,  а  кем  именно - Баранов не уточнял.
Поэтому   в  семье  Киреевых  его  и  знали  главным  образом  по  фронтовым
фотографическим  снимкам,  где  он  и  Василий  то  в шинелях и шапках, то в
гимнастерках  и  пилотках были сняты на привалах, в строю, во время вручения
орденов  и  на  вокзале,  при  расставании.  Баранов  Серафиме Григорьевне и
Ангелине представлялся военным человеком.
     А  теперь  он приехал совсем другим. Только лицо оставалось тем же, что
и  на снимках. Моложавое лицо. Улыбчатое, но со строжинкой. И глаза простые,
но зоркие. "Проскваживающие такие глаза", - как их определила Ожеганова.
     Нельзя  было составить о нем суждения и по одежде. С одной стороны, как
будто  все  по  моде,  до  последней  пуговицы и ботинка с узким носком. А с
другой  -  это  все  было  как  бы для порядка, а не по существу. Едва ли он
замечал,  что  на нем, как сшито и скроено. Бывают такие люди, которым не до
себя...
     Напившись  чаю  и  подзакусив,  Баранов  попросил  Серафиму Григорьевну
показать ему, так сказать, владения.
     Серафима  Григорьевна,  польщенная  вниманием  к хозяйству, которое она
считала своим личным, повела за собой Баранова и начала с сада.


X

     Хотя  Серафиме  Григорьевне  и было без пяти минут сорок шесть годиков,
она  все  еще  не переставала баловать себя молодящими нарядами и прибавлять
бедрам  крахмальную  пышность. Не теряла Ангелинина мамаша виды на возможные
перспективы.  Надеялась.  Вот  и теперь она выпестрилась в цветастое. Как бы
из уважения к зятеву товарищу, а также в смысле "знай наших".
     Если  бы  не  начавшие  стекленеть  и жухнуть зеленые глаза, если бы не
провал  щек  и  предательская дряблость кожи, то еще бы она могла покуковать
годок-другой-третий,  а  там  бы  видно  было.  Ее плечи можно и по сей день
показывать  на люди. На суставах рук еще и не думают завязываться старческие
узлы.  И  сумей  бы она бросить свои заботы да поднакопить где-нибудь в Сочи
пять-шесть  кило  веса,  то  при ее-то среднем росте да при складном костяке
можно  и в обтяжном походить, и покрасоваться на высоком каблуке. Нога у нее
меньше  дочерниной.  Тридцать  третий  номер. Редкие копытца... Ну да что об
этом  вздыхать!  Либо хозяйство вести, либо себя блюсти. Эти два зайца бегут
в разные стороны. Но тем не менее...
     Тем  не  менее почему же не набить себе цену затейливым фасоном, ладной
вытачкой,  модной  складочкой?  Почему не подкрасить проседь? Химия - добрая
чудесница.  Обо  всех заботится. На все у нее своя продукция. Даже уши можно
так подрозовить, что и растворителем не смоешь.
     Это к слову. А теперь по ходу дела.
     - У  нас,  Аркадий  Михайлович,  изволите  видеть,  два сада. Даже три,
разгороженные  в  один. Это вот старые сады. Бывшие садовые участки - дочкин
и  зятев. Тут уже яблоки были, а смородины - не обобрать. С малиной тоже еле
справились.  А  это,  прошу  вас,  новый  сад. Его мы заложили, как начаться
строительству.
     Так говорила Ожеганова, показывая себя и свои владения.
     Баранова неожиданно заинтересовала неизвестная для него плантация:
     - А это что, Серафима Григорьевна?
     - Смородиновый  питомничек,  -  ответила  она.  -  Кустики  из черенков
выращиваем.
     Аркадий Михайлович остановился:
     - Интересно. Тут, я думаю, их никак не меньше пятиста.
     - Нет, тысяча двести, - поправила Серафима.
     - Куда же столько? - спросил в простоте Баранов.
     - Ну,  так  ведь тому куст, другому два... Глядишь, и две тысячи кустов
не  цифра.  А  смородина  редкая,  "Лия-великан".  Не  поверите,  чуть не по
волоцкому  ореху  случаются  ягоды.  Разбирают  эти  кусты,  только  успевай
выкапывай...
     - Торгуете, стало быть, кустиками?
     Ожеганова замялась:
     - Торговать  не  торгуем,  а  услуги  оказываем.  Конечно,  кое  с кого
приходится  и  деньгами  брать... Дом-то ведь выпил нас, Аркадий Михайлович.
Вот  и  приходится  тишком  от  Василия Петровича то смородиновыми кустиками
лишнюю  копейку  добыть,  то  цветами  крышу  покрасить.  Помогать ведь надо
хозяину.  Жалеть  надо его. Так вот я и свожу концы с концами. Да и зачем же
земле даром пропадать? Негосударственно.
     - Что  и  говорить,  -  усмехнувшись,  согласился  Баранов.  - А это? -
обратил он внимание на вольер, где расхаживали белые куры.
     - Курицы,  Аркадий  Михайлович.  Неужели  вы такой уж городской житель,
что кур не признали?
     - Пока  еще  курицу  с  голубем  не  путаю. Просто удивился количеству.
Двадцать?
     - Тридцать  одна.  Теперь-то  уж  двадцать  восемь  осталось. Одну хорь
намедни прикончил, а сегодня двух в вашу честь жарим.
     - Я  очень  сожалею,  - сказал Баранов. - Но и двадцать восемь кур тоже
лишковато.
     - Да  кто  его  знает, Аркадий Михайлович... Но ведь если разобраться и
вдуматься,  то  получится:  что  за  десятком  ходить,  что - за тремя. Да и
нагрузка  на  петуха  правильная,  -  попыталась она пошутить, но Баранов не
принял шутки.
     Они пошли дальше. Возле сараюшки послышалось хрюканье.
     - Ого!  Значит,  и  свиноферма своя, Серафима Григорьевна! Сколько их у
вас?
     - Трое.
     - Правильно. Что за одной свинкой ходить, что - за тремя.
     - Вот  именно,  Аркадий Михайлович. Золотые слова! Свое мясо едим, свои
окорока солим.
     В  это  время  из свинарника на прогулочный дворик, огражденный высокой
балясниковой  изгородью,  вышла  огромная  свинья  с доброй дюжиной поросят.
Белая,   холеная,  отличная  свинья.  Аристократка.  Из  столбовых.  Не  без
английских кровей красавица.
     Баранов    залюбовался    степенностью,    неторопливостью   животного,
переступавшего   своими  короткими  ножками  с  достоинством  обладательницы
великолепных,   рожденных   словно  специально  для  кинематографа,  розовых
поросят.
     - У вас, стало быть, и свиноматка своя?
     - Да  еще  какая!  Редкостная. Золотую могла бы получить. Да не хочу. И
без того завистников достаточно.
     - А зачем она вам, эта свиноматка, Серафима Григорьевна?
     - Вот  вам и здравствуйте! - удивилась Ожеганова и тут же разъяснила: -
Каждый  год  поросят  не  напокупаешься.  Да  и  какие  попадут... Купишь за
скороспелых,  а  тебе такой мусор продадут, что за год и пудового боровка не
выкормишь. А это уже свой завод. Точно знаешь, какой приплод, какой привес.
     - Да,  тут  уже  не  может  быть  ошибки,  - не без ехидства согласился
Баранов.  -  Но  приплод  слишком велик. С ним много хлопот. Вам для откорма
нужно не больше двух, а остальных куда?
     Серафима Григорьевна весело расхохоталась:
     - Были  бы  поросята,  а  поросятники  находятся!  То кровельщикам пару
боровков,  то  за доставку досок свинку. Мало ли дыр-то при своем доме! Хоть
бы  то же сено для коз взять. Что ни поросенок, то воз. У окрестных колхозов
такой породы нет, а у меня она есть. Ты мне - сено, я тебе - редкую породу.
     - Так у вас и козы свои?
     - Да.  Тоже  редкие  козы,  Аркадий Михайлович. Помесь с пензенскими. И
молока  невпроед,  и  пуху  не  вычешешь.  Не  хуже  гагачьего. Такие шали у
Ангелиночки  получаются,  что  в  перстенек  можно  продеть.  Она  теперь не
работает  у  меня. Да и зачем? Шаль свяжет - вот тебе и месячное жалованье в
диспетчерской. А долго ль шаль связать?
     - Ну  да, конечно. И ездить на завод не надо... А Василий согласился на
уход Ангелины Николаевны с работы? - спросил Баранов.
     - Какое   там  согласился?  Возражал.  И  круто  возражал,  -  степенно
объясняла  Серафима  Григорьевна. - Ну да ведь он у нас человек логический и
здравомыслимый.  Умные  слова  от  него не отскакивают. Я подсчитала ему, во
что выливается это все и в рублях и в часах:
     - И он понял?
     - Понять,  может,  и  не  совсем понял, а спорить не стал. Не стал свою
точку защищать.
     "И  я не буду спорить и защищать свою точку", - решил про себя Баранов,
желая  лучше  узнать  и  понять  эту  расторопную женщину с мягким голосом и
твердым  характером. А Серафима Григорьевна, поощренная интересом Баранова к
ее  хозяйству,  расхваливала  своих  коз,  приплод  от  которых  тоже не шел
"вразрез целесообразности жизни".
     - Пруд-то Василию Петровичу козлята да поросята вырыли.
     - Какой пруд? - изумился Аркадий Михайлович.
     - Милости  прошу,  -  пригласила  Ожеганова.  -  Форменный рыбий садок.
Извольте посмотреть.
     Она  подвела  Баранова  к прямоугольному водоему длиной до пятнадцати и
шириной  примерно  до  десяти или более метров. Вода водоема была прозрачна.
Не   напрягаясь   можно   было  увидеть  крупных  рыб  и  молодь.  Это  были
преимущественно карпы.
     - Часами  Василий  Петрович  на  рыбу  любуется. И нет для него лучшего
развлечения,   чем   кормить   ее.  Киньте-ка  вы  им,  Аркадий  Михайлович,
корочку... вот на столбике сохнет. Да посмотрите, что будет.
     Баранов  последовал  совету  Ожегановой.  И  как  только  хлебная корка
оказалась  в  воде,  началось  невероятное.  Одна,  другая... Десяток... Два
десятка мелкой и крупной рыбы ловчились схватить черствую корочку.
     - Это  я  Василия  надоумила  свой пруд выкопать. Болотце на этом месте
стояло.  Потому что низинка. Аккурат перед этой низинкой, где мы стоим, наша
изгородь  кончалась.  Я  и  говорю:  "Плохо  ли  будет для Садового городка,
Василий,  если  ты  в  противопожарном  отношении прудок выроешь?" А его как
осенило.  Он  живехонько  в  райисполком.  А  там с превеликим удовольствием
разрешили  ему  вырыть  этот  прудок.  На случай если пожар в городке, то не
одна  тысяча ведер обеспечена. А он за это попросил пригородить болотце или,
стало  быть,  будущий  пруд к своему участку. Потому что должен же он как-то
покрыть  свои  траты на пруд. Вот и завел рыбку. А если пожар, руби изгородь
и хоть всю воду высоси. С умом ведь дело сделано?
     - Да еще с каким, Серафима Григорьевна! Вам бы совхозом руководить...
     - Куда там! А вообще-то - я бы могла...
     Разговаривая  так,  Аркадий  Михайлович  и  Серафима  Григорьевна  и не
заметили,   как   раскрылись  ворота  и  как  появился  маленький  серенький
"Москвич", а в нем - Василий Киреев.


XI

     Снова  пришел  тихий  розовый вечер. В стороне, у маленького прудика, в
честь дорогого гостя Аркадия Михайловича был вынесен и накрыт большой стол.
     Хозяйничала  Серафима  Григорьевна.  Сегодня, как ею было замечено, она
зарезала  двух  кур.  Как  ни  считай, а за столом, кроме нее, будет семеро:
четверо  Киреевых, Баранов и двое стариков Копейкиных. Пришлось пригласить и
их.   Потому   что   Прохор  Кузьмич  с  первого  часа  приглянулся  Аркадию
Михайловичу.   А  вчера  Копейкин  на  свои,  на  пенсионные,  выставил  две
чекушечки в знак сочувствия к Василию Петровичу в смысле домового грибка.
     Говоря  по  правде, Серафиме Григорьевне было жаль в самое ноское время
жарить  двух  несушек,  но  курицы были очень стары и когда-никогда их нужно
было отправить на сковородку.
     Киреев  и  Баранов  ловили  рыбу.  Вернее,  ловил  Баранов,  а  Василий
насаживал на крючок хлебные шарики.
     - Ты,  Аркадий,  не  торопись,  -  предупреждал  он  друга,  - дай ему,
понимаешь,  заглотнуть,  а  потом  тяни. Да эластично тяни, чтобы не вырвать
губу.
     Аркадий  Михайлович  так  и  делал.  Рыба,  кишмя  кишевшая  в водоеме,
видимо,  недоедала, поэтому клевала отчаянно. Но не всякая из них была годна
на сковороду. Мелочь осторожно снимали с крючка и бросали в пруд.
     - Рано ей еще на столе быть. Пусть подрастет.
     Брошенный  в  пруд  карпишка  давал  стрекача,  вызывая  радость и смех
товарищей.
     А  за  изгородью,  никем  не  замечаемые,  наблюдали  за  ловлей карпов
горящие   мальчишечьи   глаза  страстных  рыболовов.  Их  сердчишки  бились,
выстукивая: "Вот бы нам выудить такую!"
     Ангелина  и  младшая  дочь  Киреева  Лидочка тут же потрошили пойманных
карпов и укладывали на сковороду вместе с тонкими ломтиками картофеля.
     - Красота! - воскликнул Василий.
     - Красота! - повторил Аркадий.
     - Свежее  не  может  быть рыбы. Стерлядь пробовал пускать в пруд, да не
живет  в  непроточной  воде.  А  ерши есть. На хлеб они, изверги, понимаешь,
никак.  Их  надо  на  червей.  В  другой  раз  я тебе налажу ершиную снасть.
Знатную съедим уху.
     Они то и дело обменивались улыбками, то один, то другой начинал:
     - Ты помнишь, Вась, когда мы наводили мост...
     Или:
     - А ты еще не забыл, Аркадий, как под Смоленском ночью...
     И   несколько   сказанных   слов   воскрешали   пройденное,   прожитое.
Вспоминаемые  дороги  смертей  и  страданий,  огня и крови, атак и окружений
заставили  того  и  другого  задуматься  над тем, как скоро человек забывает
прошлое.
     - Как  мы  только выжили тогда, Аркадий?.. Мне и до сих пор снятся сны,
в  которых  я  погибаю,  - признался Василий. - То, понимаешь, подрываюсь на
мине, то, понимаешь, тону...
     - И  я  тоже,  - пожимая ему руку, тихо сказал Баранов. - От этих снов,
видимо, не уходит ни один фронтовик.
     Они  не  могли наговориться. Им нужно было так много сказать важного, а
в  результате  все  свелось  к грибку. К домовой губке. Никуда от нее не мог
уйти   Василий   Петрович.   Даже   в  этот  вечер  такой  радостной,  такой
долгожданной  встречи  с  Аркадием  Барановым.  Губка  надрывно  ныла в душе
Василия, ни на минуту не давая забыть о себе.
     И  когда  были  съедены карпы, когда зубы гостей и хозяев ценой немалых
усилий  обглодали кости кур, Василий Петрович поведал о несчастье, постигшем
его дом.
     - Эта  губка,  понимаешь, - сказал он, - съедает дерево, как туберкулез
легкие. Мы вот тут, понимаешь, сидим, говорим, а она его ест и ест...
     Выслушав друга, Аркадий Михайлович довольно спокойно сказал:
     - Оттого,   что   мы  будем  переживать  и  хмуриться,  твоя  губка  не
приостановит  свою  разрушительную  работу.  Я  уже  кое-что слышал о ней от
Прохора  Кузьмича.  И  нахожу, что ничего страшного нет. Из такой ли беды мы
выходили с тобой, Василий!
     - Это  так,  Аркадий,  -  не  очень охотно согласился Василий, - но где
взять  денег?  Это  ведь,  понимаешь,  капитальный ремонт. Капитальный! Весь
пол, все балки, новый накат... А заработки мои пали.
     - Как же это так? Почему?
     - Даже  не  знаю.  Или  я  устаю по хозяйству. Или, понимаешь, фарту не
стало...  Только  нет  уже  теперь  у  меня, почти нет, тех плавок, что были
раньше.  Случаются,  конечно, удачи. Сегодня, например... А вообще-то редко.
А  если  удач  нет,  нет  и  этих  самых, без которых ни доски, ни бревна на
лесном складе не дадут.
     - Это  плохо,  но голову вешать не надо. Твоя теща Серафима Григорьевна
-  женщина,  как мне показалось, хозяйственная, хорошо знающая и меру и цену
вещам,  -  осторожно заметил Баранов, - у нее, я думаю, найдется кое-что для
такого случая.
     Василий   Петрович  настороженно  оглянулся,  проверяя,  не  слышит  ли
кто-нибудь  их  разговор.  И,  убедившись, что поблизости никого нет, все же
предложил  пройти в дальний угол участка, заросший густым малинником. Там он
спросил Аркадия:
     - Ты думаешь, у нее могут найтись деньги?
     Аркадий Михайлович, не пряча улыбки, сказал:
     - Не  я  один  так  думаю.  -  А  потом  как бы между прочим заметил: -
Умнейший  человек  Прохор  Кузьмич Копейкин. Если я обоснуюсь здесь на самом
деле, он у меня будет первым советчиком и консультантом.
     - Да,  он  весьма и даже очень башковит. Но как-то, понимаешь, легковат
в  словах  и  делах.  Будто  не  живет,  а порхает. А порхание ему уже не по
годам. Он тебе, что ли, сказал про тещины деньги?
     Баранов на это ответил так:
     - Намекнул.
     Василий  Петрович  вздохнул,  потом  сорвал малиновый лист, помял его в
руках. Понюхал и спросил:
     - А откуда у нее могут быть деньги?
     - Вась!  -  сказал Баранов, кладя на плечо товарища руку. - Хорошо быть
простым  человеком.  Простым,  но  не  простаком.  Иногда  нужно  кое-что не
замечать  "по  целесообразности  жизни", но жить с закрытыми глазами едва ли
следует.  Я  ничего  не утверждаю пока, Василий, но думаю, что все эти козы,
свиньи,     плантации     заведены    Серафимой    Григорьевной    не    для
научно-познавательных  целей  и  не  ради  любви  к  живой  природе.  Или  я
ошибаюсь?
     Василий подумал о чем-то, что-то взвесил в уме, потом сказал:
     - Конечно,  я  ее  не  учитывал.  Но  ведь,  Аркадий, понимаешь, рента,
подоходный,  страховка...  Я  ничего  этого  не  знаю.  Все она. Это с одной
стороны.
     - А с другой?
     - А  с  другой,  понимаешь,  к  ней  ходит эта Панфиловна. С виду божья
коровка,  а  вникни  -  ядовитая паучиха-крестовичиха. Видеть ее не могу. На
порог бы не пускал... Но ведь не запретишь же, понимаешь, теще...
     - Конечно, конечно, - ответил нейтрально Баранов.
     Василию   не  хотелось  верить,  Василий  боялся  верить  и  тем  более
признаться,  что  мать  Ангелины  способна  вести двойную игру. Но чего ради
доброжелательному  человеку  Баранову ни с того ни с сего порочить его тещу?
Может  быть, на его свежий глаз виднее это все, чем ему, привыкшему доверять
во  всем  Серафиме  Григорьевне? Никак нельзя было заподозрить в клевете или
склочничестве и Прохора Кузьмича.
     - Как  ты  можешь,  Аркадий, и дня не прожив, сориентироваться во всем?
Наверно,  это  у  тебя  с  войны.  Помню, бывало, займем населенный пункт, у
которого  мы  и  названия  не слыхивали, а ты сразу разбираешься, где, что и
что  к чему. Да и людей взять. Случалось, человек и рта не раскроет, а ты по
глазам читаешь его биографию. Это, верно, дар в тебе такой?
     Сказав  так,  Василий  снова  задумался.  Зерна  сомнений заставили его
кое-что вспомнить. И это "кое-что" не обеляло его тещу.
     - Может  быть,  ты  и  прав,  Аркадий, - продолжал Василий. - Но у нас,
понимаешь,  с  нею  очень  хорошие  отношения.  И я не могу их портить. Ради
Лины.  Ради  себя.  Как  я  посмею  начать разговор с ней на эту, понимаешь,
довольно  щекотливую  тему?  У  нее,  наверно,  есть  сбережения.  И если ей
намекнуть...   Хотя  бы  взаймы...  или  как-то  еще,  но  под  благовидным,
понимаешь, предлогом и без обид найти вежливые ключи...
     Василий  Петрович  сорвал еще один малиновый лист и растер его в руках,
потом чуть ли не шепотом стал признаваться:
     - Я  очень,  понимаешь, люблю дом. И дом будто в самом деле не дом, а я
сам.  И  будто  гибнет  не  он,  а  я... Мне очень нужно, Аркадий, для моего
самочувствия вылечить дом от губки.
     Лицо  Василия  Петровича  теперь  нескрываемо  выражало страдание, даже
вздрогнули губы.
     Заметя это, Баранов пообещал:
     - Поищем  "вежливые  ключи". И если, на худой конец, постигнет неудача,
заем найдется. На этом и порешим.
     На этом и порешили.


XII

     Аркадию  Михайловичу  была отведена светелка на втором этаже. Туда он и
отправился.  Василий  Петрович  решил  проведать  кур.  Теперь  он это будет
делать  ежедневно.  Хотя  подкоп хоря и был засыпан щебенкой, перемешанной с
битым  стеклом,  все  же надо поглядывать. А вдруг хитрый гость из соседнего
леса ведет новый ход?
     Но  все  обстояло  благополучно.  Вернувшись в дом, Василий застал Лину
спящей.  Тут  нужно  было  бы  приписать  еще несколько строк и полюбоваться
вместе  с  Василием  Петровичем  живописно покоящимися на подушке пепельными
косами  молодой  женщины,  подивиться  ямочке на ее плече и увидеть, как она
улыбается  кому-то  во  сне.  Эти  улыбки  во  сне  хотя  и наводили Василия
Петровича  на некоторые размышления, но разве человек волен в своих встречах
во сне? От таких встреч никуда не уйдешь. Лишь бы их не было наяву.
     И  Василию  Петровичу  снились всякие сны. Разные свидания случались во
сне  у  него.  Но  это  было  до женитьбы. А после нее он видел другое. Дом.
Цветущий  сад.  Огромных  налимов  и  осетров. А сегодня, если он уснет, ему
будет  сниться  губка  или хорь, крадущийся, скалящий на него ос