икогда  не  хватает  завтрака. Я же расту. А бутылка козьего молока - какая
же это еда при физической работе? Правда?
     Она явно не хотела продолжать разговор.
     Вместе  они  принялись отвязывать коз, и, когда Лида нагнулась, Баранов
невольно залюбовался ее длинными светлыми косами.
     Аркадию стало ясно, что нужно вмешаться в жизнь Василия.
     - Ты  веди  коз,  -  сказал  он  Лиде,  -  а я понесу веники. Должна же
Серафима Григорьевна извлечь пользу и из моей любви к тебе и к твоему отцу!
     С  этого  дня  между  Лидочкой  и  Аркадией  Михайловичем  установилась
дружба. Они хотя и не договаривали всего, но стали тайными союзниками.
     Откуда  же  все-таки появляются люди, подобные Серафиме Ожегановой? Что
питает их душу? Что порождает стяжательство, ненасытность, страсть наживы?
     Эти  вопросы,  волновавшие  Баранова, прояснил Прохор Кузьмич Копейкин.
Бараков  частенько беседовал с этим любопытным человеком. Зашел разговор и о
жизни  Серафимы Григорьевны. То, что рассказал Прохор Кузьмич, - это рассказ
не  об  одной  лишь  Ожегановой.  Поэтому  стоит  послушать  и  нам  Прохора
Кузьмича.
     Послушаем.


XV

     - Я,  Аркадий  Михайлович,  не  все  про жизнь Васиной тещи досконально
знаю,  но  про кое-что слышал от ее земляков. Наш край не только по рудам да
по  прочим  дарам земли удивительный и пестрый, но и по людям. И среди наших
людей,  особенно  в старые годы, нигде, пожалуй, такой пестроты не было, как
у нас. Даже рабочий люд взять...
     Скажем,  работает  человек на домне или на руднике. Это одно. А скажем,
бегает  по  лесам,  шныряет  по  речкам  -  золотой песок ищет или каменьями
редкими хочет разбогатеть - это другое, а прозвание общее - рабочий люд.
     Серафимин  отец из вторых был. Не манила его коренная трудовая, рабочая
жизнь.  Токаря, скажем. Слесаря. Горнового. Или, к примеру возьмем, кузнеца.
Серафимин  отец  Григорий  Самсонович по-своему жизнь видел. Не хотелось ему
простым  куском хлеба с солью питаться. Хоть и верен был этот трудовой кусок
и  никогда не давал с пустым брюхом ходить, а все же простой хлеб. А зачем в
золотом  краю  простой хлеб есть, когда земля столько всяких-разных богатств
прячет!  Не  лучше ли свой фарт поискать, золотую жилу найти, - тогда и хлеб
не в хлеб, и мясо не в мясо, и молодая курятина не еда.
     Вот  и  бросил  этот  Григорий,  Серафимин  отец,  работу  на  руднике.
Обзавелся  искательским  инструментишком да подался в леса - золотого полоза
за  хвост ймать. Год ймает, два ймает, а он не ймается, только мелкой удачей
дразнит  искателя.  То  самородочек  обронит  ему  полоз  не больше кошачьей
слезы,  то  золотой пылью пожалует или самоцветное зернышко подкинет. Хоть и
не   купишь  на  это  бархатный  кафтан,  а  все  же  из  кулька  в  рогожку
перебиваться  можно.  А главное дело - малые, грошовые находки большую удачу
сулят.  Ею-то  и  жил  Григорий  Самсонович. Ее-то и видел во сне и наяву. А
тут,  скажу я тебе, Аркадий Михайлович, еще были-небыли ему покоя не давали.
Дальше  в  лес  манили.  Глубже  в  землю врываться велели. Вот и доврывался
Григорий  Самсонович,  лег в нее на вечный покой. И остались после него жена
да двое дочерей.
     Старшая  дочь,  Анна  Григорьевна,  не  в  отца пошла. На руднике стала
работать  и  за  хорошего  парня вскорости замуж вышла. Хорошо и по сей день
живут.  С  неба  звезд  не  хватают,  а своему очагу гаснуть не дают. Своими
руками кормятся. А руки, известно, не разменный капитал. Всегда кормят.
     А  младшенькая  дочь  Григория,  Серафимочка-херувимочка,  от  тятеньки
золотую  болезнь  унаследовала.  Тоже  золотой жиле стала молиться, о сытей,
бездельной  жизни  думать.  И,  как  рассказывают про Серафиму, маслом ее не
корми,  только  сказы, легенды разные про золото, про земные клады говори. А
этой  словесности  у  нас на Урале хоть отбавляй. И не одна небыль, а чистая
правда  тоже  сказывалась. Мало ли совсем пропащих людей в богатеи выходили.
Про  это,  сам  знаешь,  Аркадий  Михайлович,  не в одной, не в двух книжках
написано.
     И  захотелось Серафиме отцовский ненайденный фарт найти, из его золотой
думки  удачу  свить.  Ну  а  под  силу ли ей это самой! Мыслимо ли девахе по
лесам,  по горам с каелкой шататься. Не один медведь страшен. Вот и задумала
она  за  такого парня замуж выйти, который пошел бы по тятенькиному следу. И
нашла.  Гранильщика.  Николаем звали. Из первых чудодеев был. На вывоз камни
гранил. В молодые годы сверкать мастер начал. Далеко бы пошел, да...
     Да  жена-красавица  на  свою тропу его заманила. Серафима Григорьевна в
молодые  годы,  сказывают,  кого  хочешь своей красой-басой могла ума-разума
лишить.
     Много  ли,  мало  ли  годов  прошло, а ее Никола из леса не выходит. На
речках  днюет, под зеленым кустом ночует, а фарта нет. Не зря говорится, что
ни  золото,  ни  самоцвет  не  любят, когда их ищут. Они как-то больше любят
сами находиться. Не зря про это и байки сложены.
     Не  нашел  Николай  жилы,  а  мастерство  свое  гранильное  потерял. Из
трудовых  людей  в "прочих" стал числиться, а потом и из этой графы совсем в
плохой  параграф  угодил.  В  недозволенном  месте решил у жар-птицы золотое
перо выдернуть. В уголовные попал.
     Осталась  Серафима  с Ангелиной на руках. Переменила местожительство, а
когда   овдовела,   нового   добытчика  завела.  Он  лавкой  золотопродснаба
заведовал, куда старатели золото за разный товар сдавали.
     Хорошо  ее  второй  муж  лавкой  заведовал,  да  не  долго. Помогла ему
Серафима  Григорьевна  освободиться от занимаемой должности. И он в силу той
же причины, что и ее первый муж, потерял гражданские права.
     Серафима  опять  на новое место подалась. А тут и Ангелиночка подросла.
Годы  подоспели  ее  замуж  выдавать.  Сама-то  уж  Серафима  Григорьевна не
надеялась  больше  искателя  золотой  жилы  заполучить.  Да  и разуверилась,
видно, в жиле. Другие ходы-выходы стала искать. Через дочь. И нашла.
     Чем  не  жила  это  хозяйство  Василия?  Жила.  Хоть и не золотая, а не
простая. Есть чем поживиться Серафиме Григорьевне.
     Вот  тебе,  Аркадий Михайлович, и вся история про золотую цикорию и про
то,  как  в  одном  и  том  же лесу разные грибы вырастают. Теперь уж ты сам
смекай,  что  к  чему  и по какому поводу. А меня никак Серафима Григорьевна
кличет...


XVI

     Рассказанное  Прохором  Кузьмичом  пролило  новый свет на стяжательский
характер  Серафимы  Григорьевны.  Теперь  яснее, откуда что взялось. Значит,
сохранила  она  хотя  и в замаскированном под цвет времени, но в чистом виде
страшный   норов   староуральских   хищников,   искавших  богатой  поживы  в
таинственных недрах.
     Можно  негодовать на живучесть корней проклятого прошлого, но одно лишь
негодование  -  это ничто! Баранову надо было действовать. Теперь в этом его
убеждало  все.  И  дети Василия, и Прохор Кузьмич. Он не один, не один. И не
только здесь, на участке Киреевых.
     История  прогнившего  пола  дома Василия Петровича дошла до цеха и даже
вызвала  общественный  отклик.  Но, поговорив, пошумев, этому событию все же
не  придали  особого значения. И доведись бы до вас, вы бы, наверно, тоже не
стали  бить  в  набат  по  такому  поводу,  когда  главное  - это выполнение
производственных  заданий,  программы  цеха,  государственного плана завода.
Нет  слов  - для многих было печально видеть, как ведущий сталевар то выдаст
отличную плавку, то норму не вытянет.
     С  давних пор в цехе считалось, что Василий Петрович Киреев унаследовал
от  стариков "колдунов", обучавших его, дар "понимать и чувствовать" металл.
Говорили,  что  Киреев  умеет  варить  сталь  "красиво".  Это слово, видимо,
вбирало  все  определения  высокого класса работы. Нередко Василий Петрович,
представляя  свой завод, выезжал на соседние сталеплавильные предприятия для
обмена  опытом.  Говоря точнее, он производил показательные плавки, особенно
на новых заводах, на вновь задутых печах, где еще не "устоялись кадры".
     Василия   без   преувеличения   можно  было  бы  назвать  "межзаводской
фигурой".  О  нем  даже  есть  книги.  Пусть  тоненькие.  Но  разве  дело  в
количестве  страниц?  И  Киреев  был  одно  время образцом для сталеваров не
одного  своего,  но  и  соседних  заводов.  А уж у себя в цехе его уважали -
дальше  некуда. Многие товарищи искренне желали помочь его беде, вернуть ему
былую славу, но не знали как.
     Вот  и  сегодня,  заметив,  что Василий киснет, к нему подошли Афанасий
Александрович Юдин и Михаил Устинович Веснин.
     - Поразвеяться бы тебе, Василий Петрович, - начал Веснин.
     - Выдать   бы   пару   хороших   плавочек  на  подшефном  Новоляминском
сталеплавильном, - присоединился Юдин, - я бы первым к тебе стал.
     - А  я  бы,  - опять заговорил Веснин, - за второго подручного при тебе
не  погнушался  постоять.  Завод  хороший.  Печи  новые. Народ там зоркий, а
перелома  в  работе  пока  нет.  А  мог  бы  быть...  Поехали? Пару легковых
подадут...  И-эх!  Как  по  новой  шоссейке  порхнем!  -  уговаривал  Михаил
Устинович Веснин. - Фронтового дружка захватишь!
     - Отпорхал  я,  -  ответил  товарищам  Василий.  -  Да  и  нет  во мне,
понимаете, теперь того жара, какой там нужен.
     Юдин положил руку на плечо Василию и спросил его:
     - Вась! Неужто твоя губка так студит тебя?
     - Не перебарщиваешь ли ты с ней? - вставил свой вопрос Веснин.
     Василий  на  это  сказал  со  всей  откровенностью.  Зачем  скрывать от
друзей?
     - Понимаешь,  Афоня, чирей на заду тоже бывает невелик, а ни встать, ни
сесть.  Даже  заноза  под  ногтем  и  та  человека выводит из строя. Как я у
других  перелом произведу, когда я сам себя не могу переломить? И все думаю,
думаю, переживаю.
     - Это  уж  точно,  - поспешил согласиться добродушный Веснин. - Если уж
ты  сам  не  дымишь,  не  горишь,  большого  огня  ждать  нечего. - И тут же
предложил:  -  Может,  нам  вмешаться  в твое житье-бытье? Мы же не только в
одном цехе с тобой работаем, но и в одной жизни живем.
     - Живем-то  мы,  конечно,  в  одной  жизни,  да  страдаем-то порознь, -
ответил  Василий  на  участие  товарищей.  -  Я ведь никогда не отказывался,
когда мог. А теперь не могу. Не могу, ребята...
     И  Веснин  и Юдин жалели Василия, не зная, как ему помочь. Да и что они
могли сделать. Сказать добрые слова? Выразить сочувствие? Дать совет?
     Понимая,  что  дом  Василия  и  его  загородное хозяйство охлаждают его
трудовой  пыл,  ослабляют  его любовь к заводу, они все же находили для него
оправдания.
     - Как-никак,   -  рассуждал  Веснин,  -  он  почти  всю  войну  был  на
передовой.  Каждый  день  готов  был  жизнью  пожертвовать.  Потом  овдовел.
Сколько  один  маялся.  С  головой  в  работу  ушел. Весь день у своей печи.
Горячие  плавки.  Вечером  -  натаска  молодых.  Все  свои лучшие годы людям
отдал.  Жил  для  людей. А для себя когда? Так я говорю или нет? - обращался
он к Юдину.
     Юдин не отрицал, но и не соглашался:
     - Но в такой жизни тоже есть личное счастье!
     - Отчасти,  может  быть,  и  есть,  - продолжал свои рассуждения Михаил
Устинович  Веснин.  -  Однако  же  есть и любовь. По себе сужу. И к нему она
пришла.  Но  как?  Какой  ценой?  Дом  построил! А сил каких потребовал этот
дом?!  И  я  знаю, и ты знаешь... А ведь мог бы он и не строить его, если бы
тогда  дирекция  дала ему пощедрее квартиру. И было кому дать. Ведь он же за
месяц,  по  его старым успехам, давал добавочной стали по стоимости никак не
менее  десяти  квартир.  Так  одну из них, побольше, не в две комнаты, можно
было  дать  Василию  или  нет? Дать и не толкать его на строительство своего
дома.  Дома,  который  так  дорого  обошелся  Василию  и  еще дороже заводу,
потерявшему  тысячи  тонн  недоданной  Василием  Киреевым  стали. Один ли он
виноват в том, что случилось? Один ли? А мы?
     - Однако  ж,  Михаил  Устинович,  -  принялся возражать Юдин, - это все
наружный  вид  дела.  А ты изнутри взгляни. Не сам ли Василий предпочел свой
дом  квартире,  которую  ему давали? Не сам ли? Пусть по жениной или тещиной
подсказке.  Это  неважно,  по  чьей.  Важно,  что  эта  подсказка  стала его
собственным интересом.
     Наконец  Веснин  тоже  склонился  к  тому, что дело было не в доме, а в
отношении  к  этому  дому самого Василия. Вот и сейчас беда была не в губке.
Можно  всем  гамузом  пойти  к  Василию.  Устроить  аврал. Выбросить ко всем
чертям  гниющий  пол  и  заменить  новым.  Но в нем ли суть? А не в самом ли
Василии,  сотворившем  себе  бревенчатого,  соснового  двухэтажного  идола и
поклоняющегося ему?
     А губка - это тьфу! Это чепуха на постном масле.
     Может  быть, и нам следует согласиться с Весниным и Юдиным? Но не будем
ничего  предрешать  в  первой  четверти  романа. Посмотрим, увидим и сделаем
свои  выводы. Тесто пока еще только замешено, и трудно гадать, каким калачом
оно выпечется.


XVII

     Лидочка,  подоив  коз,  задавала  корм  свиньям.  Ожеганова  и  Аркадий
Михайлович  беседовали  в  саду.  Серафима  Григорьевна только что проводила
Панфиловну и поспешно прятала что-то в карман юбки. Наверно, деньги.
     - Кто эта божья старушка? - спросил Баранов.
     - Бедняжка  одна.  Панфиловна.  Умереть  ей  не  даю. Помогаю. То лучку
настригу, то редисочки надергаю. Продаст - глядишь, и деньги...
     - Да,  конечно,  конечно... Самой-то вам не к лицу торговать. Все знают
Василия Петровича Киреева, а с ним и вас. Разговоры пойдут...
     - А  какие  же  могут  быть  разговоры?  Не ворованное, а своими руками
выращенное  продаю и Панфиловне жить даю. Подоходный налог и ренту мы платим
самым  исправным  образом.  А  кроме  этого,  я  - это я. А Василий Петрович
остается  Василием Петровичем. Не могу же я на его шее сидеть. Вот и добываю
своими руками себе на пропитание.
     Опять  встретились  глаза  Ожегановой  и  Баранова.  Теперь  эти  глаза
отчетливее говорили о неприязни друг к другу.
     - Гостили  бы  вы  и  гостили,  -  прервала  короткое молчание Серафима
Григорьевна.  -  Зачем  вам  во  время отпуска утруждать себя тяготами нашей
трудовой жизни? У всякого хоря своя нора, у всякой сороки свой норов.
     Послышался  голос  Лиды.  Она  просила ключи от кладовки. Ей нужно было
приготовить кормовую смесь курам.
     - Лови! - крикнула Серафима Григорьевна и бросила ключи.
     - Трудовая  дочурка  растет у Василия, - сказал Баранов. - И коз доить,
и свиней кормить... все умеет.
     Баранову   хотелось  знать,  как  вывернется  Ожеганова.  И  она  вдруг
действительно сделала весьма неожиданный ход:
     - Ну  так  ведь,  Аркадий  Михайлович,  зачем-то  мы выписываем газеты.
Читаем  по  силе  возможности.  И  радио  слушаем. Понимаем, что такое связь
школы  с  жизнью  и  трудовое  воспитание...  Не  даем заплесневеть девочке.
Хотим,  чтобы  из  нее  хороший  человек  вырос.  И  народу  своему  хороший
помощник, и партии нашей на радость...
     О-о-о! Не так проста Серафима Григорьевна...
     Баранову  не хотелось больше разговаривать с нею, и он пошел бродить по
участку.
     Участок  был  засажен  с  такой  расчетливостью,  что  не оставалось ни
одного  пустовавшего  клочка.  Даже  у  забора  рос  лук-батун  и ревень. На
широких  огородных  грядах  с  узкими, тоже экономными, бороздами Баранов не
заметил   обычных  огородных  растений,  если  не  считать  редиски,  дающей
несколько  урожаев  в  году  и,  видимо,  имеющей  хороший спрос. Не было ни
бобов,   ни  гороха,  ни  свеклы  и  ни  любимейшего  Аркадием  Михайловичем
огородного  десерта  -  репы.  В  огороде  густо росли цветы. Росли, подобно
луку, чесноку, моркови, подобно укропу.
     Никогда  еще  не  видел  Баранов  цветы  на  грядах. В этом было что-то
оскорбительное  для  обитателей  оранжерей, клумб и газонов. Значит, и цветы
росли не для радости семьи, а для наживы.
     И  крыжовник,  посаженный  тоже  довольно  густо,  явно рос для этих же
целей.  Многие  из  его  ветвей были пришпилены сучками-рогатками к почве и,
окоренившись,  дали  маленькие дочерние кустики. Их было тоже очень много. И
они, конечно, готовились не для расширения своего сада, а для продажи.
     Ожеганова,  следившая  за  Барановым,  подошла  к нему и, расплывшись в
улыбке, сказала:
     - Вы  прямо  как инспектор по качеству. Видать, вы, Аркадий Михайлович,
большой любитель растений?
     - Да,  я  очень  люблю  растения. Очень люблю. И так сожалею, что у вас
нет такой близкой моему сердцу картошечки, нет моркови, свеклы...
     Теперь Ожеганова отвечала прямо:
     - Зачем  выращивать  у  себя то, что дешевле купить в лавке? Я о каждой
гряде  думаю  и считаю это правильным. Коли уж заводить хозяйство, так чтобы
оно чувствовалось, а так что же попусту руки на поливку вытягивать!
     Но  Баранов не стал отвечать прямотой на прямоту и называть все это тем
словом,  которое  давно  просилось  сорваться  с  языка.  Разговор дальше не
пошел.  Баранов  смолчал,  но,  чтобы как-то проучить Ожеганову, он принялся
рвать на грядах цветы, выбирая самые лучшие. Выбирал и приговаривал:
     - Ну и букет же сегодня я подарю вашей внучке Лидочке! Ну и букет!..
     Губы Ожегановой дернулись.
     - Зачем же ей букет, когда она среди цветов живет?
     - Одно  - цветы на гряде, другое - в комнате букет, - возразил Баранов,
продолжая нарочито энергично орудовать на грядах.
     Серафиму  Григорьевну  слегка  зазнобило. Но запретить рвать цветы было
нельзя.  В  ее ушах стояли слова Василия о доме, который он может распилить,
если этого захочет его друг Аркадий.
     А  тем  временем  Аркадий  Михайлович  рвал  и рвал цветы. Букет уже не
умещался  в  его  руке.  Сердце  Серафимы  Григорьевны наливалось злобой, но
Баранов и не думал останавливаться.
     И  только  после  того,  когда  букет  превратился в огромный цветочный
сноп, он сказал:
     - Наверное,  уже  хватит.  Думаю,  такой  букет  стоит  никак не меньше
пятидесяти рублей, а?
     - Пятидесяти?  И  в  семьдесят  пять  не уложишь, - процедила, стараясь
улыбнуться, Серафима Григорьевна.
     - Пожалуй,  что  и в семьдесят пять не уложишь, - согласился Баранов и,
положив  букет  в борозду, достал бумажник, вынул из него сторублевку, подал
ее Серафиме Григорьевне.
     А  та,  запрятав  руки  за спину, словно боясь, что руки помимо ее воли
возьмут деньги, закричала:
     - Нет, нет, нет... Вы что?
     - Да  будет  вам,  - стал уговаривать ее Баранов. - Неужели вы думаете,
что  я  буду  преподносить  дочери  своего  друга  даровые  цветы? Да что я,
оккупант  какой?  Вы  же  их  растили, выхаживали, пропалывали, а тут явился
даритель  за  счет чужих рук... Берите, берите! Не ворованное же продаете, а
кровное, свое.
     Руки  Серафимы  Григорьевны  дрогнули, затем появились из-за ее спины и
потянулись к деньгам.
     - Только  уж  если  вы  хотите  по совести, так и я хочу, чтобы на моей
совести обиды не оставалось. Пятьдесят рублей - и ни копейки больше!
     - Семьдесят  пять!  - потребовал Баранов. - Я тоже не люблю, когда меня
обижают.
     - Извольте,  -  согласилась  Ожеганова и полезла в карман своей широкой
кашемировой  юбки  за сдачей. Она принялась отсчитывать двадцать пять рублей
засаленными рублями, трехрублевками, принесенными Панфиловной.
     Это  уже  было невыносимо для Баранова. Он не мог выдержать дальше этой
сцены.
     - Не  надо  сдачи.  Рассчитаетесь  потом - цветами. Это же не последний
букет.
     - Как  вам  будет угодно, Аркадий Михайлович, - сказала она, одаряя его
уже  не  деланной,  а настоящей, живой улыбкой неподдельной радости. - Пусть
эти  денежки  пойдут на приданое Лидочке, - солгала она. Сто рублей канули в
глубокий  карман  темно-синей  юбки  Ожегановой.  А  букет  был  водворен на
косоногий столик в комнате на втором этаже, где жила Лидочка.
     Баранов   долго   разглядывал   лепестки   цветов.  Торопливое  тиканье
будильника нап