это меня нет - разбился. И тогда Макс уговорил,
чтобы  я  записал подробности  так,  как мне хочется.  На  этом  условии он,
большой жульен, поклялся устроить мне буст - рекламу, чтобы продать картины,
достав сертификат о смерти. Десять пассажиров  ведь так и пропали бесследно.
Я начал писать нехотя; потом разошелся - поверил, что пишу правду, если не о
крушении самолета, то о крушении  одной очень  расхожей  иллюзии. И поделом.
Иллюзиям суждено лопнуть однажды. Не так ли? Если  вы из агентства,  вам все
известно. Теперь, я слышал, моя живопись нравится даже критикам. Не парадокс
ли! Будто она станет лучше, если погибнешь  в знаменитой катастрофе? Теперь,
похоже, я  и сам знаменит.  Допускаю,  что  мне  грозят  теперь  неувязки  с
законом.  Вы не в  курсе? Я живой  труп, так сказать. Чтобы возродиться, мне
нужно исчезнуть.
     - В свой Париж?
     - О, нет­довольно. Парижем, 'где чешутся ногти', я, кажется, переболел.
Ясно, что  пресловутый парижский  шик - такая же выдумка как, скажем, в свое
время,  спиритизм,  верчение  столов  или  большевистский  рай   -   удобные
полуфабрикаты  для  массового потребления.  Земля велика и жизнь бесконечна.
Буду писать. Макс - мой менеджер и агент. Кстати, ждет внизу, за углом. Если
вы  не возражаете, я давным-давно должен бежать.  Он обхватил  коробку левой
рукой; протянул мне правую.
     Я вышел на лестницу напоследок взглянуть на героя, но нержавеющей стали
дверца лифта,  бухнув, замкнулась. В ней смутно играло  одно мое собственное
отражение.

     1996



Борис Письменный

                               СУБУРБИЯ

                           (глазами новичка)


   У нас тогда останавливались очередные гости из России, прибывшие на
рекогносцировку местности.
   Просыпаюсь - от света,потустороннего, наоборотного, как в фильмах
Спилберга, и, когда полностью открываю глаза, - вся спальня дрожит, точно
под водой.
   Состояние - шиворот-навыворот: кисло, горько, все не так - как верхом
на корове.
   Соображаю - сплю или опять вчера намешали с гостями 'Баллантайн',
какое-то 'Шато', привезенный в подарок горькотравный 'Рижский Бальзам'?
   Сглотнул горечь, глянул в окна - и ах! - будто марлей затянуто
долгожданным снегом. Русские привезли зиму точно под Рождество.

 Выезжать из дому надо было минимум за час, чтобы к девяти добраться до
городка в соседнем графстве Эссекс, где я работал в страховой Компании.
Пригород наш, обычная северо-американская 'субурбия', был за ночь укрыт
пышным, ещ„ чистым и легким новеньким снегом. Я с удовольствием раскопал
дорожку от гаража и в приподнятом настроении катил, вспоминая ставшие
экзотикой имена подмосковных станций лыжного наклонения - Опалиху,
Раздоры...и слушая музыку.

 В снег американцы исключительно осторожны. Скорость падает до пешеходной.
   Стоит одному водителю струсить, а таких - пропасть, и вот - длинная
колонна машин плет„тся, как оступающая армия. От страха начинают
тормозить, где не надо; машины буксуют; их заносит; всеобщий испуг раст„т.
   Как раз в это утро у нас в Компании созывалось собрание с обязательным
присутствием. Предчувствуя задержку, я начинал Нервничать. Музыка по радио
кончилась. Пошли рекламы - витамины, геркулесовые кашки, обычная
дребедень. У каждого американца есть своя, особо ему ненавистная реклама,
которую он не в силах терпеть. Как на зло, попалась личная для меня
отрава, про то, как - "ой, утром не приближайтесь ко мне, у меня изо рта
пахнет. 'Джаст-е-сек'..., прополоскал фирменным средством и - пожалте меня
целовать". Потом адвокат местных гомосеков взывал к любви-уважению для
своих подопечных. И, наконец, в новостях сообщили, что заледеневший кусок
мочи с самол„та проломил где-то крышу, тяжело ранив домовладельца, кстати,
страхового брокера. К сожалению, прослушал, в каком городке приключилось,
не из нашей ли Компании потерпевший?

 Двигаясь в колонне машин, в час по чайной ложке, я ругал соседних
водителей, свирпел, никак не мог вспомнить, как по-английски 'трус'. Когда
что забыл - пиши пропало, лучше и не стараться. 'Ковард' - вдруг
проклюнулось слово.
   'Ковардс!'- выпал снежок и - катастрофа. Кто начн„т войну против Штатов
в снег или дождь, тому успех гарантирован. На новеньких, рубчатых шинах,
по широким шоссе - ну от чего тут дрожать! В России перелатанный мой
'3апорожец' на лысых скатах летал по ледяным буграм; не работала печка;
черный глазок был прокарябан в ветровом стекле.

 Я чертыхался, приводя соседей в ужас, газуя, обходя по кромке одного,
второго...
   Пока, вскоре, не выбрался на свободный хайвей и тогда пошел ровно, без
задержек вдоль энергоцентрали, похожей на бесконечный ряд Эйфелевых башен.
Парижу хватит одной, но тут - Америка! На холмистом снежном просторе я
принялся декламировать незабываемое место из письма Ленина Крупской: -
...и непгеменно станьте на лыжи. С горки на горку-кгасота!

 Как раз, когда я ш„л под горку, машину крутануло; загремела пустая банка
в багажнике; портфель взлетел к потолку; что-то хрустнуло у заднего вала.
Я ясно видел, как наш отдел собрался на совещание; все с ужасом уставились
на меня.
   Опоздал...

 КАРПУЛ

 Обычно я езжу на работу не один, а с Бобом. День на его машине, день - на
моей.
   У нас с ним - карпул'. До офиса от наших с ним соседних городков миль
30, то есть 80 км туда и обратно. Сегодня отдыхает моя 'Хонда', завтра -
его 'Бьюик'. Сначала я упирался, не желая связывать себя, но Роберт
деликатно убедил, что мы сбережем 'хорошенькую сумму' как на бензине, так
и на долгожительстве наших автомобилей. Когда подъезжаем к автостоянке,
видим, что не одни мы такие умные - отовсюду группы карпульщиков
подтягиваются к подъезду. Бывают карпулы на троих, на четверых... -
сколько влезет в машину.
   Пресловутый карпул 'по-польски' обходится без втомобилей - все
встречаются прямо в офисе.

 Приятно, когда за тобой заезжают, отвозят, привозят. Приятно посидеть
пассажиром, листать газету или глазеть по сторонам. Мы тут не родились и,
по-существу, туристы по гроб жизни, если, конечно, шторка в голове не
заскочит раньше времени и не пропад„т любопытство. Пока глазеется, в
Америке не соскучишься. Почитай хоть наклейки на бамперах: - 'В помойку
Флорио' (губернатор), 'Теща в багажнике', 'Быть ч„рным - прекрасно!',
'Ура! - только что разв„лся', 'Я не прич„м - я голосовал за
республиканцев'... Из одной машины торчат наискосок доски, из другой -
голые ноги или псиная морда. В одной - хасид в ч„рном едет и молится, в
другой, так же качаясь, - слушают рок. Рок, бит, стук гремят из отдраянных
окон.

 Когда Боб за рулем, я могу поделиться с ним наблюдениями: вон -
задавленная белка или енот, вон - засохший лист ветром прыгает через
шоссе, будто жаба.
   Когда машину веду я, Боб чаще дремлет, и мне просто неудобно его
беспокоить. Я предпочитаю дни, когда Бобу не надо подбрасывать до
автобусной остановки свою жену. Не то, когда она в машине, мы с ним молчим
от 'Хелло' до 'Бай'. Всю дорогу передо мной е„ траченный крашенный
перманент с просвечивающей кожей. Жена маленькая, властная. Боб же почти
двухметровый. Если он по неосторожности скажет, например, что сегодня
солнечно, Милли (Милиция - зовут жену) может взорваться, крикнув, -
Сколько тебе надо солнца, сколько! Вообще, Боб может пожалеть, сказав под
горячую руку что-нибудь о погоде или задав невинный вопрос.
   Впрочем, временами кажется, что он привык; это только мне обычная их
беседа слышится скандалом.

 На остановке Милли выходит, приказав нам 'иметь хороший день' и глянув на
меня напоследок милицейским взглядом. Второй раз за всю поездку. На Боба
она не смотрит. Он и не нарывается. Как только за ней хлопает дверца,
машина явно летит веселей; и Боб, на радостях, чего-нибудь мне да скажет
такое. - Вот, - говорит, - вчера подстриг у себя, что осталось. И крутит
своей головой. - Десять зеленых и доллар на чай, неплохо?

 Пролетают зеленые щиты-указатели, конторские комплексы, склады,
бензоколонки. За зеленью, подальше от шоссе - игрушечные башенки молельных
домов; в Лейквуде попадаются русские луковки, приделанные прямо поверх
обычного жилого строения.
   Сами дома в нашем пригороде - 'субурбии', по виду как прибалтийские
дачки на кавказской природе, а по ценам - российские сравнения не годятся.
   Сравнительно новый иммигрант, я ловлю себя на том, что смотрю на
ландшафт уже, как на прейскурант, будто ценники пришпилены на фронтоне
каждого дома: этот - тысяч двести, а этот - за полмиллиона.

 - ...Хвей зэр, я не артист, чтобы стричься дороже десятки, - продолжает
Боб.
   Даже, не зная английского, я бы его понял.
   Так, пожимая плечами, говорили мой отец, его друзья, дядя Фройм из
Брагина.
   Кажется, что бы Боб не сказал, он огрызается и петушится, будто бы
повторяет в подтексте один и тот же мотив, ту же фразу: - Хвей зэр! А я -
знаю?
   Скоростной парквей, по которому мы едем, я переименовал в честь Боба в
'Азохунвей Парквей'.
   Бобу два года до пенсии. Дети - взрослые; с таким трудом заработанный
домик, вдруг, стал ненужно большим и вся большая жизнь ненужной... К
выходу на пенсию в Америке готовятся, казалось бы, всю жизнь; и всякий раз
она - горькая неожиданнность. Так что, мы не особенно распространяемся с
моим попутчиком на пенсионные темы.
   Недавно у подъезда комфортабельного кондоминиума я видел похожего на
Боба пенсионера. Без адреса, не обращаясь ни к кому в частности, он
сообщал в пространство: - До чего прекрасный денек. Что за день! Не знаю
только, что
 делать сегодня с моей жизнью.-
 0 работе мы тоже говорим не много. Я знаю, что Боб - редкий специалист по
анализу риска в бизнесе, иначе держать бы не стали, но разговоры про
работу - разве что о сменах руководства и о тутошней перестройке - как
правило, о неожиданных сокращениях.
   - Вы слышали, Грэг, вице-президент по Юго-Востоку, тю-тю...с
понедельника. И Крис - уж такой всегда был везунчик!

 - Меня увольняли дважды, - вздыхает Боб. - В 1971 году местное отделение
прогорело, а у меня - дети в школе, высокий взнос за дом. И раньше, в
1964-м, за профнепригодность. - Иес, сэр! -
 - Батюшки, - думаю, - 1964 - это же Мезозойская эра, когда для нас
заграница была лишь нарисована на географической карте.
   Незаметно трогаю брючину Боба - кусочек старой доброй Америки,
настоящей Америки. Ведь, когда тут живешь, это уже не то.

 Может показаться, что мы беседуем в карпуле взахл„б. Никак нет. Я и в
других составах ездил; люди чаще сидят,помалкивают. Каждый свою думу
думает. Боб, я уже говорил, препочитает дремать. Разве что, когда в особо
приподнятом настроении духа: удачно отаварился на скидочный газетный купон
или передают танцевальные ритмы его молодости (нам знакомые под именем -
песен советских композиторов); тогда Боб делает пуф-пуф губами и щелкает
пальцами в такт музыке.
   Другой полюс его настроения, когда он заявляет, вроде бы ни с того ни с
сего: - Вы мне только не рассказывайте, я знаю, что значит потерять
работу...-
 - Да, - думаю, - уж и я это знаю. И знаю, что такое - работу найти. Когда
на интервью тебе говорят - Окей, начинаете через две недели. А тебе
слышится - Окей, ты не фунт с изюмом, чего-то стоишь.
   Теперь удержись. Вот американцы и поздравляют друг дружку с пятницей:-
СБСП - Слава Богу Сегодня Пятница! Не столько из-за самих выходных,
сколько с тем, что пронесло, до следующей недели ты ещ„ человек на
зарплате. Дальше - там будет видно.

 ИНТЕРВЬЮ

 Какую чепуху мог я придумать себе об Америке и американцах в той
дали-дал„кой, которая теперь разве что на старых снимках в альбомах - наша
черно-белая жизнь.
   Мог сказать про человека: - Вот этот - вылитый янки, а тот - нет. Что
прежде казалось Америкой? Джинсы, ковбои, небоскр„бы, 'грустные беби',
рубашечные пуговички 'в четыре удара'. Ясно, и многое другое, но сейчас
мне было бы смешно быть таким самоуверенным. Расхожие клише хороши тем,
что сделаны мастерами мифотворчества, не тобой. Чужую выдумку держим за
свое мнение и - порядок.
   Повседневная жизнь проветривает мозги. Когда сам окун„шься в легенду,-
нечего сказать, не видишь ничего особенного; в руках - лягушачья шкурка.
При слове 'Америка' назвать - джаз, Голливуд - неплохая догадка для
иностранцев и попугаев. А в Италии - гондольеры, а в России - медведи
пляшут вприсядку...

   Постоянная нота в последних письмах иммигранта перед полным
прекращением переписки (уезжая, божились доложить вс„ как есть): - А что,
собственно-то, писать? У нас вс„ обыкновенно, по-прежнему...

 Короче, я очень сомневаюсь, что у меня хватило бы наглости теперь так
запросто определить американца. Может быть, скажу я - это тот, кто в
Америке терял работу. Находил, терял и находил опять.
   Кто забудет поиски работы! Взять хотя бы - составление жалкой странички
резюме.
   Такое понапишешь - впору Нобелевскую давать или приглашать на
директорский пост.
   Сам же готов на все, лишь бы взяли. Главное в резюме - практический
опыт.
   Для вновь прибывшего вечный заколдованный круг: пока на работу не
возьмут, не будет опыта, а без опыта не возьмут на работу. Опыт должен
быть не из Николо-Урюпинска, а проверяемый (если пожелают) здесь, в США.

 Тут вам уготован непременный 'пятый угол', по здешнему - 'уловка 22',
которой не избежать. Даже банк дает взаймы деньги, если у вас уже имеются
средства.
   Даст, чтобы эти средства вместе с долгом вернулись в тот же банк через
троянский кредит. Так США и Россию дразнят: - Встаньте на ноги, тогда и
поможем.
   Опустим для ясности рассказы о том, какими дурачками должны
прикидываться наши, чтобы размагнитить эту железную логику. Вот лучше -
случай из практики.

 Брали меня в одну финансовую корпорацию, столь близкую к большим деньгам,
что требовалось пройти Полиграф Тест - Детектор Лжи. Либеральная Америка
продолжает протестовать против этой унизительной процедуры: как можно
допустить, чтобы машина читала ваши мысли - последний оплот свободного
человека. В Америке уже нет нужды шпионить по-мелкому: всякая квитанция от
кредитной карточки, телефонный звонок - любые следы вашей жизни и без того
накапливаются в сводном банке информации, откуда их распродают оптом и в
розницу.

 Новичок, я живу себе тихо в пригородном домике и думаю, что мало кому
знаком; а меня с потрохами давно сортируют сотни компаний, чтобы знать
какую именно рекламу посылать мне по почте, что уговаривать купить, как
вернее заиметь мой выборный голос. Доллары и голос, что им ещ„ от вас
нужно?
   Нет, говорят протестанты, последнее не отдадим: читать мысли и кровь,
искать СПИД, наркоманию, генетические дефекты...
   Впрочем, мне в то время было не до принципов, не до борьбы за права
человека.
   Мне нужно было попасть на работу.

 Час и место и место экзекуции были указаны в направлении Отдела Кадров. В
одном из небоскр„бов даунтауна я взлетел к месту проверки на скоростном
лифте.
   Меня поместили в полут„мную комнату. Некто седой, мускулистый, похожий
на отставного полковника с кафедры марксизма, участливо спросил - Как я
добрался? Как мое самочувствие и какая снаружи погода? - Стандартные здесь
вопросы служителей медицины и полиции для обнаружения вменяемости субъекта.
   Самочувствие мо„ было неплохое, потому что с утра я успел, побывал у
зубного; этой экзекуции я опасался по-настоящему, больше чем детектора
лжи. Ещ„ раз убедился в безболезненности американского врачевания, и мой
зуб перестал ныть.

 Итак, поразмяв меня отвлекающими вопросами, полковник прикрепил контакты
к моим рукам и голове. Щелк - раз, другой... оставил в углу синий ночник;
щелк опять - началось. Из полутьмы вопросы следовали один за другим,
безразличным, возможно, заранее записанным голосом:
   - Уносили что-либо с работы, вам не принадлежащее?
   А карандаш считается? - думал я, пробуя языком подлеченный зуб. На
всякий случай сказал: - Нет.
   - Выпиваете? Случались ли на службе конфликты личного характера?
   Неприязнь?
   Обида?

 На каждый из таких вопросов я был бы непрочь пуститься в часовую беседу,
как у нас заведено, но тут от меня ждали ответа быстрого 'да' или 'нет',
без объяснений - чуткий аппарат сам заметит малейшие 'сосудистые
признания'. У кого не бывало конфликтов, кто не выпивал, скажем, по случаю
праздника? Чепуха какая-то. Мне было смешно. Смешно и радостно, оттого,
что мой зуб совсем уже не болел. Лаская его языком, я механически отвечал
- Нет, нет, нет...
   Нет, (не б о л и т), - заладил я; в вопросы, честно сказать, даже
вслушиваться было лень. Когда зажегся свет, меня, как после серьезной
операции, проводили в комнату отдыха; поинтересовались - способен ли я сам
добраться домой? В той же комнате находились другие пациенты; пили
таблетки, утешали друг друга. Сидевший рядом человек, закрыв глаза, щупал
пульс у себя где-то на шее. Я поискал свой там же, не нашел и поехал домой.
   Ответ приходит в Компанию по закрытой почте, через две недели, после
тщательного анализа начерченных аппаратом кривых. Короче, на работу меня
взяли без заминки, Теперь я не прочь бы узнать - от чего я там так упорно
отнекивался?
   Интересно,правда.

 На одно из своих самых первых интервью я катил на любезно одолженном
автомобиле - попробуй в субурбии доберись иначе из пункга 'А' в пункт 'Б'.
Ещ„ свежи были в памяти недавние этапы эмиграции, залипшая в ящике
открытка ОВИРа, как всегда, неожиданная, похоронноподобные наши посиделки,
прощания-провожания в гулкой опустевшей комнате...

 Машина неслась по хайвею, а я еще не мог поверить, что уже в США, сам
рулю на свою американскую деловую встречу. Прикидывал в уме, что во мне
осталось советского - носки, трусы, блокнот во внутреннем кармане. Нутро,
думал, ещ„ советское. И, в добавок, забубенные мотивы-куплеты советских
шлягеров продолжали упорно морочить голову.
   Не спеть бы, опасался, на интервью какую-нибудь Етку-Ленку или про
Ленина, который в тебе и во мне...

 В таких размышлениях проскочил я нужный съезд с хайвея; разворот же
назад, из вредности, мне долго не попадался. Замечательная скорость машины
и гладкость шоссе вместо радости в таком случае наводят тоску. Местность
была незнакомая; положившись на одну интуицию, я взял первый попавшийся
выход. Не знаю был это 'кленовый лист' или 'морской узел', только,
чувствую - заплутал я серьезно, и к месту назначения мне едва ли успеть.
На хайвее ведь некого спросить, не встанешь полистать карту. Так что мне
ничего не оставалось - давил на педали, бубнил Етку-Ленку.

 ...Холодная струйка сползала между лопатками, когда чудом я оказался в
вестибюле нужной мне фирмы, где мрамор, бронза, фонтанчики, дизайнерская
мебель.
   - Вы назначены? Располагайтесь, ждите...
   Я бы рад отдышаться, остыть. Не тут то было - из-за угла на меня уже
летел с распрост„ртыми объятиями некто незнакомый, сладко улыбающийся без
определенного лица - эдакий Манилов:
   - Сюда, милости прошу вас... здесь чуточку налево, тут наш новый
конференц-зал... тут ещ„ будет зимний сад и оранжерия, а тут как раз и мой
скромный уголок...
   И вот, как старинные друзья, мы - в глубоких креслах друг против друга.
   Чего только не поведал мне новый друг: и про блестящие планы фирмы и
про мои завидные перспективы. Открыл пару невинных секретов: - Напротив
кабинет Глории, вы непременно е„ увидите на предстоящем рауте в Золотом
Дворце. Боже - как она танцует джитебаг!

 Незаметно перешли на профессиональные темы. Чего я не скажу, Манилов
пожирал меня глазами и, шевеля губами, с уважением повторял мои слова.
   Жизнь научила нас ничему не доверять; иногда подозрительны мы аж
черезчур.
   Я
 недоверчиво ловил его проговорки, нам„ки, знаки; взвешивал, сопоставлял.
   Вот он вскольз проговорился о нашей скорой с ним партии в теннис (если
погода позволит); вот вздохнул, вспомнив свои проблемы и решив
посоветоваться со мной.
   Я понимал, что вс„ это входит в задачи собеседования, но, видя, как
ответы мои его действительно радовали; как он с неподдельным энтузиазмом