Бродвей, парк Трайон
и подвесной мост Вашингтона в два пролета: верхний -  Джорж, нижний - Марта.
Вдоль излучины  Гудзона,  по западному нижнему  краю  тянется  Генри  Хадсон
Парквей. Обычно ранняя пташка,  я  открываю глаза, когда небо слабо светлеет
вокруг  лунного  серпа.  Внизу,  под  облаками еще  ночь.  Далеко на  хайвее
перемигиваются  блинкеры и красные стоп-сигналы.  Часто я внимательно слежу,
как экономный небесный супер  выключает  за ненадобностью луну, всевозможные
ночные  огни;  призрачно  бесцветные  еще  машины скользят  мимо  бесцветных
силуэтов домов, будто рыбины под ненастной водой  или амебы под микроскопом.
Пока  не вытянется  заря и не  проявятся, вдруг, звонкие  североамериканские
краски  -  яркозеленый  сектор  бейзбольного  поля,  красный  кирпич  домов,
пестрота  рекламных  щитов.  Иногда  действие не  обходится без  старомодных
картинных излишеств, когда дымные лучи солнца расходящимися пучками пронзают
тьму в живописном стиле Клода Лорена.

     Тогда я врубаю утреннюю станцию Радио Франс Интернасьонал с сообщениями
о сегодняшней погоде и о вчерашних забастовках во Франции, воображая  себя в
Париже;  или  без  устали  гоняю  опять  и опять  головокружительную  запись
Монтана:­ О, Пари! Расцветает любовь в двух веселых сердцах.
     И всего, от того, что в Париже влюбились они. И весной...
     И так далее по тексту Франсиса Лемарка

     Макс, тот, что отвозил меня в аэропорт, мой добрый сосед и приятель. Он
внук  репрессированных  венгерских коммунистов-евреев.  В  детстве  бывал  в
Москве, и ему нравится говорить 'по-русску'. Ему не  надоедает, пугая людей,
взять  и  каркнуть  из-за спины  ­'Драсс-Вуй-Тэ!  Отчего сам  же  он  первый
возбуждается,  ожидая  Бог  -весть  какой  реакции. К припадкам его  буйного
веселья я привык. В целом, он  не ерник, - скорей  меланхолик и натурфилософ
по настроению. За свою эмиграцию перепробовал все - бизнес с очками, продажу
страховок, недвижимости и участков во Флориде. В результате остался на нуле,
но при упрямой надежде - однажды чудом  разбогатеть, разыграв удачную схему.
За двадцать лет здесь он не стал стопроцентным американцем (ему нравится так
считать).  Напротив,  при  каждом  удобном случае,  а  их  предостаточно, он
иронизирует  над  местными  жителями  и  предрекает  Штатам  грядущие  беды.
Подмечать узколобие, 'малокультурность' или даже специфическую манеру писать
­   леворукий   куриный  идиотизм  среднего  американца  -  это   привилегия
посторонних, может быть, награда за шишки и синяки интеграции в новой среде.
Впрочем,  новоприезжим,  нам часто  невдомек, что  мы повторяем  зады,  а не
открываем  Америку.  Что   жалобы  и  желание  научить  американцев   нашему
уму-разуму  это - довольно плоское  общее  место,  старая,  как  мир,  песня
повторяемая здесь почти  дословно новичками всех времен и народов. Почему бы
и нет? Если профсоюзы - школа коммунизма, быть  может, критиканство приезжих
­ натуральная спичтерапия и школа свободы слова?

     С  самого  начала  мы  сошлись с  Максом  на почве  франкомании;  он  с
венгерским  акцентом, я  - с русским,  рисуя друг другу чары Старого Света в
отличие  от пресной Америки,  разводя маниловщину, мечтая о Европе и, прежде
всего, о Париже. Он уверял меня, что 'маленький Париж' есть его бывший район
обитания­Ражадом над  Дунаем.  Я  категорически  отрицал,  хотя в  Будапеште
никогда не был; но мы соглашались, что после любой поездки, будь то Бразилия
или Багамы, жалко, если, вдобавок, не пересечешь Париж.
     -  Французский язык,  -  уверяли  мы друг друга - есть  сама  Культура.
Французская  революция  огнем  и  топором  нарядила  мир  в  афинские  тоги:
'Рес-Публика', 'Демос', 'Гражданин'...
     Раз Макс сказал это первый, мне ничего не оставалось, как замечать, что
и у нас в России уважают это слово: в любом трамвае можно услышать:
     -  Эй,  поаккуратнее  со  своей  авоськой,  гражданин.  Почто  колотите
окружающих граждан.

     Сожалели ли  мы,  что не  живем  в  Париже? Хороший вопрос. Риторически
сожалели. С  оговоркой,  что рано  или поздно  все-равно  туда  переберемся.
Когда-нибудь. Не сейчас. От мечты полагается держаться на расстояниии. Никто
из  нас не  подумал бы мечтать о наших Вашингтон  Хайтс. Вон  они под носом,
суматошные - бубнят, танцуют свою пуэрториканскую Сударыню-Барыню, по-нашему
Макариху, по ихнему  Макарену.  После  работы, перед  работой,  чаще  вместо
работы.

     Если  Макс непутевый, то  я  и сам не очень,  художник от слова 'худо'.
Мама моя больна, слаба, с трудом ходит. В ее спальне дверь всегда настежь  в
мою комнату,  туда, где  смешиваются запахи ее лекарств и моего терпентина и
где  я  малюю свои глухо  непродаваемые работы.  Бессовестно оправдывая себя
тем, что связан больной мамой  и  должен быть рядом,  чтобы 'заботиться'. На
дежурные мои вопросы мама повторяет из своей комнаты: - Спасибо Женя, ничего
не болит, мне ничего не  надо. Хочу, чтобы ты нашел  себе  хорошую  девушку.
Душа болит, что ты останешься один. Один, с твоей подверженностью эпизодам.

     Эпизодами мама называет мои  случаи легкого транса. Когда малолетним, в
темноте кинотеатра я слез с ее колен и шел, растопырив руки, к экрану, чтобы
прямо  войти  в  картину  "Пармская  обитель"; желая  обхватить пышные  юбки
Даниэль Даррье. Когда уже в юношеские годы я обращался в дерево и мои руки и
ноги  неудержимо  росли  и  ветвились. Я  бредил,  издавал нечленораздельные
звуки... К чему ворошить! Только маме обязательно  надо напомнить, испортить
мне настроение. Что ей скажешь? Я обещаю, что скоро женюсь. Не на ком-нибудь
­ на парижанке.

     Обычно,  пока я  пишу,  тут же  с  банкой пива сидит, курит Макс,  ждет
телефонного  звонка  и  следит, чтобы его  и  моя двери  были  распахнуты  в
коридор.  По  коридору  грузно  шаркает,  проходит  соседка,  мадам  Брылло,
задерживается в  дверном  проеме. ­Паскудство,  -  обыкновенно оценивает она
прогресс моей живописной ню и удаляется тяжелой поступью командора.
     После  телефонного звонка Макс смывается  и приводит  к себе  очередную
бабочку-однодневку: румынку, кореянку,  сенегалку...  -  Паскудняк!  - опять
слышен голос  Брылло, если она натыкается в коридоре  на  Макса. Хорошо, что
его немыслимые подруги, обычно, не понимают по-малоросски.
     В  женском  вопросе, кстати, Макс убежденный  интернационалист. У  него
есть нужные для этого дела  ферамоны  и харизма. Он  счастливый дальтоник на
всяческие различия  и красоты. То есть  он не вдается в  детали, ему годится
все женского  пола. Макс свято любит, как  бы сказать, саму  идею женщины, в
общем и целом.

     Когда  я собирался  лететь на 800-ом рейсе в Париж,  обычно покладистый
Макс неожиданным образом воспротивился. - Нельзя, - говорил он,  - заключать
брак, сломя голову.  Ты что, думаешь на ней свет клином  сошелся? К тому же,
Лулу  не бейби, может сама добраться до Ныо-Йорка. И потом...  -  (он просто
выискивал  аргументы), - где это видано, - чуть завязался роман, каждый  раз
надо жениться?
     Мне  нравилось  максово - каждый раз. В отличие от него,  я со счета не
сбился.


3.ПРОШЛЫЙ ВОЯЖ

     Два года назад мы собрали денег и отправились в Европу на Эйр Франс?
     У Макса имелся адрес его старого приятеля Андраша из Дебрецена, который
великолепно  устроился во  Франции и которому ничего  не стоило нас принять.
Макс  звонил ему, занятому  бизнесмену,  не заставал,  давал  мне  послушать
беглый птичий  куплет  автоответчика,  из которого  нам удавалось  разобрать
разве  что одно  силь-ву-пле. Мы  разглядывали  фотографию парня  в  пестрой
автогоночной экипировке на дизайнерском мотоцикле, каких, по словам Макса, у
Андраша множество; он имеет слабость их даже коллекционировать.
     - На месте найти человека легче, - заключил тогда Макс.
     И мы взлетели.

     Летать, оказалось, он боялся  больше меня,  отчего мне  сразу досталась
роль ментора  и опекуна.  В яростном грохоте  взлета Макс  потно  сжимал мою
руку, продолжал держать ее и  дальше, несколько полегче, временами стесняясь
и отпуская, особенно, когда раздавали подносы с французской  едой и  черными
минибутылочками реймского шампанского. - Я  правильно лечу? - дышал он мне в
самое ухо. Я менторски кивал. Чувствовал себя героем.

     Бортпроводницы,  недаром что  парижанки, клевали на  рослого длиношеего
Макса. Нас завалили  даровым спиртным сверх  нормы. Я забывал про  воздушные
ямы и тряску, чувствовал приятное опьянение. Голова плыла  и уплывала заодно
с самолетом. Думаю, Макс был  в похожем состоянии. На всякий случай, ночью я
задернул  шторку, чтобы он не видел  зловещую черную корягу, что повисла над
снегом  за двоевогнутой  линзой нашего  иллюминатора. Не  уверен - только ли
плод  моего воображения  или  правда - страшная  коряга  тащилась над белыми
полями.

     Трезвея, я безнадежно старался дремать, но внутренним зрением продолжал
цепко видеть поля, корягу, придирчиво вслушиваясь  в ровный, пока еще ровный
и  обнадеживающий грохот. Тот самый, что  на взлете  взорвал плавно  текущий
покой, вызвал страшную дрожь стен, душ и кресел, грозя разметать всех и вся,
покатил, раскачал, разбежался и, вскоре,  с длинным свистом утих... Подняв в
воздух многотонную домину с множеством доверчивых людей, вроде нас с Максом.
Подвесил на одном месте, в сплошной пустоте, над белым полем.

     Шло  время,  час за  часом,  но  снежные виды  мало менялись  за окном.
Наконец,  полоснул  красный  жгут,  озарил  снег.  Выкатилось  необыкновенно
чистое, ослепительное солнце.  Коряга  превратилась в серебряную конструкцию
крыла с заклепками. В снегу появилась  синяя  полынья, стала расплываться, в
ней   обозначились   прожилки   листа,   венозные   переплеты,   французская
географическая   карта.  Соседи   принялись  хлопать  откидными   столиками,
копаться, собираться на выход, будто в поезде, здесь, еще на высоте в тысячи
метров.  Несмотря  на высоту и предположительную  близость к  Богу,  заметно
сильнее  действовало притяжение  Парижа.  Тогда же,  на подлете к Руасси,  к
аэропорту  Шарля Де  Голля,  я  заметил  шпанскую мушку,  канкан и всяческую
игривость во  взорах  пассажиров.  Макс тоже, вытягивая  шею,  провожал  меж
кресел ножки  бортпроводниц.  К тому времени он освоился  в небе лучше,  чем
дома.  На миг, правда,  мог задуматься,  потереть длинными  своими  пальцами
затылок и сказать: - Ну-ка пощупай, Джек. Там, под кожей  у меня знаешь что?
Череп! Страшно подумать...
     Или долго пальпировал  свои ушные раковины  и  заключал: - Да-с,  брат,
старею - уши и те заросли.

     В салоне Каравеллы  медленно  поворачивался сноп пыльного солнца, стоял
карамельный  душок  пригорелой   пластмассы.   В   моем  иллюминаторе  карта
наклонялась, а в окне напротив - пропадала. Внизу постепенно размораживались
дороги;  по ним дернулись, потекли чаинки автомобилей. Когда самолет заходил
на посадку, брал крены, Макс придумал посильно помогать делу, бросаясь то на
меня, то  на  соседей,  'чтобы  уравновесить  машину'. На инфоэкране стрелка
нашего самолета уткнулась в Париж.

     Мы  звонили  Андрашу  из  аэропорта  -  безрезультатно.  Полные  буйной
энергии, счастливые  от  воздуха  Франции,  а,  если честно,  два нелетающих
супермена,  просто от  радости быть  живыми снова на  твердой земле, мы сами
добрались  до Латинского квартала. На Буль-Миш, по адресу, что был записан у
Макса,  помещалась не  частная  резиденция, а наш  стандартный  американский
франчайз  ­застекленный МакДональдс с желтенькой детсадовской мебелью. Такое
открытие  было неприятно вдвойне: путаница с домом, на который  мы возлагали
надежды, а, вдобавок, обидно, что в центре столицы Гурмандии  парижане сидят
в жалкой котлетной едальне. Мы с Максом, преданные франкофилы, избегавшие ее
даже в Нью-Йорке, не думали,  что посетим не где-нибудь -  в центре славного
бульвара Сан-Мишель.

     Час  прождали  пропавшую  в туалете  официантку,  которая, якобы, знала
Андраша. С багажом  устроились за зеркальным стеклом, пили кофе  и наблюдали
как прохожие женщины придирчиво, но влюбленно, косились  на нас.  Не  совсем
так, с улицы нас не было видно. Они задерживались, оглядывались по сторонам,
проверяя себя  в профиль  и  в анфас,  совершали манипуляции -  винтообразно
ерзали, оглаживали  бедра, ковшиками ладоней приподнимали груди,  облизовали
губы, часто моргали или, замерев,  язык  наружу, выдергивали ресничку. Иные,
выпятив губы, посылали нам секретный жирный поцелуй, пристально впиваясь нам
прямо в глаза. Таким, мне досель неведомым взором. Я диву давался, что такое
вообще возможно.

     Наконец появилась пропавшая официантка­костлявая девица  со слипшимися,
наверняка от котлетного жира, волосами. Она прибежала и уже не через стекло,
как прохожие дамы, а в лоб, с неподдельным восхищением уставилась на нас.
     -  Лез-аме-ри-ке-ен!­  с гримаской, подцепленной,  видимо, из какого-то
фильма  повторяла  она, тыкая в нашу  сторону  своим  указательным  пальцем,
вытянутым на манер пистолета.  Потом, перейдя к делу, объяснила, что Андраша
нет, что 'этот несчастный Париж', особенно  летом -  вонючая пыльная дыра  и
пустыня, что летом хороший бизнес не здесь, а в Марселе.

     ...Уставшие, с потяжелевшим к вечеру ручным  багажом мы  решили  искать
гостиницу  подешевле  - звездочки  две, не  больше. Теплый вечереющий город,
афишные  тумбы,  мельтешение  толпы  под платанами -  парижское  великолепие
сверкало, но  не для нас,  оставаясь где-то там,  за барьером. Так чувствует
себя  взмокший  навьюченный   отец   семейства  в  поисках  первого  ночлега
где-нибудь   на   морском  курорте,  пробираясь   между  шоколадными  голыми
пляжниками, существами иного, завидно беспечного мира.

     Макс  отправился  искать жилье по  одной улице,  я  - по  соседней, как
думалось, по параллельной. Это была непростительная оплошность: Париж далеко
не квадратногнездовой Манхэттен. Как торт, он бесшабашно нарезан на сегменты
и  секторные  ломти, так и  сяк.  По соседним улицам мы  разошлись с  Максом
далеко  в  разные  стороны.  Петляя,  я  неизменно попадал в  один и тот  же
рюэль-переулок,  в  котором  нос  к носу,  отражениями  друг  друга,  стояли
грандамы  преклонного  возраста,  обе  похожие  на  что-то  очень  знакомое,
музейное.  На двух сгорбленных  гудоновских  Вольтеров  в  отвислых  вязаных
кофтах. В ногах у каждой старушки, на поводке дремало  по  таксе.  Такой  же
одинаковой - черной с шелковым отливом.

     В полных  сумерках,  под моросящим дождем, мы  догадались встретиться в
исходном    чертовом    МакДональдсе.   Ярко   освещенном,   опять    полным
дураков-посетителей,  жующих   свои   нормированные  котлеты  со   струганой
картошкой  - 'пом-фритт'  вместо 'френч-фрайс'. Бог с ними,  пусть едят, что
хотят.  Вскоре,  мы поднимались  по узкой скрипучей  лестнице  отельчика  на
соседней улице  Куджас, где рухнули спать  без задних ног. Мне-то  чудилось,
что я никак не могу уснуть; с дороги голова плыла,  я падал и планировал  по
Распаю  и   Монпарнасу,  запруженным  кофейной   гущей,  где  кишмя  кишели,
барахтались скользкие безглазые существа с ярко красными ртами в поллица, из
которых наверх ко мне приливами доносился не то рев, не то хохот.

     Далеко за  полночь, со страшным сердцебиением  я резко сел в постели. В
открытом  окне  номера  наискосок от  нас  горел яркий  свет. Двое мужчин  в
сорочках с галстуками, но без штанов, раскачивали за руки, за ноги третьего,
такого  же голоштанного постояльца; орали при  этом  какую-то  маршеподобную
швабскую  песенку  с  визгливым  припевом после каждого куплета:  - Хеей-ли,
хей-льо! Хей-ли, хей-льо!
     Замотавшись в одеяло, я зарылся головой под подушку.

     Только под  утро  я почувствовал  продавленность своего ложа, сыроватый
несвежий  душок  простыней.  Где-то  рядом  бурчала, гундосила  канализация,
раздавались нестройные шумы улицы, помойной  машины,  тяжко скрипящей своими
артритными суставами на заднем дворе ресторанчика. К  побитым жалюзям нашего
окна,  подвязанного куском проволоки,  вздымались испарения чужих  вчерашних
застолий. Макс  лежал с уже открытыми глазами  и беззвучно  шевелил  губами:
­...и  этот развратный  клекот  голубей, - произнес он,  нараспев.  ­Богатой
историей пахнет. Представляешь, Джек, что творилось на этих кроватях без нас
все эти годы?
     Он встал, подошел к рукомойнику, единственному удобству в нашем номере.
Напевая  "Ля Кукарраччу",  ударом  полотенца убил пару  тараканов.  По числу
звездочек нашей гостиницы. -  Воды нет,  - сказал. ­Кажется, мочой пахнет. И
выругался  мадьярским  выражением, мне  почему-то совершенно  понятным.  Оно
воскресило в памяти кутаисского приятеля, который  в случаях  неустроенности
быта        заявил        бы         подобное        многоэтажное:         ­
Я-этого-гостиницы-крана-холодной-воды-номера-четвертого-этажа-без-лифта-маму-пахал-могыдхал...

     В углу Макс нашел табурет, на котором стоял  битый эмалированный таз; в
нем - кувшин. Застиранная тряпица картинно  свешивалась через край, завершая
гигиенический натюрморт из какого-то позапрошлого столетия.
     У окна Макс театрально отвел  в сторону красную,  чуть молью  съеденную
портьеру и  голый,  как был,  высунулся  на наш  условный,  цветочный балкон
шириной в две ступни.

     На  меня, сонного, в  густой  мрак  комнаты, через  раздвинутые  дверцы
балкона  и жалюзи вспыхнул  разлинованный солнечный свет. В балконном проеме
показалась синь  неба, крыши Парижа, кружевная чугунная решетка  и  в нежном
ореоле утреннего  солнца  - розовые  ягодицы  Макса,  выкатывающиеся  из-под
бархата портьер.
     - Остановись мгновенье! - закричал я. - Я вижу Матисса...
     -  Что? Чего видно? Миль пардон,  - сконфузился Макс,  прикрылся  краем
занавески и нырнул назад, в комнату, под солдатское одеяло.

     Спустившись  в  город,  на  одном  углу  нашей  улочки мы  уткнулись  в
знаменитый Пантеон. Повернули. На другом - была не менее знаменитая Сорбонна
и  далее  - знаменитая  Сена с Иль-де-ля-Сите. Куда  ни брось - в  плюще,  в
художественных  трещинах,  живьем  высилось  все  знаменитое   и   музейное.
Культура!   Мы  дошли  до   Шатле,  где  масса   народа  за  столиками  кафе
расположилась с  утра в правильных позах и экстерьерах. Где блики зеркальных
витрин,  никеля,  бронзы, золотые  поджаристые  бриоши и  круасаны,  зеленые
колбочки минеральной  Перье... И шелест газет.  Люди,  вещи и  камни - будто
добросовестные статисты изображали Париж 'как должно оно быть' - ком-иль-фо.
     Завтракали на  террасе универмага  Самаритен,  где я,  невыспавшийся  и
разбитый,  еще клевал носом и  вяло предлагал для начала подышать  воздухом,
побродить,  поглазеть с целью культурного  обогащения.  Макс резко  отвергал
познавательную  программу.  Я   дразнил  его,  припоминал  его  нью-йоркские
демагогии, но Макс был безапелляционен:  -  К чертям  достопримечательности!
После.  Сейчас, пока нет  дождя и светло,  иду  на охоту. Цеплять. Глянь что
делается  с  утра  у  Сорбонны  -  столбом стоит  сладковатый  дух, какая-то
вселенская течка. Тинеджеры-сопляки  нагло  вжимаются друг в дружку, лижутся
без стыда и совести. У меня, брат, чешутся ногти!

     Солнце поднималось,  но не  было  жарко  как  у нас,  в Штатах. От реки
вальсировал  ветерок. В одиночку, примерным туристом я отправился бродить по
лучшему  маршруту  в Париже  - куда  глаза глядят.  Вдоль  Сены,  через мост
Карусели, мимо  Лувра, прудов,  цветников  Тюильри. Как  положено, в облаках
флорально-кулинарных ароматов порхали голуби-сизари,  гравий  вкусно хрустел
под ногами,  садовые стульчики стояли вразброс на зеленой  траве...С Парижем
описания бесполезны - кем только  он ни пропет, от Шиллера до Миллера, город
света, огней,  европейской культуры. Точнее,  как сформулировал  Макс минуту
назад - Это Место,  Где Чешутся Ногти.  Казалось, -  что тут добавить