отдала? - стала защищаться Серафима
Григорьевна,   взвизгивая,   притопывая  и  сверкая  левым  глазом,  который
выглядел теперь совсем стеклянным, искусственным.
     Баранов  понял  по этому крику, что председателю колхоза нетрудно будет
уличить Серафиму Григорьевну, и вмешался:
     - Серафима  Григорьевна,  никто  же не говорит, что вы купили краденого
поросенка  непосредственно  в  колхозе...  Он мог попасть к вам через третьи
руки...
     - А  я  о  чем  говорю?  -  обрадовался председатель. - Кто и что может
сказать  про  вас,  про  такую  самостоятельную женщину?.. Вам и в голову не
могло   прийти,  что  она,  это  самое...  А  поскольку  это  так,  получите
причитающееся.
     Хотя   выход   был   найден,  и  вполне  благопристойный,  но  Серафима
Григорьевна упиралась:
     - Так вы с того и спрашивайте, кто ее незаконно продал...
     Но Сметанин сказал:
     - Не  советую  вам,  от души не советую виноватых искать. Дело прошлое,
запутанное... Сколько вам за нее?
     - Я  уж  сказала,  что  за  нее  тысячу  двести  отдала, когда она была
поросеночком...
     - Девятьсот  пятьдесят,  -  поправил  Сметанин,  - вы забыли. Ну, будем
считать  -  тысячу,  а  остальное  доплачиваю  по  живому  весу, по рыночной
цене... Техник! - крикнул он за ограду. - Заезжай в ворота!
     Серафима Григорьевна опешила:
     - Это как же? Сразу и заберете ее?
     Сметанин любезно принялся убеждать:
     - А  зачем  вам  на  завтра  откладывать?  И мне будет думаться, и вам,
можно   сказать,   икаться.  Не  ровен  час  захворает  свинка  -  нарекания
возникнут.  А  свинка валютная. Четыре приза у ее матери. Через два года она
мне  треть  стада  белых  свиней даст... Прошу вас... Давай, Тихон Иванович,
подъезжай  к  свинарничку,  -  обратился  он  к молодому человеку. - Это наш
зоотехник. Знакомьтесь.
     Зоотехник  провел  под  уздцы  лошадь, запряженную в телегу, на которой
стояла большая клетка. Видно было, что Сметанин действовал наверняка.
     - Что  же  это  делается,  Василий  Петрович?  - не столько спрашивала,
сколько оправдывалась Серафима Григорьевна.
     - Это уж мне надо вас спрашивать...
     Василий  еле-еле  сдерживал себя. И он тоже не сомневался, что Сметанин
знает гораздо больше, чем сказал, щадя его, известного сталевара.
     Белую  свинью  зоотехник  легко  загнал  в  клетку,  а клетку с помощью
плотников поставили осторожно на телегу.
     - В  смысле  расчета не беспокойтесь, - заверил Василия председатель, -
до  грамма  взвесим и до копейки высчитаем. А за быстроту решения вопроса от
имени "Красных зорь" благодарю...
     Прощаясь с Аркадием Михайловичем, Сметанин сказал:
     - А  что сделаешь? И у нас в колхозе, можно сказать, единоличный сектор
есть.  Другие  тоже  через  свою  гряду  на колхозное поле глядят... Ничего,
ничего, - похлопал он Баранова по плечу, - минует и это...
     Вежливый Сметанин сам закрыл ворота и, салютуя кнутом, крикнул:
     - Общий привет, товарищи!
     Закрылись  ворота. Хлопнула калитка за веселым и хитроватым Сметаниным,
а  он между тем не ушел. Он остался рядом с Василием, насмешливым Барановым.
Лицо, глаза, нос и все прочее - другое, а суть та же.
     - Вот  тебе  и ответ на твой вопрос, Вася. Выходит, одна и та же свинья
может  подрывать  социализм и может укреплять его. Или я ошибаюсь? - спросил
Аркадий.
     Василий  ничего  не  ответил на это. Да и что мог ответить он? Защищать
тещу?  Это  невозможно.  Как  обелить? А сознаваться не хотелось. Ой, как не
хотелось!  Далеко  это  пойдет.  Так  далеко,  что и заблудишься во всех эти
недоговоренностях,  примиренностях  и  в  сторублевых клочках, найденных при
вскрытии пола.
     Иногда  лучше кое на что закрыть глаза, чем открыть их. Откроешь - и не
ровен  час  увидишь  то,  с чем нельзя уже будет смириться, а не смирившись,
придется  ломать  все,  что  создавалось  с  таким упорным трудом и с такими
радужными надеждами.
     Не  пойти  ли да не покормить ли хлебными объедками карпов? Веселое это
и, главное, отвлекающее занятие...


XXVI

     Казалось,  что  через  день-два  забудется  визит председателя "Красных
зорь",  но  этого  не  случилось.  Вбитый им клин между Василием и его тещей
продолжал увеличивать трещину в их отношениях.
     Баранов  ничем  не  напоминал  о  случившемся.  Он, видимо, считал, что
Василий должен сам разобраться во всем этом и сделать выводы.
     Выводы  Василия сводились к тому, что через неделю или две он поговорит
с  тещей  при  Ангелине,  внушит  ей то, что надо, и у них снова установятся
нормальные отношения.
     Тещу  надо  щадить  ради  Лины,  Лина  не  может  отвечать  за Серафиму
Григорьевну.  В  любви  Василия к Лине должно быть найдено снисхождение к ее
матери.  Но  пусть  пройдет время. Пусть теща попереживает, помучается из-за
свиньи.  Может  быть, она и в самом деле купила ее через третьих лиц, ничего
не зная. Хочется думать, а может быть, и следует думать, что это так...
     Новые  балки  уже  на месте. Стелется новый черный пол из толстых сухих
пластин,  плотно  пригнанных  в закрой стыков и хорошо обработанных "адской"
антисептической  смесью. Скажем, что наш милейший Аркадий Михайлович Баранов
показал  себя  недюжинным  плотником.  Он  смело  и  точно выбирал топором в
балках губку, не отставая в работе от нанятых мастеров.
     - Ну  так  ведь  саперы  -  они  все  могут!  - одобрил работу Баранова
старший из плотников.
     Аркадий  Михайлович, честно отрабатывая свои харчи и койку, которая все
еще  пока  находилась  под  сосной,  трудился  до  полудня, а потом уезжал в
город, не объясняя зачем.
     - Я  же  работать  здесь  собираюсь,  -  отвечал  он  Василию.  - Нужно
позаботиться  и  о  квартире,  и о переезде семьи. Познакомиться с людьми. С
городом, наконец. Отпуск отпуском, а дело делом.
     А  сегодня,  в  субботу,  Баранов  не  поехал  в город. Он встретился с
человеком,  которого,  оказывается,  он  знавал  по фронту. Этот человек был
тогда  подполковником  ветеринарной  службы,  а  теперь  он  в  отставке. На
пенсии. У него свой дом. И свои полгектара.
     Речь,  как  вы  догадываетесь,  идет  о  Павле  Павловиче Ветошкине. Он
пришел  к  Серафиме  Григорьевне  относительно  кормов. Ей хотя и не удалась
осчастливить  замужеством Ветошкина, за что она про себя желала ему "и язву,
и  рак,  и  затяжную смерть", но все же состояла с ним в деловых отношениях,
приносивших ей немалые прибытки.
     Пронырливый  доставала Кузька Ключ приобщил Серафиму Григорьевну к тому
миру,   который   жил   возникающими   затруднениями   в  торговле,  а  чаще
искусственно создавал эти затруднения.
     Аркадий  Михайлович сразу узнал пришедшего. Ветошкин почти не изменился
за  эти  годы.  Та  же  бритая  седина.  Те же мешки под глазами, и такой же
буро-малиновый нос. Правда, Ветошкин чуть располнел и даже порозовел.
     - Прошу извинить, но, мне кажется, ваша фамилия Ветошкин?
     - Ветошкин, - ответил тот.
     - В  таком  случае  мы  с  вами  встречались под Барановичами, когда вы
приезжали  к  нам...  Помните  сержанта,  который  вас  вывел  после легкого
ранения в руку из леса, где мы отсиживались?
     Ветошкин пристально посмотрел на Баранова.
     - Это вы?
     - Это  я. Моя фамилия Баранов, а зовут меня Аркадий Михайлович. Тогда у
меня  не  было  возможности,  а равно и оснований представиться вам подобным
образом.
     Ветошкин обнял Баранова и сказал:
     - А  я  все  равно  помню  ваше лицо, ваши глаза и даже голос. Теперь я
получаю  счастливую возможность хоть как-то отблагодарить вас. Прошу ко мне.
Я  живу в трех шагах. У меня превосходное хозяйство и соответствующий резерв
"пороховых", так сказать, запасов в погребах. Хо-хо-хо!
     Баранов   не  отказался,  и  вскоре  вместе  с  Павлом  Павловичем  они
очутились в окружении цветов и благоухания.
     Клумбы  -  ромбами,  овалами, кругами... Дорожки, посыпанные золотистым
речным  песком,  мелким  щебнем.  Маленький  журчащий  фонтан. Огромный дог.
Гамаки.  Качалки.  Садовые зонты. Стриженые кустарники, маленькая оранжерея,
наконец,   дом   в   стиле   пряничного  теремка,  с  петушками  на  коньках
остроконечных  крыш  и  росписью  по  ставням  и ветровым доскам. Крылечко с
белыми  лебедями,  выпиленными  из  толстых  сплоченных  досок. Коврик перед
входом с надписью: "Прошу пожаловать".
     - Прошу  пожаловать,  -  повторил  Павел Павлович сказанное ковриком. -
Это мои скромные апартаменты, а это моя дражайшая Алина Генриховна.
     Алина Генриховна протянула смуглую тонкую руку.
     - Баранов,  - отрекомендовался Аркадий Михайлович и почему-то смутился,
увидев  жгучую, черноволосую красавицу, стоявшую рядом с розовощеким и седым
Павлом Павловичем.
     Алине  Генриховне  никак  нельзя  было  дать  больше  двадцати  шести -
двадцати  семи  лет.  Ее  темные большие глаза были грустны. И весь ее облик
напоминал  индианку-танцовщицу,  недавно виденную Барановым не то в журнале,
не  то  на  экране телевизора. Вызывала она и другие сравнения. Пришла на ум
лермонтовская Бэла. Может быть, причиной этому была молчаливость Алины.
     Разговаривал пока только Ветошкин.
     - Вас,  Аркадий  Михайлович,  попугай судьбы вынул из урны случайностей
не  только  приятным  подарком  для меня, но и для Алины Генриховны. Она так
одинока в этом Садовом городке!..
     Молодая женщина украдкой рассматривала Баранова.
     Аркадий  Михайлович - человек среднего роста. Подвижен, но не тороплив.
Широкоплеч,  но  не  коренаст. Чуть смугловат. Чуть седоват с висков. Но эта
ранняя  седина  так украшала его волнистые, склонные к кудрявости и, видимо,
сдерживаемые  в  этой  склонности  гребенкой густые темно-каштановые волосы,
обрамляющие  продолговатое  лицо.  Лицо  с  прямым  носом,  гладкой  кожей и
единственной глубокой складкой меж густых бровей.
     О  глазах  Баранова  говорилось  несколько  раз  на этих страницах. Они
привлекали  внимание  каждого.  Алина  Генриховна,  попав  в  их карие лучи,
почувствовала себя в том освещении, в каком она давно уже не бывала.
     Тут  нужно предупредить заранее читающего эти строки, чтобы он не делал
пока   никаких   предположений  и  тем  более  не  строил  боковых  сюжетных
конструкций.
     Однако  скажем,  что  ничто живое не было чуждо Аркадию Михайловичу. Но
не будем отвлекаться на привходящие абзацы...


XXVII

     Павел  Павлович  и  его  молчаливая  жена провели Баранова по комнатам,
обставленным  с большим вкусом то старинной, тяжелой, то легкой и элегантной
мебелью.
     Повторяясь,  скажем,  что  огромные  глаза Алины были грустны. Строгий,
как  у "Неизвестной" на картине Крамского, нос украшал ее лицо в сочетании с
тонкими  собольими  бровками.  Именно  собольими. Нельзя же ради хвастовства
мнимым  словарным  богатством  искать  иное,  идентичное,  но  худшее слово.
Мелкие  синевато-белые зубки и вишневые губы, не знающие губной помады, были
ярки.
     Алина  Генриховна  куда  выше  низкорослого  Павла  Павловича. Наверно,
этому  помогали  очень  высокие  и  очень  тонкие,  немногим толще карандаша
каблучки.
     Была  показана  ванная,  а затем и кухня, сверкающая белизной кафельных
плиток и кружевного фартука девушки, поджаривающей ароматные деволяи.
     Наконец Баранова провели в гостиную, где было предложено сесть.
     Павел  Павлович  добыл  из  буфета коньяки, настойки и виски, расставил
рюмки  различных  калибров  и форм, по пути включив магнитофон под названием
"Мелодия". Он продекламировал под музыку:
     - Вальс! Вальс! Вальс!
     Это прозвучало как приглашение потанцевать с Алиной.
     - Приглашайте   же,   приглашайте   Алину   Генриховну,   а  я  займусь
хозяйством. Это мне нравится куда больше... Хо-хо-хо!
     Павел Павлович скрылся. Они остались вдвоем.
     Баранов  не  ожидал такого поворота. Танцы никак не ожидались им. Пусть
он не чуждается их, но всему свое место и своя "музыка". Однако же...
     Однако  же коли ты решил побыть в роли "груздя", то и "лезь в кузов". И
Аркадий Михайлович неожиданно для себя и наперекор себе спросил:
     - Вы, конечно, танцуете, Алина Генриховна?
     - Еще бы...
     - Если вам хочется...
     - Я  с  удовольствием,  Аркадий  Михайлович.  -  Она  подошла  к нему и
подняла глаза. В них читалось теперь что-то похожее на признательность.
     И они закружились.
     Алина  Генриховна  танцевала,  едва  касаясь  пола.  Порхая,  она будто
заранее  знала,  куда поведет ее Аркадий Михайлович, предупреждая каждое его
движение.
     Может  быть, она профессиональная танцовщица? Но не спрашивать же ее об
этом! Все же Баранов заметил:
     - Вы поразительно танцуете, Алина Генриховна!
     - Благодарю  вас, - не жеманясь сказала она. - Я очень люблю танцевать.
Но  не  с  кем,  - пожаловалась она так же просто, ни на что не намекая. - У
Павла  Павловича  одышка  и  живот.  А  наша  Фенечка  плохо  водит  и очень
занята...
     - Но ведь город же рядом, - попытался подсказать Баранов.
     - Да,  конечно...  Но  я  с  зимы  не  была там. - Она снова подняла на
Баранова глаза и сказала: - Вы, кажется, на самом деле добрый человек...
     - Помилуйте, как можно судить по первой встрече!
     - Я  наблюдаю  за  вами  давно.  А  кроме  того,  я очень люблю Лидочку
Кирееву и бесконечно верю ей.
     Так   они,   разговаривая,   танцевали   минут   пять.  Вальс  сменился
медлительным танго и наконец... деволяями.


XXVIII

     - Боевого  товарища  прошу  к  столу.  Фенечка,  разлейте нам коньяк! -
попросил  Павел Павлович кружевную девушку, соперничающую красотой блондинки
с темноволосой Алиной Генриховной.
     И  когда  сели  за  стол,  Павел  Павлович  принялся рассказывать Алине
Генриховне   о   встрече   с  Аркадием  Михайловичем,  балансируя  на  грани
преувеличений и лжи.
     Баранов  всячески  смягчал  перехлесты  Ветошкина.  Алина  Генриховна с
присущей ей непосредственностью заметила на это:
     - Преуменьшать  так  же  дурно,  как  и преувеличивать. Я знаю, Аркадий
Михайлович,   -  мне  Лидочка  говорила,  -  вы  герой.  И  не  стоит  этого
стесняться.  И  если  бы вы и Василий Петрович Киреев были менее скромны, то
ваше геройство было бы отмечено высокими наградами. Но это между прочим...
     Баранов  слушал  не  слова,  а  голос. Мягкий. Неторопливый. Искренний.
Слушая  Алину  и  наблюдая  за  ней,  он  убеждался,  что перед ним человек,
во-первых,   прямой  и  правдивый  и,  во-вторых,  несчастный.  Об  этом  он
разузнает  у  Лиды. У Василия. У Серафимы Григорьевны, наконец... Сейчас его
интересовало другое.
     Любознательного  Баранова  интересовало благополучие этого дома. Вернее
-  источник  благополучия.  Откуда взялось и на чем держится все это? Ковры,
мебель,  сервировка  стола, антикварное изобилие ненужных, но дорогих вещей,
роскошество  сада,  гараж  на  две  машины  и все остальное, на что никак не
могло хватить ветошкинской пенсии.
     Может  быть,  Ветошкин,  как  и Серафима Григорьевна, стрижет прибыли с
цветов,  ягодников или свиней? Но сад у него не промышленный. Скотом даже не
пахнет,  как  и  птицей.  Канарейки,  заливающиеся в мансарде, тоже не могут
давать дохода. Так что же?
     Распознание  Павла  Павловича  не  составило  особенного  труда.  Он не
прятал себя, как Серафима Григорьевна.
     - Нет,  батенька  мой,  не  медицинское  дело  заниматься цветочками на
продажу,  разводить  этих  самых,  из  которых получаются окорока, корейка и
копченая  колбаса, - ответил Павел Павлович на вопрос Баранова о дороговизне
содержания такой дачи.
     - Так   что   же,   Павел  Павлович,  позволяет  вам  утопать  в  таком
великолепии?  -  польстил  Баранов  хозяину,  обводя  широким  жестом  стены
столовой, увешанные хорошими картинами.
     - Хо-хо-хо!  -  закатился  Ветошкин  смехом.  - Сто лет угадывайте - не
угадаете!  В  интересах  вашего  аппетита  я  не  могу раскрыть секрета моих
доходов во время еды. А после завтрака не только расскажу, но и покажу...
     Ветошкин  сдержал  свое  слово.  Взяв под руку Баранова, он повел его в
глубь  сада.  Там,  в  зелени  сирени и жасмина, находилось довольно большое
каменное  здание  с  высоко  расположенными  окнами,  какие бывают в скотных
дворах.
     Ветошкин  открыл дверь, обитую клеенкой, затем вторую. Пахнуло резким и
кислым. Они вошли внутрь.
     Вдоль  стен  и  посередине  помещения,  как  книжные составные полки, в
шесть рядов стояли клетки, а в клетках суетились белые крысы и крысенята.
     - Как  это  понять,  Павел Павлович?! - опешив и, кажется, испугавшись,
спросил Баранов.
     Ветошкин, злоупотребивший до этого коньяком, развязно заявил:
     - Вы  лучше, голуба, спросите, как и во что следует оценить это научное
звероводство.
     - Вы ведете исследовательскую работу?
     - Бог  с  вами!  Я  всего  лишь  способствую ей. Я поставляю моих белых
питомцев научно-исследовательским и лечебным учреждениям.
     - Каким образом?
     - Самым   простым.  Приезжают.  Отсчитывают.  Забирают.  Расписываются.
Увозят.  Затем  без хлопот переводят причитающееся на сберегательную книжку.
И все.
     Баранов  едва  ли не лишился дара речи. А вопросов нахлынуло так много,
и  который  из  них  уместнее  задать, он не знал. Постояв минуту-другую, он
наконец спросил:
     - А   почему   же  лечебные  и  научные  учреждения  сами  не  разводят
подопытных животных?
     - Нерентабельно.   Не  укладываются  в  ассигнования.  А  я  не  только
укладываюсь,  но,  как  видите, кое-что приобретаю. Хо-хо-хо!.. Конечно, это
все  кое-что  стоит  и  мне.  Корм...  Феня.  Феня  кроме обычного жалованья
получает   еще   два.   И   проценты   за   перевыполнение  запланированного
поголовья...   Она   великолепно  владеет  тонкостями  ухода  за  матками  и
приплодом.  Она  же  бывшая  свинарка  колхоза "Красные зори". У меня есть и
свинки. Только морские... Вот. Пожалуйста, полюбуйтесь, какие красавицы...
     Вспомнив   название   колхоза,   Баранов  вспомнил  и  недавний  приход
Сметанина.
     - А почему Фенечка оставила колхоз?
     - Она  же  доктор!  Академик!  Как  Фенечка  могла  гибнуть в колхозном
свинарнике  и  получать какие-то... Конечно, - спохватился Ветошкин, - у нас
есть  отличные сельскохозяйственные артели, но в данном случае я ее спас. Вы
видите, какие я ей создал здесь условия!
     - Вижу!
     - Блеск!  Для  медицинских  целей  нужна не просто крыса, а своего рода
стерильная   крыса.   Абсолютно   чистая  кровь.  Чистый  волосяной  покров.
Еженедельно  бывает  эпидемиолог.  Он у меня получает второе жалованье. Зато
никаких  признаков  болезней  за  все  эти  годы.  Он  определяет  состояние
здоровья  по  глазам  крысы  безошибочно.  "Эта  больна",  -  и  сейчас же в
карантинник... Вот это моя лечебница...
     Ветошкин   указал  на  загородку,  где  стояло  до  пятнадцати  клеток,
застекленный   шкаф  с  медикаментами,  шприцами,  маленькими  термометрами,
чем-то  еще,  чего  не  стал  рассматривать  Баранов. Ему хотелось как можно
скорее  покинуть  эти стены, заставленные клетками с кишащими в них крысами.
Но  влюбленный  в  свое предприятие Ветошкин сообщал все новые подробности о
повышении  рождаемости,  о  температуре  питомника,  об  особом  рационе для
маток,  уходе  за  ними  в  период  помета.  Затем  - вычисления. Прогрессия
прироста.  Роль  жиров.  Известняка.  Яиц.  Полезность кварцевого облучения.
Значение гексахлорана в борьбе с блохами...
     Баранов  вышел  из  крысятника шатаясь. Серафима Григорьевна показалась
рядом с Ветошкиным светлым ангелом.
     - А  налог  вы  платите?  -  спросил он, чтобы что-то спросить, а потом
закруглиться и уйти.
     - Какой  налог?  Что  вы!  За  крыс  - налог? Хо-хо-хо! Такого нет и не
может быть...
     "А не помешало бы", - подумал Баранов и начал прощаться.
     Алина  Генриховна ждала их на площадке перед домом. Не сказав ни слова,
она  сказала очень много, взглянув на