родные  слова,  думая,  видимо,  наполовину  на русском языке, наполовину на
английском.
     Тейнер  же  хотя и разговаривал с заметным акцентом, но в речи его были
сегодняшние русские слова. И, заметя это, Петр Терентьевич спросил:
     - Извините,  мистер  Тейнер,  могу  ли  я  спросить вас, откуда вам так
хорошо известен русский язык? Надеюсь, это уместный вопрос?
     - Очень  уместный.  Он  был бы неуместный тридцать минут позднее, когда
мне  не  будет  известен  никакой язык, кроме языка, который во всех странах
называется  "хрю-хрю".  А  сейчас  я  еще  могу о моем русском языке сказать
по-русски. Но для этого я должен освежить свою память русской водкой.
     Тейнер  снова  налил  в  лафитник  водки  и, отпив из него глоток, стал
рассказывать:
     - Я  давно  готовился  стать  переводчиком.  Переводчик  -  это великая
профессия.  Эта  профессия  - катализатор взаимного успеха и обогащения всех
профессий  и  всех  народов.  Мой  отец  еще  в начале этого века понял, что
русский  язык  будет  кормить  его  сына в Америке. Отец не ошибся. Я кормлю
теперь  не только себя, но и его великим русским языком. И достаточно хорошо
кормлю.  Достоевский  умер  не  очень  богатым  человеком, но мне он оставил
хорошее  наследство. И некоторые ваши советские писатели - не буду делать из
этого  тайны  -  тоже  хорошо  помогают  мне  прилично содержать мою большую
семью.
     Отпив  из  лафитника  еще,  как будто в нем был чай, а не водка, Тейнер
продолжил:
     - Конечно,  знать  язык глазами - это мало. Я хотел узнать его ушами. И
мне  это  удалось.  Я  четвертый раз приезжаю в Россию. Первый раз я приехал
сюда  со  вторым  фронтом.  Это  была не Россия, а Германия. Но солдаты были
русскими.  Я  очень  много времени прожил среди русских солдат на Эльбе. Это
был  мой  первый класс изучения языка ушами. Потом я работал корреспондентом
в  Москве.  Но недолго. Меня отозвали за то, что я видел не то, что хотелось
видеть  тем,  кто  начинал "холодную войну"... Сейчас я сделаю последние два
глотка,  и  все  будет  ясно.  Потому  что мне осталось сказать не более ста
слов.
     Тейнер снова обратился к лафитнику и снова стал говорить:
     - Потом  я  был  интуристом. Это был третий класс моего обучения. Я уже
умел  строить  фразы  так, что меня почти не поправляли русские. А сегодня я
учусь  в  четвертом  классе.  Какую  вы  мне можете поставить отметку, Елена
Сергеевна?
     - Пятерку,  мистер  Тейнер.  Пятерку  с  большим  плюсом,  -  любезно и
непринужденно ответила Бахрушина.
     - Нет,  нет,  это  слишком  гостеприимная  отметка. Когда я прослушиваю
свой  русский  язык  через  магнитофон,  в  нем  еще очень много посторонних
шумов...  -  Затем он обратился к Бахрушину: - Теперь я, надеюсь, имею право
применить свой рот по другому назначению?
     Тейнер  понравился  Бахрушину  и  его  жене.  Но,  может  быть,  по его
высказываниям  им  не  следует делать поспешных выводов о нем. И все же пока
американский   корреспондент   выглядит   сверх   ожидания  весьма  приятным
человеком.
     Чтобы в доме не было жарко, пельмени варила соседка в своей печи.
     С появлением пельменей Трофим опять чуть не прослезился:
     - Боже  ж  ты  мой,  боже  ж  ты  мой... Значит, все-таки ждал ты меня,
Петрован,  окаянного...  Я ведь их во сне только видел в Америке. Ну, скажи,
в ребячьи годы возвернулся... Боже ж ты мой!
     Трофим  бережно  стал  класть  на  свою  тарелку пельмень за пельменем.
Словно это было невесть какое лакомство.
     А  Тейнер привычно, будто он ел пельмени по крайней мере каждую неделю,
разыскал  уксус, горчицу, перец, перемешал все это на своей тарелке, сгреб с
блюда  сразу  десятка  два  пельменей  и  принялся  их  есть, как заправский
уралец.
     - Нет,  нет,  -  не  соглашался он с Трофимом. - В Нью-Йорке тоже можно
заказать  пельмени... Но всякая трава растет на своей земле лучше... Сколько
я могу съесть еще?
     - Да   хоть   двести,  -  отозвалась  Бахрушина.  -  Их  больше  тысячи
настряпано.
     - Елена  Сергеевна,  не  сообщайте  моей  жене,  что я сегодня счастлив
разлукой  с ней. Она меня кормит тертой морковью и сухим творогом, чтобы как
можно  дольше  не  лишать  себя  моего  общества и оттянуть расходы по моему
переезду в ад. Это в Америке, уверяю вас, тоже стоит недешево.
     Сказав  так,  Тейнер  заметил,  что  его  слова не были оценены должным
образом, и сделал оговорку:
     - Не   правда  ли,  Петр  Терентьевич,  водка  и  пельмени  дают  очень
болтливую смесь. Не кажется вам, что ее следует приглушить?
     Тейнер  снова наполнил лафитник. Затем он еще раз смешал уксус, горчицу
и перец, положил еще два-три десятка пельменей и сказал:
     - Не  пройдет  и  пяти  минут,  как  развязный американец мистер Тейнер
будет  храпеть  на  соломе  под крышей вашего сарая... Потому что он всегда,
прежде чем сесть за стол, предусматривает место для сна...
     - Мистер  Тейнер, у нас раскладушечка найдется. Я ее живехонько разложу
вам в тенечке, вы и отдохнете...
     - Как  вам  угодно,  Елена Сергеевна... Во всяком случае, мое опьянение
вполне  объясняет,  а  также  извиняет  мой  уход и дает возможность братьям
Бахрушиным поговорить без свидетелей.
     Тейнер  учтиво  откланялся  и  удалился под навес. Бахрушин, вынося ему
раскладушку, мягко заметил:
     - Не  стоило  бы  вам дипломатничать, мистер Тейнер. В моем разговоре с
Трофимом никто не может быть лишним... Тем более вы...
     - Но  все  же...  Я  ведь  чужой  для  вас  человек,  - ответил Тейнер,
располагаясь на раскладушке.
     - Воля ваша.
     Бахрушин,  возвращаясь  в  дом  и  думая  о  Тейнере,  вспомнил бабкину
поговорку: "О сказке не по присказке судят, а по концу".


XIII

     Вернувшись  в  дом,  Петр  Терентьевич, не желая разговаривать с братом
один  на  один,  придравшись  к  его  фразе  "люблю  музыку",  поднял крышку
радиоприемника  и  включил проигрыватель, затем взял коробку с граммофонными
пластинками,  на  которой было написано "Чайковский". Не выбирая, вынул одну
из них. Первый концерт.
     - Ты сказал, что любишь музыку. Я тоже. В этом мы сходимся.
     Зазвучал  Первый  концерт. Трофим, послушав с минуту, снова обратился к
пельменям. А потом спросил:
     - Что это за музыка?
     - Это музыка нашего земляка Петра Ильича Чайковского.
     - Не слыхал, - отозвался Трофим, жуя пельмени.
     - Чайковского или музыку?
     - Обоих.
     - Жалко.
     - Всех  не  узнаешь,  Петрован.  У нас в Америке этих пластинок тучи. И
такие  случаются,  что нутро выворачивают. И шум и гром. Откуда что берется.
Не  знаешь  даже,  на  чем  дудят,  на  чем  гремят. Дойдут до этого и ваши.
Переймут.  Беда  как жалко, что не захватил пяток-другой пластинок. Послушал
бы.  Мороз  по коже ходит. Особенно когда на манер гончих залают трубы. Или,
что  тебе  недорезанные  овцы, заблеют дудки. Что говорить, Америка - страна
чудес.  Даже  такая  у  нас  есть  пластинка, которую хоть сто раз слушай, и
каждый  раз  судорожит. Если ее название перевести по-русски, то будет "Март
на  крыше". Чуешь! И кошки там мяучат так, что не надо слов. Все ясно. Кошек
слушаешь, а видишь герлс... девчонок...
     Елена Сергеевна вышла из комнаты. Бахрушин снял пластинку.
     - Давай лучше спрашивать о жизни друг у друга, - предложил Трофим.
     - Давай, - сказал Бахрушин.
     Сначала  спрашивал  Трофим.  И  Петр  Терентьевич  отвечал  на  все его
вопросы  исчерпывающе  точно,  без  всяких  смягчений  и поправок на то, что
Трофим был хоть и незваным, но гостем.
     Когда речь зашла о Дарье Степановне, ответ был тоже прямым:
     - Она  не  желает  видеть тебя, Трофим. Ты все-таки, Трофим, придумывая
себе  смерть,  заботился  только о себе. А не о ней и не о ребенке, которого
ты оставил после себя.
     - У нее был ребенок? Мой ребенок?
     Голос Трофима задрожал. На лице проступили белые пятна.
     - Да,  она  родила  дочь  и  назвала  ее  Надеждой...  Может  быть,  не
случайно.  У  Надежды  теперь  трое  своих  детей.  Как бы, ну, что ли, твои
внуки, если не принимать во внимание все прочее и тому подобное.
     - Как звать внуков, Петрован?
     - Тебе  бы  лучше  об этом не спрашивать. Ни к чему... Одно дело - мы с
тобой,  родились  под  одной  крышей...  Другое дело - они. Зачем им знать о
тебе или тебе о них!
     - Петрован,  -  взмолился  Трофим,  - как же я могу не увидеть их! Ведь
они моя кровь...
     - Ну,  знаешь,  Трофим, мы все-таки не на конном дворе, чтобы толковать
про  кровь.  Для  лошади  или  коровы  есть  смысл  вести  учет крови, а для
человека  принимаются  во внимание другие данные. Не сердись на прямоту - ты
умер для них под городом Омском в девятнадцатом году.
     - А чье отчество у Надежды?
     - Опять  двадцать  пять  - за рыбу деньги. При чем тут отчество? Вот ты
носишь  отчество  Терентьевич,  и  я Терентьевич. Оба мы Бахрушины. А что из
этого?  Не по истоку о речках судят, а по тому, как и куда они текут. Может,
не  так  точно  сравнил,  зато  понятно  обеим сторонам. Ты лучше расскажи о
себе. Мне ведь тоже надо знать, как ты тек, куда вытек, в какое море впал.
     - Это  пожалуйста,  Петрован.  Только  все  сорок  лет за один вечер не
перескажешь.
     - А ты самое главное. Как в автобиографии пишут.
     - Ась?
     - Ну, словом, в кратком описании жизни. Понял?
     - Понял. - Трофим кивнул головой.
     И принялся рассказывать:
     - Коротко,  значит,  будет  так.  Под  Омском  я  поймал  дезертира. Из
образованных.  И  хотел было, как полагается, доставить его куда следует, но
дезертир  мне  сказал,  что  этого  делать  не  надо, и раскрыл положение на
фронте.  Все как есть. Не поверить было нельзя. Так и так труба. К тому же в
нас  начали  стрелять  с  тылов.  Сибирь  трекнулась.  Даже справные мужики,
которые  держали  работников,  и  те  увидели, что Колчак не козырной туз, а
пешка  в  адмиральских  погонах.  Я  подумал-подумал  да  и  дунул  вместе с
дезертиром   в   урман.   Постранствовал  сколько-то.  Потом  наткнулись  на
беженцев.  Из  торговых.  Подводы четыре-пять. Тоже не знают, куда податься.
Грабить  не  стали.  Столковались  по-хорошему. "Вам жизнь, господа хорошие,
дорога,  и  у  нас  она  одна.  Дайте  нам  перекусить  и  одежу  почище. По
возможности   с  документами".  Подобрали  одежу  беженцы.  Переоделись  мы,
переобулись...  Побрились,  почистились... Расстались по-хорошему. Заплатить
даже  хотели...  Не взяли. Не до денег, видно, было. Добрались мы до станции
Татарская.  Прикупили  что  было  надо  и  по  железной  дороге  катанули до
Новониколаевска.  Он решил там остаться и ждать красных. Где-то в этих краях
у  него  тетка  была.  А  я  двинул  дальше. Простились мы с этим человеком,
который  Николаем  Николаевичем  Сударушкиным  себя  называл.  Тоже,  думаю,
напридумано  это  все  было.  Да  мне-то мало было дела до этого. Попросил я
его,  когда  все  угомонится, переслать Даруне ее карточку и письмо, которое
он  написал  с  моих  слов,  но как бы от моего товарища. Будто бы тот видел
меня  убитым.  Чтобы  концы  в  воду и очистить Даруню моей смертью. Другого
выхода не было.
     Голос  Трофима  снова  дрогнул,  навернулась  слеза. Слезы, как заметил
Бахрушин, у него были близко.
     И он пускал их запросто, как хворая сосна смолу.
     - Не было другого выхода - только сказаться убитым, - повторил Трофим.
     - Пожалуй,  что и так, - согласился с ним Петр Терентьевич. - Она и без
того  немало  в белогвардейских женах ходила. А коли ты убит, значит, все ее
прошлое тоже как бы умерло. Давай дальше, Трофим.
     - А дальше дедово золото помогло. Наверно, слышал об этом от Даруни.
     - Знаю, рассказывала она.
     - В   Шанхае   я  пожил  недолго.  Схватить  могли.  Подумал-подумал...
Пересчитал  остатнее...  Да  и махнул в Америку. Не из чего было выбирать...
Приехал  и  объявился,  каким  я  и  был, Трофимом Терентьевичем Бахрушиным.
Посидел  сколько-то  как  бы  в  карантине... А потом видят - правду человек
говорит.  И  деться ему некуда. Выпустили. Дали временные бумаги. Иди на все
четыре стороны. Ну вот я и ходил то по портам, то по фермам.
     - А разговаривал как? - перебил Петр Терентьевич.
     - Когда  приспичит,  так  заговоришь. Там слово, тут два... А до этого,
когда  плыл  в  Америку,  матросы  меня натаскивали. В Америке не много надо
слов,  чтобы  не  пропасть. Главное - денежки. Они на каком хочешь языке без
запинки  разговаривают.  Скопил  их  сколько-то... Одежонку справил. А потом
как-то  слышу  - две женщины по-русски говорят. Я к ним. Так и так. Дальше -
больше.  Адрес  дали...  И  попал я, братец, в американский Висим. К русским
кержакам.  Кругом  Америка,  а  у  них  русские печи топятся. Избы с крытыми
дворами  стоят.  Медные  иконы.  В огороде горох, бобы, репа - тоже русские.
Ну,  думаю,  женюсь  я тут и в дом войду. Предвиделся такой... Одна там рано
овдовела.  Марфой  звали.  Дом  хороший...  И она, хоть была далеко не ровня
покинутой  Дарунюшке...  Но ведь что сделаешь. Жить-то надо... Да рассохлось
дело.
     - Не приняла?
     - Что  ты,  Петрован!  Слезьми  обливалась.  Ну  а я, видно, к той поре
совсем  звереть  начал. Уж коли я столько потерял в Бахрушах, не хотелось на
малом  останавливаться...  Эльза  в  деревню  приехала.  На  паре вороных...
Кержаков на свою ферму нанимать... Как увидел я ее, так и обмер...
     В  это  время вернулась Елена Сергеевна и спросила, не пора ли подавать
самовар. Трофим оборвал рассказ на полуслове.
     - Потом  доскажешь,  -  попросил Петр Терентьевич. - А теперь, пожалуй,
не грех и чаю напиться.


XIV

     Тейнер  проснулся  так  же  неожиданно,  как  и уснул. Войдя в дом, где
Бахрушины пили чай, он сказал:
     - Я  хочу  спросить,  не  пора  ли гостям домой, а затем узнать, где их
дом...
     - Я  провожу  вас, мистер Тейнер. Давайте стаканчик чайку покрепче, для
освежения.
     - Может быть, огуречного рассольцу? - предложила Бахрушина.
     - Да!  Я  об  этом читал много раз и никогда не пробовал сам. Но я верю
русской литературе.
     Елена  Сергеевна  не заставила себя ждать. Видимо, огуречный рассол был
загодя налит в квасной жбан.
     - Теперь  я  вижу,  Елена Сергеевна, как высоко стоит в России народная
медицина,  -  поклонившись  в  пояс, сказал Тейнер, допив из жбана огуречный
рассол.
     Покончив  с  чаепитием, Трофим тоже выразил желание отправиться, как он
сказал, "по принадлежности".
     Вскоре машина покатила к Дому приезжих.
     Любопытных  оказалось  больше,  чем  ожидал Петр Терентьевич. Дети - от
малолеток  и  до вышедших из пионерского возраста - окружили машину, когда в
нее  садился  председатель  колхоза  с  "американцами".  Глазели  из окон. О
весельчаке Тейнере уже знала вся деревня.
     - Тейнер  -  это  который с шофером сидит, - указал на него мальчик лет
девяти.
     И Тейнер помахал детям беретом.
     Ребята  это оценили должным образом. Оценили и то, что с ним при случае
можно поговорить по-русски.
     А  случай  был  уже  наготове.  Ребятам  хотелось  показать  американцу
бобровое  озеро, лосей на воле, хижину дяди Тома, сооруженную ими в лесу, и,
конечно, голубятню.
     Мальчики  перебежали короткой дорожкой на Ленивый увал к Дому приезжих:
им хотелось увидеть, как старуха Тудоева встретит американцев.
     Тудоиха,  наряженная  в  "к  обеднешное",  давно  поджидала на крылечке
недостроенного  дома  для  приезжих  его  первых  постояльцев.  И как только
подошла   машина,   старуха  направилась  к  ней,  чтобы,  поздоровавшись  с
Трофимом, произнести давно заготовленные ею слова.
     Петр  Терентьевич  рассказал  дорогой  о Тудоевой, и Трофим сделал вид,
что узнал ее.
     - Здравствуй,   молочная   сестрица,   Пелагея  Кузьминична.  -  Трофим
поклонился, а затем протянул ей свою большую пухлую руку.
     - Здравствуй,   батюшка  серый  волк,  Трофим  Терентьевич.  -  Старуха
поклонилась  в  ответ. - Далеконько ты от нас убежал, да, видно, вспомнил на
склоне своей жизни родимую сторонушку.
     - Да  как  еще вспомнил-то, Пелагея Кузьминична! Ногам не верю, что они
меня по родной земле носят.
     - Не разучился еще русскими словами говорить?
     - Да  нет  пока. Конечно, попризабыл кое-что, - сознался Трофим, - но у
меня на ферме русские живут. Не дают родные слова забывать.
     Поздоровался и Тейнер с Тудоевой:
     - Очень  приятно  представиться  такому почтенному директору отеля. Моя
мама меня называет Джонни. Вы можете называть меня Ванькой...
     - Да  зачем  же  Ванькой-то?  Можно  и  Ванюшкой...  -  шуткой на шутку
ответила  Пелагея  Кузьминична  и  попросила поглядеть "никем еще не обжитые
горенки".
     - "Широка  страна  моя родная..." - запел Тейнер и заявил, что если ему
продлят  срок  пребывания  в  Советском  Союзе, то он согласен здесь жить до
конца пятилетки.
     Петр   Терентьевич   приветливо  улыбался  и  вникал  в  каждое  слово,
сказанное  Тейнером.  "Уж  очень  он  как-то чересчур политически грамотен и
чрезмерно  осведомлен  в  наших  делах", - подумал Бахрушин. И, подумав так,
решил  пока  не  делать  для  себя  никаких выводов. "Поспешность заключений
иногда  уводит  с  истинного  пути, и человек принимается не таким, каков он
есть,  а  в  соответствии  придуманному  твоим торопливым разумом облику", -
вспомнил он сказанное Стекольниковым.
     - Да  так-то,  пожалуй,  лучше,  Петрован,  -  будто  продолжая начатый
мысленно   разговор,  сказал  Трофим,  поставив  чемодан  в  отведенной  ему
комнате. - И тебе буду не в тягость, и себя не стесню.
     - Именно,  Трофим.  Чем  прямее,  тем  лучше...  Ты  как, отдохнешь или
пойдешь куда?
     - Пойти-то  бы лучше... А то как-то сразу и один... Давай уж, Петрован,
пожертвуй  денек  для  меня.  Сходим на речку... Может, и окунемся по старой
памяти... Да и дорассказать надо про свою жизнь.
     Тейнер,  рассчитавшись  с  шофером, видимо желая опять оставить братьев
одних, сказал Петру Терентьевичу:
     - А   я  хочу  предоставить  возможность  огуречному  рассолу  и  водке
выяснить свои отношения и тем временем проверить качество новой кровати.
     На этом и порешили.
     Трофим  сразу  же,  как  они  вышли  в  поле,  приступил  к продолжению
начатого.  Это  был  холодный  рассказ,  вовсе  не  похожий  на ту исповедь,
которую  он  обещал  Петру Терентьевичу в письме. И Петр Терентьевич, слушая
Трофима, не верил даже тому, что было правдой.
     И когда братья подошли к речке, Петр Терентьевич сказал:
     - Всего все равно не расскажешь... Давай лучше пойдем в воду.
     Здесь  они  когда-то  купались мальчиками. Здесь ловили рыбу. Здесь они
теперь  снова,  на  склоне лет своей жизни. А речка течет, как прежде. Может
быть,  она  стала  чуть-чуть  мельче. А может быть, только казалось, что она
была глубже и шире в те далекие детские годы.
     - Ну  что  же...  Это  можно, - ответил тихо Трофим, оглядывая знакомые
берега. - Как много утекло воды, Петрован!
     - Порядочно,  -  подтвердил  Петр  Терентьевич  и начал вслед за братом
неторопливо раздеваться.


XV

     Вечером  этого  же  дня  Бахрушин  зазвал  к  себе  старика  Тудоева  и
секрет