трые зубки и
щурящий свои подлые, злые глазки.
     Василий  спал  тревожно.  И  снился  ему  действительно  хорь. Он был в
сапогах,  в  шляпе  и  с ружьем. Как тот знаменитый сказочный кот на обложке
книги,  которую  давным-давно  Василий  Петрович купил своей дочери Лидочке.
Василий  Петрович,  вооружившись  двустволкой,  крался по кустам и стрелял в
хоря. Но дробь почему-то отскакивала от зверя, и хорь смеялся над ним.
     Снилась  и  губка.  Она  была  живой.  Дышала  и  шипела:  "Съем, съем,
съем..."
     А  потом  снилась  Серафима Григорьевна. Поминутно оглядываясь, она шла
по  окраинным  улицам  города.  За  нею  по-пластунски полз, как это было на
фронте,  Аркадий  Баранов.  И  когда  теща  свернула  в  переулок, где стоял
небольшой  дом  с  вывеской "Сберегательная касса", Баранов схватил Серафиму
Григорьевну за подол юбки, крикнул: "Так вот где твои денежки!"
     Это  уже  было  под утро. Киреев проснулся и, словно желая уйти от сна,
выбежал  в  трусах  и майке из дому. Подбежав к прудику, он стал плескать на
свое  лицо  воду  одну пригоршню за другой, будто желая вымыть из своих глаз
нехороший сон.
     Утро  в  киреевском доме началось, как всегда, стремительно. Нужно было
накормить  "самого"  и его сына Ивана, отправлявшихся на завод. К столу были
поданы  не  доеденные  вчера  карпы  и  по  крылышку вчерашних кур. Без того
жесткое  мясо  за  ночь  усохло так, что зубы не могли сорвать его с костей.
Оставив крылышко, Василий Петрович обратился к Серафиме Григорьевне:
     - Мамаша,  я  с  вами  никогда  повелительным голосом не разговаривал и
главой  этого  дома  себя  не считал. Поэтому почтительно прошу вас, мамаша,
учесть,  что  я,  понимаете,  обязан  этому человеку моей жизнью. И если для
него  нужно  будет  распилить  пополам  это красивое сооружение с кружевными
наличниками,  покрашенными  стопроцентными свинцовыми белилами, то я распилю
его.  Поэтому,  мамаша, когда вам вздумается еще раз готовить куриное блюдо,
то,   понимаете,  поинтересуйтесь  годом  рождения  курицы,  прежде  чем  ей
отрубить голову...
     Никогда  еще таким не видела Серафима Григорьевна своего зятя. Она даже
и  не представляла, что в этом покладистом добряке могут найтись такие тихие
и  такие каменные слова. Да и сам Василий Петрович удивился первой размолвке
с  тещей.  Неужели  сон  был  виной этому или догадка о сбережениях Серафимы
Григорьевны?  Вернее  всего,  что  причиной  этому  были только старые куры.
Но...
     Но   если  она  могла  подать  к  столу  в  день  долгожданной  встречи
оскорбительно  жесткую  курятину,  если  она  могла наводить экономию такого
рода,   значит,  она  могла  скрытно  от  него  и,  может  быть,  от  дочери
проворачивать и другие дела.
     Не  зря  же в первый день приезда в умную голову Аркадия заползли такие
мысли.  Не  зря же, наконец, снятся такие сны! Ведь человек не может увидеть
во сне того, что ему не известно или о чем он не думает днем.
     Вышел  из-за  стола  Василий  Петрович  голодным.  Он даже не стал пить
парное  козье  молоко, которое любил. Его сегодня сердило и то, что Ангелина
не вышла к столу, хотя она и до этого просыпалась позднее других.
     Сын  Иван, как обычно, молчал. Наскоро позавтракав, он побежал заводить
и  разогревать  "Москвич",  Василий Петрович тем временем надел спецовку. Он
не переодевался на заводе, чтобы не терять времени.
     Уезжая, Киреев сказал теще:
     - Так,  я  думаю,  вам  понятна  линия  в смысле гостеприимства Аркадия
Михайловича?
     Это  было  сказано  на крыльце, сказано подчеркнуто официально. Баранов
уже  проснулся  и  через  открытое окно слышал их разговор. Он также слышал,
как  после  отъезда  Серафима  Григорьевна  поднялась  наверх  и,  пройдя  в
соседнюю светелку, шепотом стала будить дочь Василия:
     - Солнце-то уж вон где, Лидия...
     - Я сейчас, - ответила девушка.
     Через  тесовую  перегородку  послышалось,  как  торопливо  одевается  и
обувается  Лида,  как  спешит  она  по лестнице. Потом он увидел в окно, как
Серафима  Григорьевна  у  крыльца  сунула  Лиде бутылку с молоком и сверток,
сказав:
     - На  вольном-то  воздухе  слаще  поешь. И умоешься там же, на ключике.
Здоровее будешь.
     Затем были выгнаны три козы и два козленка.
     Козам   не   терпелось.   Им   хотелось  есть.  Они  тянули  Лиду,  еле
удерживавшую   концы   привязи.  Козлята  резво  бежали  за  самой  большой,
коричневатой, хорошо вычесанной козой.
     Когда  едва  успевающая  за козами Лида скрылась за воротами, появилась
старуха с двумя пустыми корзинами.
     - Григорьевна! - крикнула она. - Уехал сам-то?
     - Тсс!  -  предупредила ее Ожеганова. - Гостя разбудишь, - сказала она,
оглянувшись на занавешенное окно, не думая, что Баранов наблюдает за ними.
     Потом  женщины,  шепчась,  прошли за огород. Баранов не видел того, что
они там делали. Зато позднее об этом рассказал Прохор Кузьмич.
     Час  за часом открывалась не очень приглядная картина жизни этого дома.
Это  была  чужая  и  даже  враждебная  Баранову  жизнь.  Он и не предполагал
встретить  Василия  в  таком  окружении,  которое,  кажется,  засасывает его
простого  и  доверчивого  друга.  Он,  может  быть,  и  не  замечает  этого.
Случается,  что люди привыкают к дурному запаху и с годами не чувствуют его.
Иль,  выпивая  рюмку  водки, не придают этому значения, а потом, втянувшись,
не могут жить без нее и становятся алкоголиками.
     Мало  ли  знает  Аркадий  Михайлович  примеров,  когда опускающийся или
ошибающийся  человек  искренне и убежденно не замечает этого. Не хитрит же с
Аркадием  его друг Василий. Не хитрит, но, может быть, обманывает себя? Ищет
оправдания,  занимается  самовнушением?  Такое  ведь  тоже бывает! Даже явно
виновные  люди  всегда  хотят  оправдаться  перед  своей  совестью  и  найти
смягчающие вину обстоятельства.
     Но  это  пока  размышления.  Первые впечатления могут быть обманчивы, и
пока  еще  рано делать какие-то заключения. Поэтому Аркадий Михайлович решил
копнуть  поглубже  и  познакомиться  покороче  со  всеми,  кто  населяет дом
Василия.   Этого  требовала  не  простая  любознательность.  Во-первых,  для
Баранова   была   не   безразлична  судьба  Василия,  а  во-вторых,  Аркадию
Михайловичу   хотелось  воспользоваться  случаем  и  получше  узнать  людей,
подобных Серафиме Григорьевне, узнать, как и чем живут такие люди.


XIII

     Аркадий  Михайлович  принадлежал  к людям, которые едят крайне мало. Но
на  этот  раз  он  уплетал за обе щеки. Ему страшно хотелось как можно лучше
понять  те стороны души Серафимы Григорьевны, которые, как ему казалось, она
искусно прятала от постороннего глаза.
     Он  уже  был  сыт  сверх  меры.  Но, покончив с одним стаканом сметаны,
принялся  за второй. Положив три ложки сахарного песку, он добавил четвертую
и  потом  пятую.  Очистил  два  яйца,  сваренных  вкрутую,  придвинул к себе
тарелку с парниковыми огурцами.
     Ожеганова  силилась улыбнуться и не могла. Как ни старалась она сказать
что-либо  ласковое  и гостеприимное - не получалось.  От проницательных глаз
Аркадия   Михайловича   не   ускользнуло  ни  одно  выражение  ее  лица,  он
чувствовал,  как  Серафима  Григорьевна  смотрит  ему  в  рот  и  мучительно
переживает  каждый  его  глоток, каждую съеденную им ложку сметаны. Баранов,
уже  не  в  силах больше есть во имя исследования скаредной души Ожегановой,
поблагодарил.  Она  повеселела,  сверкнула, мигнула левым глазом, как вчера,
когда Баранов похвалил ее хозяйство.
     Поблагодарив  хозяйку  еще  раз  и  выразив изумление ее необыкновенной
способности вести хозяйство, он вдруг сказал:
     - Был  у  меня  один знакомый. Из хозяйственных мужиков. Дока. Так этот
деловой  человек считал, что правильнее всего превращать деньги в недвижимое
или в такие вещи, которые никогда не упадут в цене.
     Баранову  хотелось  знать,  заинтересует  эта  тема  Ожеганову или нет,
продолжит   она   разговор   или  не  обратит  на  него  внимания.  Серафима
Григорьевна оживилась:
     - А почему правильно?
     - Деньги,  как и цены, вещь переменная. А куст смородины - всегда куст.
Или  взять  козу. Это вам не сберегательная касса, где больше трех процентов
не платят.
     - Да  кто  его  знает... - сказала, раздумывая, Серафима Григорьевна. -
Коза  может  сдохнуть,  смородина  -  засохнуть,  вот  тебе  и...  - Тут она
остановилась,  желая  скрыть свою заинтересованность, и, вздохнув, пожалела:
- Нам-то что до процентов, когда их не с чего получать!
     Из  ее  ответа  Аркадий  Михайлович понял, что, во-первых, у Ожегановой
есть  деньги,  а  во-вторых,  вот  эти  деньги она в сберегательной кассе не
хранит. Проверяя свой домысел, он как бы между прочим заметил:
     - Но   если   они  случаются,  их,  наверно,  лучше  всего  хранить  на
сберкнижке. Никаких хлопот, и обеспечена тайна вклада...
     - Обеспечена?  -  Серафима  Григорьевна лукаво хихикнула. - Девчонки же
там  сидят!  Девчонки! Одна другой по секрету, другая - третьей... Вот вам и
тайна!
     Поддержав  таким образом разговор, она снова спохватилась. Как ни хитра
и  ни  осторожна  Серафима  Григорьевна, она не была умна и, скажем прямо, в
чем-то даже глуповата.
     - Впрочем,  зачем  об  этом  думать?  -  снова заговорил Баранов. - Нам
тайну  вклада  хранить незачем. Все на виду. Да и нужно ли таиться, особенно
теперь,  когда  ожидается  обмен  денег?  -  Интересно, как отзовется на это
Ожеганова.
     - Вот  именно,  - подхватила Серафима Григорьевна. - Тут уж таи не таи,
менять  придется...  Только  не  возьму  в  толк,  сколько  ни  думаю: зачем
понадобился такой обмен?.. Разве эти деньги плохи!
     - Государству  виднее, Серафима Григорьевна, - зевая, уклончиво ответил
Баранов, ожидая нового вопроса.
     И этот вопрос последовал.
     Именно его он и ждал:
     - А как их менять будут, Аркадий Михайлович?
     - Как  написано.  Рубль  за десятку. Десятку за сотню. И соответственно
все в десять раз дешевле. Разницы никакой. Ни прибыли, ни убытка.
     Но  не  этого ответа ждала Ожеганова. И Баранов отлично понимал, что ее
интересует  порядок обмена. Серафима Григорьевна долго искала слова, а потом
спросила:
     - А какой он будет, обмен? В кассах или приходить куда будут люди?
     - Наверное,  в  кассах.  У  кого  на  книжке  тысяча - перепишут на сто
рублей. И все.
     - А  у  кого  не  на  книжке,  а  в  кубышке,  тому  как?  - с шутливой
игривостью спросила Ожеганова.
     Аркадий   Михайлович   сделал   вид,  что  не  расслышал,  но  Серафима
Григорьевна повторила вопрос в новом, затемненном виде:
     - Старуха  ко  мне  ходит.  Помогает  кое  в чем. На смерть копит. Дома
деньги держит. Не посоветовать ли ей их на книжку переложить?
     - Право,  не  знаю,  Серафима  Григорьевна,  - ответил Баранов и в упор
посмотрел своими смеющимися глазами в бегающие глазки Серафимы Григорьевны.
     Он  посмотрел  так,  будто  заглянул в ее нутро и увидел там спрятанное
ото всех. Ожеганова не выдержала его взгляда.
     Баранов   теперь   знал  твердо,  что  у  нее  есть  тайные  и  немалые
сбережения.  Он  с  укоризной  глядел  в ее глаза и сдерживал себя, чтобы не
бухнуть:
     "Как  вам  не  стыдно!  Муж  вашей  дочери теряет голову, не знает, где
найти  средства, чтобы привести в порядок дом. А вы утаиваете деньги, копите
их,  оставаясь  равнодушной к горю человека, которому вы обязаны всем, в том
числе и возможностью красть..."
     Но  так  сказать  он  не  мог. Это было бы слишком. Это могло бы внести
разлад  в  семью.  Да и, кроме того, убежденность - еще не доказательство. И
Баранов посоветовал:
     - Было  бы неплохо, если бы ваша знакомая старуха, которая копит деньги
на  смерть,  дала  бы  их  взаймы  Василию. За ним не пропадет. Я, например,
собираюсь ему предложить из своих отпускных...
     Опять сверкнул-мигнул левый глаз Серафимы Григорьевны, и она сказала:
     - Какой  вы  разумник,  Аркадий  Михайлович!  Я,  пожалуй,  потолкую  с
Панфиловной.  На  половину  пола  у нее, я думаю, наберется, да вы дадите, -
вот и новый пол...


XIV

     После   этой   беседы   с   Ожегановой   Аркадий   Михайлович   уже  не
предположительно,  а  определенно  мог  судить о теще Василия. Ему было жаль
Василия и его детей. Особенно Лидочку.
     Баранову  вдруг  захотелось  узнать,  где  Лида пасет коз, поговорить с
нею, выяснить, как живется ей в новой семье отца.
     Ничего  не спрашивая у Серафимы Григорьевны, чтобы не навлечь излишнего
недоброжелательства, он только сказал ей:
     - Хочу побродить по окрестностям, - и ушел.
     Садовый  городок  оказался невелик, и не так трудно было найти Лиду. Он
встретил ее на опушке березняка. Лида вязала березовые веники.
     - Какая   удачная   встреча!  -  начал  Баранов.  -  Вот  теперь  давай
знакомиться как следует, Лидочка.
     - А мы и так хорошо знакомы, Аркадий Михайлович.
     - Ну, все-таки. Я очень мало знаю тебя и о тебе, Лида.
     - А  я  много  знаю о вас, Аркадий Михайлович. И о Ксении Ивановне, и о
Лиде, и о Володе. Ваш Володя, наверно, будет очень хорошим строителем.
     - А почему ты так думаешь?
     - Потому  что  у  него  между  бровей,  как  и  у  вас, очень серьезная
складка.
     Баранов расхохотался.
     - Сколько тебе лет, Лидочка?
     - Больше, чем есть. А сейчас меньше...
     - Что за загадки. Почему меньше?
     - А  мне  так  хочется,  -  ответила  Лидочка  не  без  иронии. - И мне
веселее, и вам проще разговаривать со мной.
     Баранов  почувствовал  себя  смущенным.  Лида  в  свои  шестнадцать лет
действительно была куда взрослее. Меняя тему разговора, Баранов спросил:
     - Куда столько веников? Их за год не измести.
     - Но  в  конце  зимы  они  стоят  недешево. - В звенящем голосочке Лиды
опять послышались нотки насмешливости.
     - Серафима Григорьевна и вениками торгует?
     - Нет. Она только оказывает услуги. Она очень любит оказывать услуги.
     - А у тебя с нею хорошие отношения, Лида?
     Лида улыбнулась. Потом прищурилась:
     - Какой  вы  хитренький  да  любопытненький,  Аркадий Михайлович... А я
такая  глупенькая  и такая болтливая, что мне, наверно, ничего не удастся от
вас  скрыть.  Да,  конечно,  я  безумно "люблю" Серафиму Григорьевну, но еще
больше - Панфиловну.
     - А она-то тут при чем?
     - При  Серафиме  Григорьевне.  Вы  знаете, Панфиловна ужасно заботливая
старушка. Она даже заботится обо мне. О моей душе даже.
     Баранов не сразу понял, о чем идет речь, и Лидочка разъяснила:
     - Эта  Панфиловна  обещала  мне счастье на небесах, в загробном мире, и
даже подтвердила свои обещания на земле.
     - Чем именно? - насторожился Баранов.
     - Она  показала  мне маленькие часики "Заря" и обещала подарить, если я
вступлю к ним в секту.
     Аркадий Михайлович не верил своим ушам:
     - В какую секту, Лида?
     - В какую-то ужасно божественную. Я не спросила, как она называется.
     - И  что  же  ты?  - Баранов с тревогой взглянул на маленькие часики на
руке Лиды.
     - Поблагодарила  за  внимание  и  сказала,  что  на  таких условиях мы,
пожалуй,  вступим  в  секту  организованно  - всем классом, только сначала я
поговорю  с  классным руководителем. И Панфиловна сразу перестала заботиться
о моей, как она говорила, юной и грешной душе.
     Заметив, что Баранов смотрит на ее часики, Лида добавила:
     - А   потом  обо  всем  узнали  мой  брат  и  Миша  Копейкин.  Как  они
испугались! Просто ужасно испугались!
     - Чего же они так испугались?
     - Моего  соблазна.  И...  купили  часики.  Вот они. В складчину. Ужасно
точные. Теперь-то я наверняка не вступлю в секту.
     Глаза  Лидочки  сияли, смеясь. Аркадий Михайлович и не предполагал, что
в этой простенькой на вид девчонке столько юмора.
     - А  Серафиму-то Григорьевну Панфиловна не вовлекала в свою секту? - на
всякий случай спросил Баранов.
     - Что  вы,  Аркадий  Михайлович!  Как вы могли подумать такое? Серафима
Григорьевна  такая  передовая  женщина, у нее на все такие твердые взгляды и
такие серьезные суждения. Она сама по себе секта.
     - Да ну? И какая же? - улыбнулся Баранов меткому сравнению.
     - Об  этом  вам  лучше поговорить с моим братом или с Мишей Копейкиным.
Они  уже  имеют  право  голоса,  а  я  только  паспорт  получила. Я пока еще
безголосый  человек,  и  мне  можно  думать,  но  не  очень  разговаривать о
взрослых делах. Не так ли?
     Теперь  смеялись не только ее глаза, но и вся она, кажется, даже пальцы
и  даже  часы "Заря" на ее руке. Знает ли обо всем этом Василий? Знает ли он
характер  своей  дочери? Знает ли он мысли Лидочки? Или она для него все еще
ребенок?
     Эх,  Василий, Василий, всем, даже детям, многое понятно в обстановке, в
которой  ты  живешь, и только тебе кажется, что ничего не происходит в твоем
доме!
     - Лидочка,  я понимаю, - продолжал Баранов разговор, - тебе трудно быть
откровенной  со мной и говорить об отце, об Ангелине Николаевне. Это хорошо,
что  ты  рассказала мне о Панфиловне. Но я хочу знать о тебе, о твоей жизни,
и  не  ради  праздного  любопытства.  Может быть, надо тебе в чем-то помочь?
Скажи мне прямо.
     На это Лида ответила, не иронизируя, не прячась:
     - Мне  ничуть  не трудно быть откровенной с вами. Даже необходимо. И мы
уже   советовались   с   Ваней  и  Мишей  Копейкиным  и  решили  обязательно
воспользоваться вашим приездом, чтобы...
     - Чтобы что?
     - Только  вы это можете сделать для нас... для меня... нет, не для нас,
а для папы...
     Баранов обрадовался такому повороту в разговоре:
     - Я готов, Лида. Скажи, что я могу для тебя сделать?
     - Нет,  нет,  нет...  -  поспешно  возразила  Лидочка. - Для меня самой
ничего  не надо. Вы не думайте, что мне плохо живется. Это только со стороны
я  выгляжу  какой-то  Золушкой...  И  никакая  я не Золушка! Я могу и уйти и
оставить  всех  этих  коз, свиней и кур. Ваня наш очень хорошо зарабатывает,
он  ведь уже третий подручный сталевара. А у моей бабушки пенсия большая. Мы
совсем  ни  в  чем  не  нуждаемся...  Да,  да, не нуждаемся. Как и Копейкины
тоже...
     - Так  почему  же,  -  недоумевал  Баранов, - ты веники вяжешь, встаешь
чуть свет, в доме работаешь без отдыха?!
     - Для  отца. Я люблю отца, Аркадий Михайлович. Я его люблю, может быть,
больше,  чем  мою  бабушку.  И  Ваня  любит.  Он так им гордится! Отец очень
хороший.  Он  превосходный  человек. Вы слышите: превосходный! И я никому не
позволю...  Вы  слышите:  никому  не  позволю даже сомневаться в этом... Ему
только надо бы... надо бы немножко помочь...
     Баранов  посмотрел  на возбужденную Лидочку, подождал, пока она немного
успокоится, и попросил:
     - Говори, Лидочка. Я слушаю.
     - А  что  еще  говорить?  И  так все понятно. Не можем мы оставить отца
одного, без нас. Пусть мы пока молчим, но молчание тоже влияет.
     - На кого? - спросил Баранов.
     - Аркадий  Михайлович,  да разве вы сами не видите, что тут происходит?
Если мне не верите, спросите у Прохора Кузьмича.
     - А  он,  кажется,  тоже  в  кабале у Серафимы Григорьевны? - осторожно
сказал Аркадий Михайлович.
     - Да  что  вы,  Аркадий  Михайлович?  В  какой  кабале? В кабале только
папа...  У  Прохора  Кузьмича свой домишко на Старогуляевской улице. Правда,
жить  там  тесновато.  Его  старший внук женился. Но жить можно. Он может от
нас  уйти  хоть  сейчас.  Но  Прохор  Кузьмич  любит сад. Любит землю. Любит
природу,  лес,  птиц.  И  папу  любит.  Поэтому  и согласился жить в садовом
домике.  А  Серафима  Григорьевна  повернула  все по-своему. Воспользовалась
этим  и  стала  выжимать  для  себя  пользу... Серафима Григорьевна из всего
делает пользу. Даже из моей любви к папе.
     - А почему ты не поговоришь с отцом?
     Лида вместо ответа посмотрела на часы и весело сказала:
     - Ого,  уже  сколько!  Пора гнать мое стадо, и ужасно хочется есть. Мне
н