к,
пожалуй,   начнем  с  кадров.  Семен  Явлев  подразогнал  из  колхоза  людей
порядочно,  а моя задача вернуть их на свои места. Особенно дельных. Агафью,
например,   Волову.  Доярка  первой  руки.  На  Стародоменном  в  сторожихах
работает.  А  зачем?  Ради  каких  таких высоких материй? То же самое первый
свинарь   Акульшин   Николай  Степанович.  Там  же  в  подсобных  при  домне
околачивается...
     Увидев, что Баранов записывает фамилии, Сметанин сказал:
     - Не  утруждайтесь.  Вот список потерянных колхозных кадров. - Он подал
список,  перепечатанный  на  машинке.  -  А это вот особая бумага. Не то что
секретная,  а  в  партийном  порядке  и  не  для  всякого  глаза. Наш бывший
председатель  Семен  Явлев  в  кладовщики  через Кузьму Ключникова метит. На
городскую  базу. Этого допускать нельзя. Там он при продуктах не исправится,
а  кончит  тюрьмой.  А  на  конном  дворе он, может быть, через два-три года
человеком  станет.  У  меня  на  него  зуб  горит,  а мести к нему нет. Если
можете, посодействуйте.
     - Посодействую,  -  сказал  Баранов, - обязательно посодействую. Список
будет рассмотрен самым доброжелательным образом.
     - Вы к кадрам имеете отношение?
     - Да.
     - Тогда  лады полные! Теперь о земле. После недавнего укрупнения Нижняя
Березовка  со  всеми  землями,  а  равно и со всеми убытками, приплюсована к
"Красным  зорям".  В  смысле  укрупнения.  А  семнадцать  га  с  гаком,  где
незаконно     расположился     Садовый     городок,    являются    законными
нижнеберезовскими,  а  теперь  краснозорьскими  гектарами.  И у нас, скажу я
вам, назревает своего рода рабоче-крестьянский конфликт с затяжной тяжбой.
     Баранов, любуясь Сметаниным, расхохотался:
     - Рабоче-крестьянский конфликт?
     - Именно.   Когда-то,   давным-давно,  эти  земли  ходили  в  заводских
покосах.  Но  в  тридцатых годах по земельному переустройству эти земли были
прирезаны   к  Нижней  Березовке,  а  потом  оформлены  по  акту  на  вечное
землепользование  нижнеберезовскому  колхозу.  Оформить-то оформили, а взять
не  взяли.  Они  тогда  даже  со  своими  коренными  землями не справлялись.
Соображаете, что и как?
     - Соображаю,   Иван   Сергеевич,  соображаю...  Получается,  что  земля
Садового городка принадлежит вам.
     - Именно.   Вместе   с   Ветошкиным  и  с  Василием  Петровичем,  хотя,
сказывают, он там теперь не живет.
     Сметанин  заметно  волновался.  Он  поминутно  то  разглаживал  усы, то
хватался за кисет.
     - Да  курите  вы,  дорогой Иван Сергеевич, курите. И рассказывайте, что
вы собираетесь делать с Садовым городком.
     Сметанин, торопливо свертывая цигарку, сказал:
     - Во-первых,  пока  мы  решаем да соображаем, арендная плата за городок
должна идти на текущий счет "Красных зорь". Это уж как пить дать.
     - Если  это  ваша  земля,  она  должна  у вас и арендоваться, а Большой
металлургический завод тут ни при чем.
     Это очень обрадовало Сметанина.
     - Вот если бы вашему первому могли это внушить!
     - Внушу,  Иван  Сергеевич...  Значит,  вам  эта земля необходима, чтобы
получать арендную плату? Да?
     - Не  только.  Это,  прошу  покорно, только пока, - ответил Сметанин. -
Пока...  Не хотелось бы мне говорить, что будет впоследствии, но я вижу, что
вы  человек  тоже  с  приглядом,  скажу.  Два у меня плана. Либо сад разбить
впоследствии  на месте городка, либо затопить. Поскольку тут низина, а талой
воды на семь прудов хватит.
     В это время вошел помощник и тихо сказал:
     - Аркадий Михайлович, вас к прямому.
     - Прошу  извинить,  Иван  Сергеевич!  -  Баранов  поднялся  и подошел к
телефону. - Баранов слушает... Здравствуйте.
     Сметанин  понял,  что  разговор ведется с Москвой. Он также понял и еще
кое-что...
     Когда  Баранов  положил  трубку,  Сметанин,  прохаживаясь по кабинету и
машинально ударяя кнутом по голенищу, сказал:
     - Ну  вот  и  полный  порядок,  товарищ  Баранов Аркадий Михайлович. "В
горкоме   свои,  в  обкоме  наши..."  После  Пленума,  бог  даст,  и  райком
переизберем...  Оно и пойдет. Благодарствую вам на беседе. У меня все. Когда
зайти насчет списка?
     - В  самые  ближайшие  дни, - сказал, прощаясь, Баранов. - Только, если
можно, без кнута.
     - Кнут  не  вопрос.  Его  можно  и на вешалке оставлять... Желаю вам! А
если  вздумается,  у  нас Дом рыбака оборудуется. Пятнадцать рублей комната.
За  право  ловли  четыре рубля с носа... Везде приходится деньги выискивать.
Даже с внеплановых белых крыс сто тысяч годового дохода планируем. Пока!
     Когда  Сметанин  ушел,  Аркадий  Михайлович обратил внимание на газету,
лежащую  на столе. Красным карандашом была отчеркнута заметка, озаглавленная
"Комсомольская  печь  задута".  В  заметке  сообщалось о том, что на Большом
металлургическом  вступила  в  строй  новая  печь.  Киреев  В.П. назывался в
заметке  сталеваром-наставником.  Корреспондент, подписавший заметку буквами
М.К.,  надеялся,  что  при  таком руководителе, как опытный сталевар Василий
Петрович  Киреев,  молодые  сталевары дадут стране тысячи тонн сверхплановой
стали.
     Баранов  тут  же  позвонил директору Большого металлургического завода.
Поздравляя его с задувкой печи, спросил:
     - А как относительно выговора в приказе сталевару Кирееву?
     В трубке послышалось:
     - Аркадий  Михайлович,  если  бы  вы  знали  этого  человека,  если вам
рассказать все, с какой честью он вышел из...
     - Я об этом знаю со всеми подробностями... - перебил Баранов.
     - Конечно, - снова послышалось в трубке, - горкому виднее.
     - Киреев  -  мой  фронтовой  товарищ...  -  сказал Баранов. - Выговор в
приказе  будет  правильно  понят им. К тому же вы снимете с его души камень,
успокоите   угрызения   совести.   Ведь  он  же  мучается,  переживает  свой
проступок.  Висит  он  на  нем. А ему теперь нужно не переживать, а отрубить
все и работать. Копию приказа прошу прислать мне.


LII

     А  вокруг  дома  Василия Петровича ходил Смальков, ласковый, опытный, с
голосом агнца и хваткой бульдога.
     Где  пахнет  поживой  -  продающимся домом, осиротевшим автомобилем или
даже  просто усиленно спрашиваемым товаром, всегда появляются хищные ловцы с
елейной  улыбкой  простачков.  Будь  это  редкая библиотека, составленная за
долгие  годы  ученым,  или  стоящее  собрание  картин,  или  даже  коллекция
почтовых  марок  -  всегда  находится покупщик, "идущий навстречу" и умеющий
доказать выгодность сделки.
     Олимпий  Макарович  Смальков  действовал  через Ключа. Смальков работал
где-то  по  заготовке  кож,  числясь  там  для  видимости  в малых чинах. Он
посредничал  по  сбыту  даров  щедрых  земель Кавказа, знал толк в мехах, не
брезговал  черной  браконьерской  икрой, покупаемой в Астрахани. Он скупал с
надбавкой    выигравшие   облигации   золотого   займа,   нужные   ему   как
оправдательные  документы  наличия у него сумм, во много раз превышающих его
заработную плату.
     Он  предлагал Серафиме Григорьевне ни много ни мало как шесть оценочных
стоимостей  дома,  из  которых  пять  вручал  без  расписки до нотариального
оформления, а одну оценочную стоимость в нотариальной конторе.
     - И  вам  хорошо,  и  для меня не боязно. Отдадите половину официальной
суммы  для  очищения совести строителю дома сего, а остальное себе на черный
денек.
     Кузьма  Ключ  ручался  за сделку головой. И Серафима не могла не верить
этому  ручательству.  Ключ  был  у  нее в руках. Он не посмел бы обмануть ее
даже на рубль. И у жулья есть своя грабительская этика.
     Такая  сделка  во  всех  отношениях  устраивала  Серафиму  Григорьевну,
косившую  теперь  на  оба  глаза. Устраивала тем более, что после ухода Фени
она  достигла  соглашения с Ветошкиным исполу кормить крыс. То есть получать
половину   доходов,   взяв  на  себя  уход  и  корм.  Она  надеялась  совсем
переселиться   на   дачу  Павла  Павловича,  затем  стать  ее  полновластной
хозяйкой,  а  впоследствии  наследницей.  Киреевский  дом оказывался для нее
лишним.   Его   нужно  было  сбыть  Смалькову,  предлагающему  без  расписки
неслыханную  цену.  Лучшего  нельзя  было и ожидать, но для этого необходимо
согласие,  а  затем  и  подпись  Ангелины.  Покорная  дочь  на  этот  раз не
оказалась покладистой. Она повторила сказанное Василию:
     - Дом - это радость моей жизни.
     И  все. А без Ангелины нельзя было ступить и шагу. Дом переписан теперь
на нее.
     К  этому  надо  прибавить  и  размолвку  Ангелины  с  матерью. Даже две
размолвки.
     Первая  возникла после оскорбительного зазыва в ее дом Якова Радостина.
Она точно знает, что ее мать через того же Ключа нашла Радостина и сказала:
     - Зашел бы ты, Яшенька, вечерком навестить соломенную вдову.
     А он ей:
     - Зашел бы, да боюсь, что мне дорого может обойтись это посещение.
     Дальше - больше. Та ему:
     - В  каком  смысле  дорого?  Как  это  понимать? Мы за встречи денег не
берем, а сами можем приплатить, если будет стоить того...
     А он ей:
     - Я знаю. Помню ваши бесстыдные три тысячи, переведенные за мой позор.
     А потом Радостин прислал письмо:
     "Глубокоуважаемая  Ангелина  Николаевна!  На вас у меня нет обиды. Вы -
привада  в  руках  у Серафимы Григорьевны. Будьте счастливы, а я счастлив. У
меня сын и дочь - Миша и Линочка. Всегда уважающий вас Яков Радостин".
     Ангелина ответила:
     "Хороший  человек  вы,  Яша. Я счастлива вашим счастьем и благодарю вас
за добрую память. Мне стыдно за мать. Уважающая вас Ангелина Киреева".
     Вторая   размолвка   возникла   из-за  Ветошкина.  Ангелину  унижало  и
оскорбляло  поведение матери. Это корыстное, низменное заигрывание немолодой
женщины   со   стариком,   эта   пудра,   эти   подчерненные   ресницы,  эти
подложки-толщинки,   моложение   голоса  были  противны  здоровому  естеству
Ангелины.  Она  все  еще  не  могла сказать, что ей хотелось, что нужно было
сказать  матери.  И  лишь  однажды  не  со  зла, без тайного умысла, со всей
непосредственностью она заявила Серафиме Григорьевне:
     - От  тебя  нестерпимо  пахнет  крысами...  Переодевайся, что ли, там у
него. Или как-то еще... Я не могу есть с тобой за одним столом.
     Мать  попыталась  было  объяснить, что никакого запаха нет, что это все
выдумка, но дочь сказала:
     - Хватит. Будем есть порознь.
     С  этого  дня  они  размежевались,  живя  в  одном доме. Ангелина часто
бывала  у  Агафьи,  нянчилась  с ее маленьким Гришенькой. Ангелина не знала,
чем  объяснить  эту  неожиданную любовь к детям. Ей и в голову не приходило,
что  просыпающееся  чувство  материнства заполняло всю ее душу, будило в ней
нежность,  и,  кажется,  впервые  за эти четыре года просыпалась в ее сердце
первая любовь...
     - Случается  и  такое,  - говорила ей Агафья, - случается, что и десять
лет  муж  с  женой  проживут  вместе, а на одиннадцатый год прорвется что-то
такое внутри - и приходит счастье!
     Редкий   день   не   ждала  Лина  знакомого  тарахтения  "Москвича"  за
воротами... Он не мог не приехать. Не могло оборваться все это навсегда.
     Но Василий не приезжал.
     Ангелина  знала, проверяя себя в долгие бессонные ночи, что в борьбе за
сохранение  дома  в  ней не говорит собственническая наследственность. Нет у
нее  этой наследственности, а если и была, то ее съели ветошкинские крысы. В
ней говорила целесообразность.
     Если  уж  дом  построен, то в нем нужно жить. Дом дорог ей как разумное
сооружение,  в  которое  вложен  труд Василия и ее труд. Во всех случаях дом
будет  заселен,  кому бы он ни принадлежал. Зачем же кто-то, а не они должны
стать его жильцами?
     Василий  теперь  боится  стен  дома, крыши, растений. Она понимает это.
Ожегшись  на  молоке,  он  дует на воду. Но пройдут месяцы, и дом станет для
него  только  домом,  жильем  -  и ничто не напомнит ему о проклятой ведьме.
Поэтому  Ангелина на правах хозяйки действовала самостоятельно и решительно.
Явившись к Сметанину в "Красные зори", она сказала:
     - Иван  Сергеевич,  заберите  оставшихся свиней. Если они что-то стоят,
заплатите. А если не захотите, то возьмите так. За художества матери.
     Серафима Григорьевна пробовала подняться на дыбы. Но свиней увезли.
     Сметанин,  сочувствуя Ангелине, понимая ее, помог ей в сносе чужеродных
построек   и,   самолично  перекопав  освобожденную  землю,  пообещал  также
самолично  засадить  ее  веселой черемухой и духовитой калиной. Он же послал
своего  садовода,  и  тот перепланировал цветочные гряды, разредил ягодники,
перевез  в  "Красные зори" все лишнее и ценное. Участок обрел простор сада и
потерял свой выжигательский облик.
     Серафима  побаивалась  теперь  дочери. В Ангелину вселился протестующий
дух  Василия.  И  от  нее  тоже  можно  было  ожидать всего. Сметанин, мужик
прижимистый,  но  справедливый,  учел  каждый  куст,  каждый корень и платил
правильную цену.
     У  Ангелины  впервые оказались свои деньги. Она решила изменить облик и
самого  дома  -  покрасить  его в приветливые цвета. И вскоре нежно-кремовые
стены,  белые наличники и крылечко придали дому женский облик. Тот же, да не
тот  дом.  В  новом платье он как бы повторил собой Ангелину. Преображенную.
Очищенную. Ждущую.
     Он  придет  в  новый  дом.  Он  придет. И в этом доме для всех найдется
приют   и  место.  Дом  будет  служить  людям  -  Васе,  Ване,  Лиде,  Марии
Сергеевне... А не люди ему.
     И  если борьба за счастье семьи Кереевых - ее семьи - будет стоить года
или  двух  лет  испытаний,  она выдержит их. Василий рано или поздно поймет,
что  их  милый,  душистый,  потом  политый, трудом поднятый дом не может, не
должен принадлежать проныре с тараканьими усами Смалькову.
     Прохор   Кузьмич   предложил   глухой  забор,  сколоченный  из  горбыля
внахлестку, заменить изгородью из балясника.
     - На   виду   надо  жить,  -  сказал  он.  -  Зачем  от  свежего  ветра
отгораживаться?   Пусть   он  гуляет-прохаживается,  добрую  молву  о  твоем
житье-бытье разносит.
     И  появилась  новая  изгородь. Пустячное дело, а люди заметили. Хорошие
слова   сказали.  Да  и  сама  Ангелина  при  новой  балясниковой  изгороди,
возведенной  как  бы для проформы, почувствовала себя не такой одинокой, как
за  глухим  забором. Знакомый ли, чужой ли пройдет - всех видно. Через такую
изгородь   перемолвиться   можно   или  просто  махнуть  рукой  мимо  идущей
почтальонше  Кате. И то хорошо. Изгородь тоже, оказывается, не без смысла на
свете живет.
     Все  теперь,  как  открытое  письмо  Василию,  говорило  об изменениях,
которые произошли в ее душе, пламенеющей любовью.
     А  стенной  календарь  тем временем терял листок за листком, становился
все тоньше и тоньше. Не так далека и осень. Серая. Одинокая. Глухая.
     Нужно  завести  собачонку.  Будет  лаять  -  все-таки  как-то веселее и
спокойнее.   Скоро   она  пойдет  работать  в  железнодорожный  детский  сад
воспитательницей.  Пойдет туда и будет коротать время с детьми, но никому не
отдаст дом, построенный ею и ее мужем Василием.


LIII

     Василий  Петрович  узнал, где и кем работает его друг Баранов. Узнал он
об  этом  от  Афанасия  Юдина.  Юдин  ждал, что скажет на это Василий. А он,
скрыв свое удивление, но не пряча радости, сказал:
     - Я рад и за город, и за Аркадия Михайловича Баранова.
     Василий  впервые  назвал  его  по  имени-отчеству,  подчеркивая этим, с
одной  стороны,  уважение  к  нему,  а  с  другой - некоторую отчужденность.
Охарактеризовав  Баранова  как  человека большого и простого, Василий как бы
предупреждал  Юдина,  что  в барановской простоте многовато прямоты, которая
не всем придется по вкусу.
     - Меня,  между  прочим,  -  неожиданно  сообщил  Василий,  -  он  хотел
рекомендовать в партию. Только теперь это не нужно.
     - Почему  же  не  нужно?  -  мягко спросил Юдин. - Он же твой фронтовой
друг. А фронтовая дружба никогда не обрывается.
     - Это  верно,  -  согласился  Василий,  -  не  обрывается, а отношения,
случается, приостанавливаются. Он рвал их первый, ему и восстанавливать их.
     Сказал он так и задумался, а потом перевел разговор на другое:
     - Прохор  Кузьмич,  того  гляди,  во  внештатные  советчики  к Баранову
перейдет...  Ох  и любит же он старика Копейкина! И правильно любит... Ну, я
пойду  на  печь,  -  закруглил  Василий  разговор,  происходивший  в комнате
цехового партбюро.
     - Не  перегружай  себя,  Вася,  - предупредил Юдин, - а то из огня да в
полымя...  И  надорваться можно. Кого мы тогда в заводской комитет выдвигать
будем?
     Василий задержался, ухмыльнулся и сказал:
     - Комплексно,  значит,  лечите?  С  одной  стороны, похвала в газете, с
другой  -  выговор в приказе, с третьей - выдвижение в завком... Правильную,
Афанасий,  работу  ведешь.  Ладно,  ладно, воспитывай! Только если тебе тоже
воспитатель  понадобится,  в  смысле,  чтобы  научиться  тоньше  шить белыми
нитками,  так,  пожалуйста, прошу к нам на комсомольскую печь. Там у нас это
все   малость   попроще   и   попрямее.   Мы   ведь  боремся  не  только  за
коммунистический  труд,  но и, как говорит мой комиссар Михаил Копейкин и за
ним  мой  сын Иван, мы боремся и за новые, коммунистические отношения друг к
другу  и  ко  всем  людям.  Даже  к  поскользнувшимся  или смалодушничавшим,
ошибавшимся...  И  мне смешно, когда ты начинаешь меня стимулировать славой,
почетом,   газетами,   "молниями",   выборами   в   завком.  Вырубил  я  эту
мелкосортную  смородину  из  своей  души.  Слава-то  ведь тоже иногда бывает
отрыжкой  старой  ведьмы... Приходи ко мне вечерком - поговорим на эту тему.
Мне  ведь  в одной партии с тобой состоять. А партия нашего брата спрашивает
не  об  одной  лишь  стали, но и о том, как здесь варит, - он указал на свою
голову,  а  потом на сердце, - и что тут кипит. Вот они, какие дела, товарищ
секретарь партийного бюро мартеновского цеха... Жду вечерком.
     Василий   Петрович   неторопливо,   вразвалочку,  пошел  мимо  гудевших
мартеновских  печей  к своей крайней печи, которая все громче и громче опять
заявляет о своих успехах.
     Он  знает  теперь,  что  Баранов  следит за его успехами. Он знает, что
Аркадий  в  своем  трудном и загруженном дне находит минуту, чтобы позвонить
на  завод  и  как  бы мимоходом справиться о делах на комсомольской печи. Уж
кто-кто,  а  он-то понимает Баранова. Наверняка он мучается, переживает, что
тогда   там,   в  березняке,  перегнул  палку...  Мучайся,  мучайся,  первый
секретарь!  Это  тебе  на пользу, сапер. Ты еще увидишь, узнаешь, каков твой
друг  Василий.  Не  раскаешься,  что  ты, рискуя жизнью, вынес его с минного
поля.
     День  придет,  и  ты  появишься в цехе у комсомольской печи и крикнешь:
"Василий!" А он тебе: "Аркадий!.."
     И  -  как  будто  ничего  не было. Никаких карпов, никаких мальчиков на
заборе, никаких хорей и прочей домовой губки...
     Хорошо мечтается, весело думается Василию Петровичу Кирееву.
     "Славно  бы,  черт  побери,  было,  если  бы Мишку Копейкина на первого
подручного  натаскать! Не потому, конечно, что Лидия ему оказывает внимание.
Это  дело десятое и далекое. А потому, что этот Мишка догонит и перегонит со
временем и самого Аркадия. И по принципам, и по существу..."
     Хорошо мечтается, весело думается Кирееву.
     "...Вот ты, Васька, и на пороге вступления в партию..."
     ...А  Сметанин  из "Красных зорь" - сила... Не мотануть ли к нему, если
случится  выходной?  А  то ведь и аккумулятор у "москвичонка" может сесть...
Аккумулятор  нужно  подзаряжать,  как и себя. Выходные могут случаться, если
Андрюшку  Ласточкина  перевести  сменным  наставником на комсомольскую печь.
Тоже  ведь  сила,  которую не разглядел ты, Василий Петрович, а следовало бы
разглядеть.
     Хорошо  на  душе  у  Василия  Петровича.  Только временами, особенно по
утрам,  когда  он  просыпается,  слышится  ему  иногда ровное дыхание