стерпимо  хочется  с  ней  поговорить.  Хочется проверить радостный для ее
ушей слух, принесенный Панфиловной.
     Говорят,  сегодня  утром  Алина  приехала  на  дачу к Ветошкину с двумя
артистами  из  городского  цирка.  Один  -  гиревик,  другой  - борец. Алина
объявила о своем разрыве с Павлом Павловичем.
     Павел  Павлович умолял ее. Валялся в ногах. Рыдал. Угрожал. Проклинал и
снова  умолял. "Комсомолисты", как их называла Панфиловна, попросили его "не
шуметь  и  не распущать нюни", а смотреть, не взяла ли Алина лишнее, а потом
расписаться  в  том,  что  ею все было "взядено по его личной просьбе и он к
ней никаких вымогательств не имеет".
     Каким  бы  сенсационным ни было это известие, не оно волновало Серафиму
Григорьевну,  а  его  хвостик.  Хвостик  этого  слуха  заключался в том, что
красавица   перепорхнула  к  Баранову,  который  так  неожиданно  уехал,  не
сказавшись  куда.  Именно  этого подтверждения и хотелось Ожегановой. Именно
это  подтверждение  могло  поколебать  Василия,  который  заметно  исхудал и
ходит, будто вынашивая в себе что-то недоброе.
     Но  Феня  ничего  не  ответила. Не ответила даже на далекие, не имеющие
отношения к уходу Алины вопросы.
     Однако  жаждущему  любопытству  Серафимы  Григорьевны  пришлось недолго
ждать  желанного  напитка.  Появился  Ветошкин,  растерянный,  постаревший и
подавленный.
     - Значит,  правда  все  это,  Павел Павлович? - спросила она приятного,
как никогда, гостя, усаживая его на садовую скамью под яблоней.
     - Да! Да! Да!.. - еле выдохнул он.
     - А с кем?
     - С  вашим  гостем. С моим фронтовым товарищем... Боже, боже! Мы вместе
сражались.  Вместе  окропляли родную землю нашей кровью, - стал он говорить,
как обманутый простак в плохом театре. - И вдруг...
     - Ты  слышишь,  Василий? - обратилась Серафима Григорьевна к присевшему
подле конуры Шутки Василию.
     - Нет, я не слышу. Я не хочу слышать, - ответил он довольно грубо.
     Лицо   Павла   Павловича   изобразило   горчайшую  усмешку  страдающего
праведника.
     - Как  можно  требовать,  чтобы  Василий  Петрович дурно сказал о своем
друге? Я понимаю, принимаю это и не виню... Дружба - это такое высокое...
     Но  Василий  не  стал  дослушивать,  что  такое  дружба, и ушел в домик
Прохора Кузьмича. У того всегда найдется добрый совет и сочувствие.
     Месть,  озлобление,  лютая  ненависть к Баранову заставили зашевелиться
изощренные мозги Серафимы Григорьевны.
     - Конечно,  я  большим  умом  похвастать  не  могу,  - начала она мягко
стлать,  -  но ведь на ясное дело, на чистую правду и малого ума достаточно.
Я  бы  на  вашем месте обзвонила все гостиницы. А их всего-то четыре. Узнала
бы,  где и в каком номере проживает Аркадий Михайлович Баранов, а потом бы с
понятыми  к нему в номер. Если она с циркачами приезжала, то у вас-то повыше
чины найдутся. Можно и с начальником милиции... И - пики-козыри!
     Ветошкин  ухватился  за  этот  совет,  но  тут же оставил его. О чем он
будет  говорить  с  Барановым?  Какие улики? И если действительно причина ее
ухода Баранов, то Алина не так глупа, чтобы поселиться с ним до развода.
     Посидев, повздыхав, Ветошкин отправился к себе на дачу.
     Потеря  Алины  для  Ветошкина - серьезная утрата. Серьезная, но главная
ли?  А  что,  если  Алина  вздумает  наказать  его  за хитросплетенный обман
накануне  намечавшейся  поездки  в  заграничное  турне? А что, если крысиное
предприятие Павла Павловича станет достоянием фельетониста?
     Не забежать ли вперед, не предложить ли ей отступного тысяч этак...
     Нет.  Такой маневр может насторожить Алину. Может подсказать ей и то, о
чем она и не думает. Да и едва ли она что-то возьмет.
     Ф-фу!  Как  омерзительно  складывается  жизнь  Павла  Павловича!  Какая
зловещая  тишина у него на даче! Неумолчные канарейки и те стихли, как перед
грозой...


XLII

     Теперь  все  раздражало  Василия  Петровича.  Не  находя себе места, он
пришел  к  Прохору  Кузьмичу, чтобы продолжить спор с отсутствующим Аркадием
Михайловичем.  Василию нужен был этот спор. Ему хотелось обелить себя и хоть
в чем-то чувствовать свою правоту.
     Не мог Василий взять и сразу признать правду Аркадия.
     И он спросил:
     - Так  что же, Прохор Кузьмич, значит, душить всех поросят, резать всех
коз частного пользования, выдирать смородину?
     Василий  выпил  совсем  немного.  Но  жара,  пустой желудок и усталость
расслабили его.
     - Зачем  же,  Васенька,  через  край-то?  Поросенок  поросенку рознь...
Агафью  из  прокатного  взять.  Жалованьишко у нее сам знаешь какое. А детей
двое.  И  в  ее  поросеночке  никакого капитализма нет, а чистое прибавочное
мясо к ее питанию.
     - Но у нее же и коза...
     - А  как  ей  без  козы,  когда корм свой? Дети же. Не на продажу же, -
увещевал старик Копейкин.
     - А  дом? Свой собственный дом... Тоже капиталистическая отрыжка? Да?..
Но  тогда  половину  Донецкого  бассейна,  половину  Урала  нужно обвинить в
отрыжке и половину рабочего класса назвать перерожденцами...
     Копейкин  и  не  предполагал,  что  ему придется растолковывать Василию
самое простое.
     - Васенька,  ну  зачем  же все мешать в одном корыте? Ну вот, скажем, у
меня  тоже  свой  дом  на  Старогуляевской улице. Это моя квартира. Я его не
сдаю,  прибытка  от  него не имею... Это - одно... А скажем, вот этот дом, в
котором  я теперь живу, это - другое дело. Не прими, голубок, за обиду, а за
наглядный  пример...  И если, скажем, в Донецком, или Кузнецком, или в каком
другом  бассейне  рабочие  люди  живут  в своих домах, так они для них, как,
скажем,  калоши  или  пальто,  житейская  постройка,  а  не выжигательство в
корыстных  целях.  Или взять машину - "Волгу" там или "Москвич". Одни на них
ездят,  а  другие  возят...  Вот ведь о чем речь. Сережа, мальчонок, Агафьин
сын,  которого  ты чуть колом с забора не сбил, тоже двух крыс держит и двух
морских свинок. У него это радость, а у Ветошкина - мироедство.
     - Значит,  вы  с  Аркадием  все  понимаете и во всем разбираетесь? А я,
стало быть, нет? Так и запишем... Где у тебя топор? - спросил Василий.
     - Зачем это тебе вдруг понадобился топор? - недоумевал Копейкин.
     - Разобраться,  понимаешь,  немножко  хочу в сущности микроскопического
капитализма... Вот он! - обрадовался Василий, увидев под лавкой топор.
     - Ты что же это, Васенька, задумал?
     - Не бойся, Прохор Кузьмич... Не бойся...
     Василий  с  топором  в руках направился в вольер курятника. Схватив там
первую  попавшуюся  курицу,  он отрубил ей голову. На камне. То же он сделал
со  второй,  выбросив  ее  за сетку вольера. Птицы, почуяв неладное, подняли
дикое  кудахтанье.  Запах крови, подскакивающие в агонии обезглавленные куры
заставили  живых  стремительно перепархивать высокую изгородь вольера. Такой
прыти, такого лета не бывало и у их диких предков.
     Когда  Василий  отрубал голову петуху, прибежали Серафима Григорьевна и
Ангелина.
     - В  своем  ли  ты  уме? В своем ли? - кричала Серафима. - Отдай топор!
Отдай топор! - просила она, боясь приблизиться к Василию.
     Зато Ангелина вошла смело за сетку вольера и сказала:
     - Милый мой, давай их прикончим завтра. Организованно.
     Василий отдал топор Копейкину и примирительно сказал Ангелине:
     - Я  всегда  знал, что ты любишь и понимаешь меня. Когда я вижу курицу,
у  меня  плачет  свод и падают из него кирпичи... Но лучше бы их, проклятых,
прирезать сегодня!
     Ангелина  увела  мужа  в дом. Серафима, не на шутку струхнув, старалась
не попадаться на глаза Василию.
     - Что с ним? Сколько выпили? - стала наступать Серафима на Копейкина.
     А тот, почему-то вдруг тоже осмелев, сказал:
     - Литру!
     На   столе   между   тем   стояла  единственная  недопитая  четвертинка
клюквенной настойки.
     - Никогда  я  его  таким  не  видывала. Неужели обвал свода на него так
подействовал? - хотела она выяснить причину буйства Василия.
     Копейкин мудрил:
     - Что  считать  сводом?  Если  то, на чем волосы растут и картуз носят,
так,  пожалуй,  этот  свод  сильно у него нагрет. И тебе бы, Григорьевна, не
помешало бы и коз, это самое... того...
     Серафима оглянулась на дом, потом сказала:
     - Не подрубал бы ты сук, на котором сидишь, Прохор Кузьмич.
     А он не будь плох:
     - Не  о сучьях теперь думать надо, а о дереве, на котором они растут. А
я  ни  на  чем  не  сижу.  Я  птица вольная! - Говоря так, Копейкин взмахнул
руками, как крыльями. - Порх - и нет меня тут...
     - Так что же ты... и ты улететь хочешь?
     - Курей жалко, Григорьевна. Нестись они без меня хуже будут!
     Серафима  Григорьевна уставилась на Копейкина, как щука на ерша. И рада
бы проглотить, да колючки страшат.
     - Сегодня отдам я тебе яичный должок, Прохор Кузьмич. Не зажилю.
     - Ну так ведь, - ответил Копейкин, - разве за тобой пропадет? Подожду.
     Скрежеща   зубами,   злясь   на   уничтожающее  ее  бессилие,  Серафима
Григорьевна  отправилась  в  свинарник.  В доме, пока не угомонится Василий,
показываться не следовало...


XLIII

     Жара  не спадала, и вечером от нее изнывало все живое. Раскаленный диск
солнца  сел  в  марево  над  лесом.  Земля  на грядах и дорожках испещрилась
мелкими трещинками.
     Всплыли еще три издыхающих карпа. Шутка поминутно пила.
     Василий  Петрович  лежал рядом с Линой на широкой кровати. Он смотрел в
потолок,  а  она  гладила  его  мягкие  волосы,  в  которых появилась еще не
замеченная Василием седая прядь.
     Ангелина  понимала,  может быть, даже лучше, чем сам Василий, что в его
и  в  ее  жизни  произошло  гораздо  большее,  чем в мартеновской печи и, уж
конечно, в курятнике.
     Дышалось тяжело. Было жарко и при открытых окнах.
     Но  вот качнулась тюлевая занавеска. Дохнул ветерок. Пахнуло свежестью.
Послышался далекий глухой отзвук грома.
     - Наконец-то...
     - Кажется, дождались, Васенька.
     Ветер дунул сильнее и уронил герань в глиняном горшке.
     - Черт  с  ней,  -  сказал  Василий.  -  Закрой  дверь,  чтобы  не было
сквозняка.
     Гром  прогремел  ближе, и стал накрапывать дождь. Вскоре он застучал по
железной  крыше  дома и перешел в ливень с громовыми раскатами, будто палили
из многих крупнокалиберных орудий.
     Сразу  посвежело.  Будь  у Василия самочувствие лучше, он выбежал бы из
дому  поплясать  под  дождем, как это бывало и в детстве, и в недавние годы.
Дождевой  душ  куда  лучше  купания.  Нет  на  свете  чище, свежее воды, чем
дождевая.
     Василий,   вспомнив,   что  нужно  долить  аккумулятор,  попросил  Лину
поставить  какую-нибудь  стеклянную посудину возле крыльца, но не у стока. И
Лина  выбежала  в  рубашке,  поставила  под  дождь  большую  миску из нового
сервиза.
     Вернулась  она  под  крылышко  мужа  мокрой.  От  нее  пахло свежестью,
здоровьем  и молодостью. Сверкания молнии так чудесно и так сине освещали ее
в рубашке, прилипшей к телу молодой женщины.
     Василию  хотелось,  чтобы молнии сверкали еще и еще. И они сверкали без
устали.  Им  был  благодарен  не  один  Василий, но и Лина. Какому человеку,
особенно   женщине,   может   не   нравиться,   когда   ею  любуются.  Зачем
притворяться?  Так  можно  дойти  до  утверждения,  что  на свете существуют
только одни производственные показатели!
     Ливень  сменился  тихим, затяжным дождичком, который, может быть, будет
идти  до  утра,  не  барабаня  по  крыше, а усыпляя своим шелестом Василия и
притулившуюся к нему Лину. Они уже задремали, как вдруг послышалось:
     "Кап-п! Кап-п! Кап-п!.."
     Василий открыл глаза:
     - Что это?
     Лина встрепенулась. Прислушалась и, зевая, сказала:
     - Это на чердаке. Протекает крыша...
     - Лина,  - обратился к ней опять Василий, - ты, понимаешь, сказала так,
будто  в  этом  нет  ничего  особенного... будто крыша протекает не у нас, а
где-то, понимаешь, за тридевять земель.
     - Ну  что  ты  опять,  Василий? Ну что тут такого?.. Замажем завтра - и
все.
     - "Замажем  завтра  -  и все"... Как это легко и просто! А как я завтра
узнаю,  где,  в  каком  месте,  протекает  крыша? Ведь все высохнет, и вода,
которая  натечет,  уйдет  в  засыпку. В накат. Тебе, Ангелина, мало, что ли,
было  домовой  губки  в  полу?  Ты хочешь еще и на чердаке? Где у тебя лежат
свечи?
     - Ну что ты, Васенька... Ночью на чердак!
     - Где  свечи?  -  повторил  Василий  так,  что уговаривать его уже было
бесполезно.
     - Они под полом. Под лестницей. Туда я боюсь лезть. Там мыши.
     Василий  встал.  Сунул ноги в шлепанцы, накинул, чтобы не ободраться на
чердаке,  халат Лины и отправился в подпол. Найдя свечи, он взял одну из них
и  полез на чердак, в боковой открылок над спальней, рядом со светелкой, где
жил Аркадий.
     На  столе  он  заметил оставленные Аркадием газеты и журналы, а у стола
его ночные туфли.
     Очутившись  в открылке чердака, Василий стал искать течь в крыше. Вялое
пламя  свечи  не  позволяло ему заметить хотя бы одну каплю. Дождь между тем
шел,  и  течь  не могла прекратиться. Зато Василий увидел другое. Куда более
важное и существенное.
     В  живом  свете  костра,  камина,  свечи  всегда есть что-то волшебное.
Необычное.  И  Василий  увидел себя в каком-то несуществующем зеркале. Этого
нельзя  понять  при  отсутствии  воображения.  Но  порою  случается так, что
человек,   ни  в  чем  не  отражаясь,  видит  свое  отражение  отчетливее  и
подробнее, чем в любом из зеркал.
     Так  произошло  и  на  этот  раз. Василий увидел себя в женском пестром
халате,  из-под  которого торчали его голые ноги в шлепанцах. Он увидел себя
скаредным  и маленьким человечком, напуганным дождевыми каплями. Человечком,
зависящим  от  этих капель и страшащимся их. Это был не он, а кто-то другой,
явно начавший горбиться.
     Василий  распрямился.  Прислушался  к  дождю.  Постоял  и  снова увидел
жалкого горбатого карлика.
     "Василий,  -  спросил  он  себя,  -  да ты ли это? Что сталось с тобой,
свободный  человек?  Куда  делся твой рост, твоя широта, твой большой замах?
Васька, да ты ли это?"
     Тут  он  почувствовал  на  своем лице паутину. Быстро и гадливо смахнув
ее,  он  увидел  сочащиеся  через  стыки листов крыши оранжевые капли. В них
отражалось пламя свечи.
     Василий отвернулся. Ему не захотелось запоминать место течи.
     "Капай, проклятая... Мне-то что..."
     Кто  знал,  что  эти  капли,  эта  течь окажутся в изломе течения жизни
Василия...  Прошло всего лишь несколько минут, и, кажется, ничего особенного
не  случилось  в  открылке  чердака,  но  Василий  вернулся  к  Лине  другим
человеком. Он возненавидел свой дом.
     - Ну  как,  - спросила ожидавшая возвращения мужа Лина, - ты нашел, где
протекает крыша?
     - Это  теперь, понимаешь, Линок, не имеет значения, - ответил он как-то
очень  звонко.  - Лина, мы должны продать дом. Продать его к семи чертям, со
всеми его пауками, паутиной!..
     - А  сами  куда?  Где  мы  будем  жить?  - спросила, садясь на кровати,
испуганная Ангелина.
     - Не  знаю.  Хоть  под  забором. Отдадим деньги в завком. В дирекцию, в
кооператив...  Хоть  комнату  да  дадут,  а  потом  увидим.  Я продам его. Я
расстанусь с ним... с моим кровопийцем и погубителем...
     Ангелина тихо заплакала...
     Он повернулся к ней спиной. Слезы ее на этот раз не трогали Василия.


XLIV

     Сметанину  не  сиделось  дома  и  вечером. Неуемная тяга к деятельности
заставила  его  побывать  на  выпасе, проверить, как чувствует себя на озере
водоплавающая,  зайти  к  возвращенным  белым свиноматкам... И когда все это
было  сделано, он вспомнил о разговоре с Ветошкиным, который откладывался со
дня на день как не первостепенный. А теперь он подоспел в самый раз.
     И  вот Сметанин появился в благоухающем саду. Серый дог с лаем бросился
на незнакомца, и тот вразумительно сказал собаке:
     - Буде! - затем крикнул: - Аграфена!
     Умная  собака,  увидев  появившуюся  Феню, пошла в тень. Вместе с Феней
вышел и Павел Павлович.
     - Чем имею честь быть полезен?
     - Я Сметанин, из "Красных зорь".
     Этих  слов  было  достаточно  для  беспокойства Павла Павловича. Он уже
знал  об  уводе  белой  свиньи  у  Серафимы Григорьевны, а также слышал, что
Сметанин  успешно  возвращает своих колхозников, поразбредшихся за последние
годы.
     - Но  я  не  к вам, прошу покорно, а к Аграфене Ивановне. - Сказав так,
Сметанин  перевел  взгляд на Феню. - В начале того месяца мы ожидаем с флота
Леонида  Пастухова,  и  я  хочу,  чтоб  он  тебя встретил без этих холуйских
кружевов.
     Феня,  слегка  покраснев,  опустила  голову.  В  самом деле, в ее жизни
многое  изменилось  с  того  дня,  когда  молодая свинарка, провожая на флот
Леонида  Пастухова,  обещала  ему  достойно  трудиться  в  родном колхозе. А
теперь?..
     Пусть  были у нее причины для ухода из колхозного свинарника, но все же
это не оправдание.
     Была и ее вина. Она польстилась на легкую, денежную работенку.
     После  сказанных  Сметаниным  резких  и  прямых  слов  она окончательно
поняла, насколько унизительна эта работа у Ветошкина.
     - Позвольте,  -  вмешался  Ветошкин в разговор Сметанина с Феней, - как
вас прикажете...
     - Вы  человек  образованный,  гражданин  Ветошкин,  и  мне,  мужику, не
пристало  вас  учить. А наоборот, я должен учиться у вас. Вы, можно сказать,
перебили наш разговор.
     - Прошу прощения, товарищ Сметанин.
     - Пожалуйста,  -  ответил  Сметанин и продолжил разговор с Феней: - Так
ты,  Аграфена Ивановна, теперь же, при мне, сделаешь устное заявление своему
хозяину  о  расчете.  А  через то воскресенье, ровно в двенадцать ноль-ноль,
придет  за  тобой  полуторка.  Тихо,  гражданин  Ветошкин!  Дайте ей сделать
заявление...
     - Но ведь он же не пишет мне, - сказала Феня.
     - Это ты не пишешь ему...
     - Я  не  пишу?  Спросите  Павла  Павловича, я всегда через него посылаю
письма, чтобы он в городской почтовый ящик их кинул.
     - Значит,  Павел  Павлович  кидает  их не в тот ящик... Ну да на данном
этапе  это, можно сказать, не так важно. Пастухову я отписал, что ты девушка
все  еще самостоятельная, вернулась в колхоз заведовать племенным питомником
белых  свиней  и что ему, Леониду Пастухову, запланирован пятистенный дом на
будущую  весну,  а  место  второго  механика  всегда было за ним. - Как бы в
подкрепление   сказанного   Сметанин   ударил   кнутовищем  по  голенищу  и,
повернувшись к Ветошкину, спросил: - У вас какие вопросы?
     - Это  невозможно.  Я  не  могу  отпустить  Фенечку.  Да  и она, как вы
видите, не хочет возвращаться. Не так ли, Феня?
     Феня ничего не ответила.
     - Ну что же ты молчишь, Фенечка?
     - Я заявляю о расчете... Как положено, за две недели вперед.
     - И  то,  -  продолжил  Сметанин,  -  только  потому,  чтобы  дать  вам
возможность  не  остаться  совсем одному... Как-никак хозяйство. Не покажете
ли мне, прошу покорно, ваших крысок?
     - Зачем?
     - Есть у меня одно валютное соображение.
     - Какое, какое?..
     - Крысиный белый мех нынче на вывоз берут.
     - Да? - заинтересовался Ветошкин. - Для каких же целей?
     - Для   "горносталевых   мантий"...  "Горносталя"  повсюду  без  малого
выбили.  У нас он тоже, можно сказать, почти что заповедный зверь... А царям
и царицам, королям и королевам различных заграничных держав мантии нужны.
     - Но  позвольте, товарищ Сметанин, у крысы значительно короче волосяной
покров, нежели у горностая...
     - Это   верно.   Но   если   ее   кормить  бобовой  смесью  со  жмыхами
подсолнечника  и  держать  на улице, волос у нее густеет и делается длиньше.
Может, уступите клеток двадцать для пробы? Плачу кормом. Прямой расчет.
     Ветошкин  задумался.  Его мысли снова вернулись к уходу Фени. Подумавши
так минуту-другую, он сказал:
     - Я  могу  вам презентовать... то есть подарить отборных ж