'Увидел', сколько -- 'Познал'.
     (  Пришел.  Познал.  Победил.  ( Так это  же наш  любимый комсомольский
завет:  --  Знание--Сила.  Вот,  что  хотел  сказать  Марк  Плиний  или,  не
исключено, сам Кай Юлий Цезарь!
     Все это время, снизу, с улицы,  азбукой морзе  -- точка-тире-точка...--
клаксонила  из машины Сюзи. Вдруг, она  прибегает  сама и кричит: -- Мат, ты
только послушай,  что  они  говорят  там, по  радио:  --  Старушка  костылем
обезвредила  опасного  исламиста--фундаменталиста  в  аэропорту  Кеннеди.  У
Нью--Йорка теперь -- другой, новый герой! --
     Матвей посмотрел на нее, не  шутит ли?  Его притянуло магнитом; профили
их совпали. -- У меня машина не запаркована...-- мычала, косила Сю глазом.
     -- Ничего, -- говорил Матвей.  -- Ты моя третья, последняя макушка...мы
им тикет... мы им штраф...и они рухнули на груду наваленной на полу одежды.


     Матвей  захватил   с   собой  из  палаты   листочки  больничного  меню,
исчерканные с  тыльной  стороны. Первое время  пытался объяснить Визиологику
Сюзи, знакомым; убеждал, кипятился ( Как  же так! Может быть, здесь разгадка
сознания  --  если  логика  имитирует  процесс  зрения, то  откровения  наши
иллюзорны, как и ошибки. Речь ( пересказ видения; кино ( подмена жизни. Чего
не  представить  ( того для нас НЕТ! Другие  миры ( не в ином пространстве и
времени ( в ином, не зрительном способе восприятия.
     Никто к нему не прислушался.  В лучшем случае, ему задавали не  имеющий
ответа, сакраментальный вопрос -- Ну и что? Мне что с того?
     Матвей  сникал: - Подумайте,  столько  последствий! Уж  не знаю...я  не
пророк-. Он признавался мне: - К кому только не обращался!
     Ни  у кого не нашлось  охоты  вникать в его  "заумности".  Подумаешь --
хобби у программиста! Пруд пруди  дилетантов; каждый  пишет  поэму,  великий
роман или грандиозную научную работу. Вот, когда бы всем известного человека
опубликовали ( академика Х или  писателя У или лауреата  Z, когда был бы шум
на весь мир ( тогда бы...
     Через  какое-то   время  Матвей  сам  с   легкостью   позабыл,  оставил
несвойственную ему тематику, переболел, будто коклюшем или свинкой.
     Увлеченный  своею Сюзи,  он целиком дышал и жил ее жизнью; оторвался от
русских знакомых. Американское англоязычное существование,  кстати,  само по
себе, излечивает от свойственных нам непрактичных витаний в эмпиреях.
     Не обратили внимание ( не беда! Главное,  действительный  автор  идеи (
евангелист Матфей  порадовался своему результату и взял на заметку. Теперь у
него -- новые идеи, новые прозелиты.  Матвеины заметки, кажется, затерялись.
Впрочем, один  случайный списочек (по памяти я записал) сохранился;  вот, он
вкратце, если не скушно:

     ЕВАНГЕЛИЕ ОТ МАТФЕЯ
     (из записей на обороте больничного меню)

     1.  Мы --  зрительная  цивилизация.  Передаем  идеи  видиосимволами, из
которых  слово  --  самый главный. До  недавнего  времени сохранялись только
знаки зримой культуры; так сложилась наша  логика (  ВИЗИОЛОГИКА.  Объяснить
умеем только переводом сообщения в образ. Увидеть = Понять, если не глазами,
то  -- умом(умо--зрение). Новая  техника, сохраняющая  невидимую информацию,
звук или запах, (пока?) не способна отменить зрительную организацию мозга.

     2. Видимое невооруженным глазом называем здравым смыслом. Остальное:
     --  Наука  --  то,  что  можно увидеть  инструментами  --  микроскопом,
телескопом, математикой...
     -- Вера--Надежда--Любовь  (или --Бог--Спасение--Блаженство)--  то,  что
видеть просто не имеет смысла. Зачем верить, если знаешь(видишь) наверняка?
     Любопытно проследить, что помещается в невидимое(в темноту):
     -- Голем  у чешских крестьян (  Избранность у  евреев ( Аристократизм у
Нитцше ( Супергерои в американской масскультуре. Культ отсутствующего.

     3.  Зрительный  минимум  (ничто)  --   есть  точка,  бесплотный  символ
пристального внимания. Точка в  перекрестии -  Крайст - символ христианства.
Из этого ничто, точки -- весь остальной зримый мир
     получается  одним ее  движением  (временем): линия -  движением  точки;
поверхность -- линии; тело -- поверхности. Все получается из ничего!

     4. Граница  между  одним и другим есть условие  любого понимания. Чтобы
понять, зрением и  своим поведением  мы испытываем (сканируем) границы, т.е.
поставленные пределы. Только в стремлении - наперекор - постоянно
     вибрирующим глазом (и характером) мы удостоверяемся в наличии границ.

     5.  Вне  сознания  --  границ  нет.   Процесс  познания,  который  есть
условность,  как  бы разрез  по живому  (т.е.  без-граничному), искусственно
образует противоположности. Из  прежде единого - образует диалектику. Она  -
не закон природы, как считал Энгельс, но лишь ( продукт нашей собственной
     аналитической деятельности.

     6.  Вся сумма  знания накоплена  в  Языке=Мозге Смысла.  Автоматически,
из-за визиологической  своей  природы, язык  (как  и мозг)  приспособлен для
доказательств. Мозг рефлекторно ищет повсюду  причины и связи - наводит хотя
бы видимость порядка даже там,  где  его  нет впомине. Каким бы складным  ни
казалось  доказательство  того,  что А связано с Б  --  оно тавтологично.  В
изначальном, без границ, мире все  связано со  всем. Наше анализирование, ни
что иное, в первую очередь, начертило эти (условные) разделительные границы.

     7. Поэтому, почти всякое, не противоречащее явным фактам, грамматически
законное высказывание - верно; хотя бы в каком-то смысле оно будет содержать
и правду и ложь, пропорции которых зависят от злобы дня  и от царствующих на
сегодня мнений, от вкуса, от пользы - от идеологии.
     (Пререформисты  считали,   что   в   сперматозоиде  сидит,  сложившись,
микроскопический человечек. Оказалось - сидит генная запись человека.)

     8. Из предыдущего следует, что все верное - верно и наоборот. Не в этом
ли  фокус  проницательных точек зрения; вода  в  ступе идейных  дискуссий  и
легкость  эффектных  парадоксов. Например, что  мудрость есть особым образом
рафинированная глупость (Б.Расселл)  На каждую пословицу, как известно, есть
не менее мудрая -- наооборот.

     9.  Понятное  -  неудивительно;  и,  в  силу  нашей  природы,  делается
скучноватым.  Что  всегда перед глазами, перестаем замечать. Тогда как  ради
неожиданности и каприза готовы  на все: тьмы  скучных  истин нам дороже  нас
возвышающий обман.

     10.  Хочется верить,  что мы не  случайны. Не  есть ли наше сознание  -
средство Природы  (Бога) увидеть самое себя, чтобы круг замкнулся? Не голова
ли была библейским  яблоком раздора? Уже,  наверное, не секс, присущий всему
живому, невинный и немудреный; не секс, а, именно, разум, рефлексия человека
была его первородным грехом.
     За умствования был изгнан человек из рая!

     1994
     Первая версия ( в книге "Охота к Перемене Мест" Нью-Йорк, 1995.
     Library of Congress Cataloging-in-Publication Number: 00-191672
     E-mail: Bobap21@Address.com



   Борис Письменный.
   О, Пари...


     © Copyright Борис Письменный
     E-mail: Bobap21@Address.com
     Date: 03 Nov 2000
     Впервые - в книге "На Новом Месте" (NY/NJ 1998).
     Library  of  Congress  Cataloging-in-Publication  Number  00-191673.





1.АЭРОПОРТ

     Билет в Париж достался мне чудом за день до отлета. В  последний момент
кто-то снимал броню, вносил поправки в компьютерные  реестры;  отказ на лету
перехватила мой ангел  из бюро путешествий - Анжела, с ее витающей улыбкой и
пальчиками в сиреневом маникюре.  Так  выпала мне  удача в ясный безоблачный
день среды 17 июля лететь  на лучшей  международной  авиалинии в наилучший в
мире пункт назначения. Главным призом,  однако, была сама цель моего полета.
Не для  туризма  мне  нужны  были крылья.  Я летел  жениться.  Летел,  чтобы
привести в Нью-Йорк Лулу - мой зеленоглазый кусочек Франции.

     Я распрощался  с Максом, подбросившим  меня  до  Кеннеди, чтобы  ему не
ждать отлета  и  не связываться с  парковкой. Зарегистрировал билет, навесил
бирку на чемодан - тот что потяжелее;  сдал  его в  багаж;  вложил паспорт и
посадочный  талон  в  нагрудный  карман и  сразу  невероятно  свободный стал
прогуливаться  по авиавокзалу.  Покончив  с  формальностями,  с  томительным
ожиданием, сборами,  опасениями дорожных пробок на ведущем к аэропорту шоссе
Лонг Айленд Экспресс,  короче, уже налегке, под  гулкой океанской  раковиной
саариненского вокзала, я мыслил себя у цели. Оказаться  в Париже было  делом
техники,  нисколько не  зависящим от меня.  За  окнами спускался удивительно
тихий вечер. Прибавлялось  сиреневых  тонов -  тонов анжелиного маникюра  и,
конечно,  в  данном  случае,  -  цвета  парижских  небес.  Находясь всего  в
нескольких  часах лета  от  цели, я  улавливал,  мне  казалось, ланкомовский
аромат Лулу, дышал сладким бензином Елисейских Полей. В голове аккордионными
всхлипами ...раз-два-три, раз-два-три... вальсировал Баль-мюзет.
     Прекрасная  Франция,  омываемая  той  же  самой  Атлантикой,  ощущалась
буквально рядом.

     Ждать отлета оставалось полтора часа. Мой Боинг-747 прибыл днем из Афин
и, если не ошибаюсь, я видел как его заправляли вдали, на тармаке аэродрома.
Недалеко от  стойки  регистрации  я зажег  сигарету, расположился  в кресле,
прихватив  пару  журналов с соседнего сиденья.  Наугад  открываю первый и  ­
натыкаюсь  на  историю  недавнего  крушения  'Валью-Джет.'  С красноречивыми
описаниями  того, как в тине  флоридских лиманов аллигаторы пожирают останки
отпускников, вчерашних посетителей Диснейленда. Злая сила заставила дочитать
статью  до  конца, постепенно выворачивая меня  из невинного светлого дня  в
мертвящую нереальность. Которая, я знаю, всегда сторожит  за углом и которую
я  ненавижу. Я  выбросил тошнотворную  сигарету. Глянул  в сторону стойки на
празднично  возбужденных своих попутчиков.  После статьи они  показались мне
бескровными  призраками,   голыми  бревнами,  измочаленными  на  лесосплаве.
Осыпанными конфетти бессмысленных  модных вещей из  их аккуратно упакованных
чемоданов. Дурная перспектива эта, по логике вещей, была не  дальше веселого
Парижа.
     Я вскочил  с  кресла и  зашагал быстрым  шагом по залу ожидания,  чтобы
прогнать навождение. Вернулся, отыскал злополучный журнал, скрутил, задвинул
поглубже в мусорный бак. Был страшно зол на себя.

     На меня  находит, случаются  эпизоды  патологической  чувствительности.
Бывает,   среди   полного  здравия  бросит  в   жар,  почувствую  завтрашнюю
температуру,  заартачусь,  не  пожелаю  переходить  через  пустынное  шоссе,
откажусь от румяного  пирога с рыбной начинкой, от которого вскоре все будут
мучаться животом... Ипохондрик? А что, если я экстрасенс!
     Не  особый  любитель воздушного  транспорта,  я,  помнится,  в  детстве
воображал,  рисовался,  что хочу быть пилотом, раз  на то была  мода. Позже,
влюбленный  в  белобрысую  свою  одноклассницу,  бессовестно поддакивал  ей,
когда, высвобождаясь из  моих рук и  шмыгая носом,  она шептала - 'хорошо бы
прокатиться  на  самолетике'.  Меня  интриговала  подоплека   ее  неуместных
хотений.  Не  мог решить, что она имела  в  виду  -  лучше  прокатиться, чем
обниматься, или, чтобы совместить то и другое?

     Теперь я  летаю без  лишних  эмоций. Как все.  Без  мечтаний, но и  без
страха. Говорят, фантаст Айзик Азимов не летал  никогда в жизни. Что с того?
Его тоже призвали на небо, только из сохранности его домашних покоев. В наше
время полеты-обычное,  рутинное дело. Какой-то процент разбивается; какой-то
процент  умирает  от  тяжелой  болезни  (хорошо говорить  о процентах!).  На
дорогах погибают  во  много  раз  больше, чем  на  самолетах,  которые,  как
известно, падают и всякий  раз на поезда.  Все это  так. Тем  не  менее, я и
сейчас считаю массовые перелеты противоестественным делом.

     Когда  громада  с  населением  многоэтажного  дома   начинает  неистово
дрожать,  нехотя  трогается,  разгоняется  безудержно  в тартарары,  готовая
взорваться,  я только молюсь, надеясь на  милостивое окончание экзекуции. До
чего ненавижу сырым яйцом болтаться в руках  неподконтрольного, неизвестного
мне  оператора.  Предпочитаю  дорогу  железную.  Куда  лучше  сидеть-считать
пролетающие столбы, водокачки, глазеть на любой  скучнейший пейзаж,  дремать
под перестук пассажирского поезда. К сообщению между Европой и Америкой это,
увы,  не  относится.  (Туда  не ходят  поезда!  -  заметил старухе дед  в их
знаменитой дискуссии.) К тому же поездом натурально ехать в какой-нибудь там
Рыбинск или Кустанай. В Париж нужно лететь. Чья душа не летает в Париж, хотя
бы в мечтах?

     Когда закрадывается тревога, мое чудодейственное средство -  немедленно
оглядеться,  чтобы превратиться в  увиденное,  во  что-нибудь благоразумное,
надежное в своей благоразумности. Во  время  болезненной операции, например,
изучать увязку  балок  на  потолке,  размышлять о  хитроумности  сверкающего
никелем  зубоврачебного  аппарата,  оказавшегося  в  поле  зрения.  Но самое
лучшее- это лица  людей. Я смотрю на незнакомые  лица вокруг и, если полюблю
их, я, будто заверенный самим господом Богом,  знаю, что  никакие напасти не
могут с ними случиться.
     Среди  моих   попутчиков,  проходивших  регистрацию,   мне   понравился
чернобородый крепыш,  эдакий бесстрашный  землепроходец;он  шутил  с высокой
дамой, показывая крепкие волчие зубы. В очереди за ними две пожилые семейные
пары   оживленно  разглядывали   зеленый  путеводитель  Мишлена.   Тоненькая
девочка-ребенок пыталась устоять по-балетному на мысках. А девушка постарше,
сама с выправкой танцовщицы, ей будто бы  помогала, нарочно щекоча -  они  с
хохотом стукались  лбами.  Кстати,  эта старшая по всем статьям  могла  быть
сестрою Лулу. Мне  захотелось тоже стукнуться с нею  лбом, чтобы вышибить из
себя флоридскую ересь.

     Но тут произошла довольно странная вещь. Из  здания аэровокзала я вышел
на наружный  драйвей, куда  подруливали желтые чекеры-таксомоторы; прикрывая
глаза, чувствуя особый, совсем по-парижскому ласковый ветер на  щеках; краем
глаза заметил уже  отчаливающий  маршрутный  городской автобус. И тут я... я
легко  впрыгнул  в  него и поехал назад, домой. Впрыгнул, может быть, только
мысленно,   интуитивно,  как  случается  это  со  мной-экстросенсом,  следуя
взглядом  за смеющейся парочкой,  как раз  впрыгивающей в  готовую закрыться
переднюю дверцу. Столько образов и соображений  роилось тогда в моей голове!
Париж, Лулу, женитьба... Я такой, я  мог  впрыгнуть машинально, под влиянием
неясных своих предчувствий.

     В  то же самое  время,  однако, я  помню и другой оборот событий. Когда
после  часовой  задержки наконец  объявили посадку. Все мы, уставшие  ждать,
душою   уже   парижане,   гурьбой   поспешили   через   переходный  туннель,
рассаживались,  толкались,  шутили,  прихватывали  свежую   прессу.  На  мое
счастье, симпатичная,  похожая  на Лулу,  девушка оказалась  напротив, через
проход от меня; я помог ей уложить багаж в верхние отсеки. Помню, как внутри
самолета,  в  уюте,   в  окружении  благодушных   людей   сделалось   совсем
по-домашнему  радостно  и легко,  как в детстве  перед  началом  киносеанса.
Блаженное  предвкушение. Сиди себе в ожидании приятных сюрпризов, один лучше
другого.  Прежде  все  было  только   киножурналом,  всего-лишь  необходимым
введением, подготовкой, но  настоящая жизнь - впереди; скоро она начнется, и
с каждым разом будет делаться лучше и лучше.

     Едва заметил я,  как мы выруливали на взлет.  Моя  соседка зажмурилась,
зажав  ладошки  между колен.  Она  облегченно  вздохнула не раньше,  чем  мы
оторвались от  земли; иллюминаторы пронзили лучи заходящего солнца; раздался
благовестный  гонг-перезвон,  оповещающий  о  благополучном  взлете.  'Лулу'
осмотрелась,  вскольз  перехватила  мой   взгляд.  В  глазах   ее  я  прочел
насмешливую иронию - будто она каким-то образом знала о моих фантазиях на ее
счет или догадывалась о моих инфантильных причудах.
     - Вам,  Женя, за  тридцать,  а вы, право, такой  дурачок,  -  почему-то
по-русски  вообразился мне ее голос. Внизу под нами,  потянулось  прихотливо
изрезанное заливами побережье Лонг-Айленда...

     Что же произошло после? Как не удивительно, я четко вижу и то  и другое
и даже  не  хочу  выбирать.  Оба  эти,  казалось  бы противоречивые события,
одинаково  близки  моему сердцу;  по-крайней мере сейчас,  когда  я  пытаюсь
восстановить  порядок событий.  Уехал ли я из аэропорта  еще до обьявления о
посадке  на рейс? Не исключено, что мог действительно  впрыгнуть в отходящий
автобус, поддавшись животному  инстинкту.  Могло быть так, могло быть иначе.
Наше  воображаемое прошлое, я так верю, не менее  изменчиво, чем  будущее. В
данный  момент,  например,  размышляя о причинах и  следствиях,  могу  легко
вообразить,  что,  если  я  сел в аэропортовский  автобус, то хотя бы затем,
чтобы  проверить как чувствует себя  опять заболевшая мама, или затем, чтобы
дописать мое  навязчивое  русалочье полотно - большую работу маслом, которую
как  раз заканчивал  в дни перед  отлетом.  Картину,  о  которой,  чувствую,
обязательно  должен  рассказать;  в  которой, быть может, содержится ключ ко
всей этой невероятной нижеследующей истории.


2.КАРТИНА

     Она сверху надписана по-французски - "Сите де Пари"; с птичкой-галочкой
над  первым  'е'.  Птичкой в  буколических  кучевых  облаках  Иль-де-Франса.
Исполненное  в трех цветах французского флага, полотно  являет  собой как-бы
карту  города с  коромыслом Сены посередине. Известно, прочтите обычное меню
по-французски,  еда покажется (и, верю, будет!) вкусней.  Что касается карты
великого города- то это уже не 'меню' , то есть дословно не 'минимум'; это ­
почти что 'максимум' - суммарное  блюдо чувственности. Карту  Парижа гурманы
мужского пола исследуют словно она - сложное блюдо, а еще лучше, - как тело,
роскошную  фемину,  повторяя  про себя  или вслух имена  знаменитых авеню  и
бульваров.  Франкоман вроде меня любит интимным образом,  с  собою  наедине,
забраться  в самую  глубь,  в потайные углы,  медленно  прочесывать на карте
венозную  сеть  переулков  и капилляров, пробуя  на язык какую-нибудь рю  де
Лятран  или  деВан  Эгрие,  следуя  вдоль  канала   Сен-Мартен   от  площади
Сталинграда  до   Республики.  Или,  пользуясь  лупой,  отыскать  на   карте
малозаметную, сущую дыру - Рутру у Одеона.

     Мы с Максом не раз играли - кто назовет  больше монументов, площадей; в
каком районе-аррондисмане находится тот или иной закоулок. Короче, франкоман
смакует саму карту Парижа, готов поместить ее на стену. Хотелось сказать  на
сцену.  С картой  Парижа  ему  не  нужны  ни  мясные  красавицы  Рубенса, ни
фотографии  обнаженных  моделей.  В  этом,  вкратце,  и  состоит  идея  моей
последней  картины.  В ней не  последнюю роль, как ни странно, сыграл рельеф
живота  моей невесты Лулу. Не косвенным  образом, но  буквально, впрямую  он
оказал, пожалуй, самое значительное влияние на мой живописный сюжет.

     Если  взглянуть с расстояния, видно как  через  все полотно раскинулась
белотелая зеленоглазая  одалиска в одном  капоте. Сверху  над нею  -  густой
аквамарин парижского лета  с упомянутыми кучевыми облаками; снизу - рубчатые
складки красного покрывала. Синее, белое, красное  -  палитра  национального
флага Франции.  Подойдя ближе  и вглядевшись,  замечаешь, что  складки, швы,
рубцы сюжета - все это ни что иное, как линии городской транспортной схемы.
     Картина,  готовая  в целом,  требовала,  как  мне  казалось,  небольшой
подмалевки.  Я не  мог  выбросить ее  из  головы  и,  значит,  она  не  была
закончена. Кто знает, когда и чем исчерпывается картина, рассказ или  жизнь?
Что ставит в них точку - расчет или случай?

     Моя  мастерская, она же и жилая квартира, помещается в апартмент-хаусе,
что стоит на Высотах Вашингтона. Оттуда вид на верхний