? Между
тем   для  чувствительного  приезжего  вроде  меня,  размягченного   вирусом
сентиментального образования и, к тому же задурманенного от недосыпа, всегда
отыщется сюрприз  сверх дежа-вю.  Так  и случилось, когда из  теснот  сада я
вышел на широкий открытый Конкорд.

     Вокруг  круглой  площади,  обелиска,  стреляющих  фонтанов,  ярмарочной
каруселью кружились машины. По левую руку - сверкала ампирная позолота моста
Александра Третьего. Справа - весь в подтеках храмовый портик церкви Мадлен.
Прямо по курсу, по бокам царских ворот - вздымались кони Марли.  А в пролете
за ними...

     За  ними шабаш! Гуляй, покупай, поспевай, хватай  - там звенят, кипят и
сверкают широкие  марши  Елисейских  полей.  Толпою  запружены  тротуары,  в
траффике полчища автомобилей;  перемигиваются бликами  солнца их лакированые
бока, витрины  и дрожащие листья платанов... Как же иначе,  все из учебника,
все ком-иль-фо. И  все-таки, когда здесь  бываешь не часто  и видишь, что на
тыщу  ладов  воспетые камни в  самом деле стоят, красуются и ты, собственной
персоной,  как  ни  в чем  не  бывало, шагаешь  мимо,  тогда, если  повезет,
обязательно попадаешь... в какой-то узнавательный резонанс что ли?
     Не знаю,  кто как, я позорно горю - я 'саккер' на подобные вещи; моргаю
глазами,  развешиваю  уши, сам  напрашиваюсь,  жду, чтобы Париж подкараулил,
ударил   на  все  педали.  Жду  терпеливо   -  пока   не  сползет  будничная
безразличность чувств, шелуха нудных сведений и фактов, пока совсем оголится
станет незащищенной  душа -  чу,  неясный мотив,  аромат  и  -  душа, вдруг,
рванется вразлет  за  порывом  весеннего ветра; продерут  по  коже  мурашки;
сердце екнет и зависнет на бравурной ноте. Ах, Париж...




4. ЛУЛУ

     После полудня я устроился за  портьерой  на  нашем  балкончике, мелками
пастели  набрасывая   соседние  крыши  со   слуховыми  окнами,   дымоходами,
дома-корабли,   уткнувшиеся   в  перекресток.   Грешным   делом  бессовестно
вдохновляясь  ловким своим эскизом, сознавая при этом, что  глупо ломиться в
открытую дверь, что все это растиражировано тысячи раз; все это было; что  я
не  гляжу,  не рисую, но копирую наверняка  одну из  застрявших в зрительной
памяти  репродукций.  И тут,  позади  себя,  из  комнаты,  я  услышал  шаги,
разговоры. Глубокий взволнованный голос Макса...

     В  нашем тесном номере он сидел между столиком и рукомойником, доставая
из пакетов пирожные,  вино. В центре комнаты  стояла  миниатюрная брюнетка в
аккуратной  твидовой  юбке  и  в  белой  кофточке  из  мягкой ангоры.  Такой
пушистой, что хотелось дотронуться. Она стояла в наполеоновской позе, сложив
руки на белой пушистой груди, моргая зелеными глазами. Мне было странно, что
она  была еще одета. Как-нибудь Макса я знаю. Не иначе - он привел ее только
что, минуту назад. Как он потом мне рассказывал, он раскатал ее по программе
­'показать Париж'. Буквально катал на такси, уговорил в Фонтенбло на форель,
на пиво в Брасери Липп...

     Сейчас Макс говорил нараспев чудным загробным голосом  и я догадывался,
что  это как раз и есть его мужской  волевой гипноз, который, по его словам,
стоит ему  жуткой потери  энергии и который он  включает  только,  когда  не
ладятся амурные планы. Что с ним бывает, впрочем, не часто.
     Девушка говорила на сносном английском:
     -  Итак,  мистер-вандерфул,  вы  полагаете, я  совершенно  'вел-дан'  ­
готова? Куда-с прикажете - на ту кровать или на эту?
     - Нет, зачем же вы так... - бубнил Макс. - Ничего я такого не думаю...

     Я  зашторился,  как  мог, прикидывал  - сколько  времени  мне  придется
скрываться, балансируя на одной ноге...  Как тут враз балконные дверцы предо
мной распахнулись.  Увидев  меня, Макс  присвистнул,  но  девушка, по-моему,
напротив,  не  удивившись  нисколько,  захлопала  в  ладоши.  Даже  спросила
взглянуть на  мои  эксерсизы.-Со  знанием  дела, -  похвалила  она.  ­Отсюда
неплохой вид. Вы,  конечно, имели в виду писсаровский Бульвар Капуцинов? Или
'После дождя' Марке?
     Она,  будто  читая  мои мысли,  высказала  ряд  уместных  наблюдений  о
вынужденной роли  копииста, о  безнадежной изъезженности  сюжета и  дала мне
свою  визитную карточку - 'лавки древностей' где-то в Марэ, у пляс деВож. То
была Люсиль. Лулу.

     Макс  тем временем, потратив  нервную  энергию, щеки в  сахарной пудре,
демонстративно поедал  эклеры и  наполеоны  и,  когда  Лулу  уже  прощалась,
благодарила его  за прогулку, приглашала на ответный визит, он с полным ртом
только мычал 'мерси', непреклонно продолжая жевать.
     На следующий день я планировал побывать в квартале Марэ. Почему бы нет?
     Макс отказался, сказал: - Джек,  я не фраер.  Меня можно кинуть раз, но
не больше. Кто она, художница? Вот ты и займись, а я - пас.

     ...Косой свет заходящего  солнца шелушил стены, вспыхивал  на фрамугах,
придавал деревьям  и  прохожим золотой ореол, заливал тротуар яркой  лавой и
рисовал изящные, но, по-существу, все те же копиистские работы. Под уличными
арками  длинной  проходной  галереи  блестели  рыцари  в   латах,   тянулись
магазинчики  антиквариата, импровизированные прилавки, напоминающие блошиный
рынок.  Дело было к закрытию; продавцы вытаскивали  наружу  дровяные  ящики,
устраивались  на  пикник.  Еда  подавалась  без  церемоний,   в  собственной
упаковке,  в  пакетах,в  слюдяных  облатках.   Щелкали  пробки  бутылок.  Из
сумрачной   глубины   лавки   древностей,   полной   непременных   китайских
вазонов,фигурной бронзы и вычурных рам, появилась Лулу с восьмерками венских
стульев в руках. Один тут же протянула мне.

     Чокались,  ломали  теплый  хлебный багет,  отковыривали  на него  ломти
розового  пате  и  мелового  козьего сыра. В звездной ночи, осушив несколько
трехлитровых   канистр,  говорил,и  все  разом  и  все  сказанное   казалось
остроумным, смешным, и  я сам, рот до ушей, голова- в  бутафорском рыцарском
шлеме,что-то по-французски доказывал соседям. Никто невыделял меня, я не был
позорным туристом,  пришельцем, каких в  городе пруд пруди.  Вроде  галдящих
прохожих,  что  с  ослиными  криками 'ия-ия' фотографировались на моем фоне.
Лулу,  будто  невзначай,  чтобы  я  не  видел,  посматривала  на  меня;  так
близорукий  смотрит на  картину-загадку, то скептически, то с  удивлением  и
прищуром. Нутром я чуял эти быстрые взгляды и то, как они прогрессировали. В
Америке я  отчаялся понимать женские знаки, примирясь, что и мои сигналы для
американок, что  об стенку  горох. Тут  же  шла азбука  на  понятном,  давно
знакомом мне языке.

     Ночью мы  набились в консервную банку Ситроена, я  на  чьих-то коленях,
кто-то   на  моих.   На  углах,  постепенно   разгружая   машину,  прощались
по-французски,  с тройными  клевками - щечка к щечке. Прощаясь  последним, я
сломал ритуал, впившись в мягкие губы Лулу. Не планировал,  но был сладостно
пьян  - такое имелось удобное алиби. Работало не сознание, скорее, все та же
азбука Морзе. Главное не это; главное то, что ответ сошелся: Лулу обвила мою
шею, не отпуская. Она привезла меня к себе. Нажала  выключатель­ на короткий
момент осветилась  слабосильной лампой дверь к  консьержке,  старый подъезд,
клетушка  трясущегося сетчатого лифта, клетушка  квартирки. По-хозяйски, она
забрала  у меня из рук уже пустую бутыль. - Ты первый, -  и втиснула  меня в
огороженный  угол,  в  парижские  удобства,  в  то,что можно  было б назвать
совмещенным  санузлом.  С  большой натяжкой. Там за все  надо было тянуть  ­
туалет и душ на цепочке, клеенчатые завеси на веревочке... Зато какой шарм ­
детали интерьера, все без  исключения, демонстрировало гармоничный рисунок ­
мелкий цветочек. Розовое с голубым.
     В углу, у тахты, мое внимание привлек длинный рулон. Я развернул его  и
обнаружил литографический план города Парижа семнадцатого века.
     И тут началось...

     Лулу  уверяла, что  я настоял зажечь  все лампы,  чтобы  писать шедевр.
Сначала широким коромыслом, по ее мерцающей коже,  по всей длине  от  правой
ключицы до бедра, я нанес  серо-синюю Сену. Лулу  терпела,  ей было смешно и
щекотно  от кисточек  и  текущих  по  телу  струек гуаши.  Пьяный или нет, я
тщательно выписывал имена, притягательные, как заборные надписи: Монтпарнас,
Порт-Рояль, Сант-Марсель... Ими я  очерчивал Лулу мягкой  дугою  снизу; в то
время как рю Турбиго приходилась на край ее приподнятого бедра. Медленно, по
ложбинке меж вздрагивающих грудей, по напряженной пупырчатой гусиной  коже я
проводил Риволи и  Клиши; слева, под плечами  зеленил лес Булонский, справа,
между ногами - Венсенский...
     -  Кисточка,  кистью  мастера...­  щекотно  дышала мне в  ухо  будто бы
засыпающая  Лулу  и, вдруг, оглушала  трезвым  унтерским криком:  - Та-гель,
месье! Нельзя ли крепче держать, в конце-то концов!

     К тому времени,  похоже, мы стали терять сознание происходящего. С Лулу
случалась дьявольская левитация - она всем телом отрывалась от  ложа, парила
надо мной, а я,  как в  моих юношеских эпизодах, стал обращаться в дерево, в
огромный  бугристый  ствол платана, который  утопал  в  Венсенском лесу; его
ломало  и  крутило   ветрами;   над   лесом   разгорался   шторм;   стробило
электричество,  пока  не  ударила  молния  и  не начался ливень... Дрожа, мы
пережидали  дожди.  Не  помню всех  подробностей,  но  Лулу  уверяет,  что я
обезумел и  дьявольски  распоясался; она  не причем; что это  я не пришел  в
себя,  пока не  изобразил на ней  карту Парижа.  Точно  сверяясь со  схемой,
расстеленной на полу.

     Помню,  однако,   что   чудесным  образом   линии   городского  рельефа
оказывались как  раз в нужном  месте. Там, где надобно было  очертить нежный
изгиб, там, глядишь - обнаруживалась  подходящая улица. Когда дело сходилось
в главном, детали совмещались сами собой. На излучине реки, под левой грудью
Лулу,  я вписывал имя  'Сена' (Seine), как, вдруг, меня  осенил двойственный
смысл  -  практически  так   же,  только   без   конечного  'е',   именуется
по-французски женский  бюст. На свое место  вставали достопримечательности ­
верхний, нагорный сосок Лулу точно пришелся на монмартский купол  Сакре-Кер;
другой  - совмещался с верхушкой  Эйфелевой башни. В  развале грудей,  вроде
колье, я  изобразил  Триумфальную арку в расходящихся от нее  лучах  площади
Этуаль. В заключение, я перевел целый  поляроидный  заряд, чтобы увековечить
свое творение на фотобумаге.

     Утром  за  окном снова - розовое  с голубым. Я  листаю альбомы, эскизы,
дагерротипы.  Лулу  комментирует  из-за  ширмы.  Ее  покойная  бабушка  Мадо
пользовалась успехом.  Ее  рисовали.  -  Да-да, совершенно  верно,  все  эти
именитые  метры;  они  тогда  еще  были  отвергнутыми,   а  не  метрами.  Вы
обязательно  видели мою  бабушку в  музеях, посмотрите  на фото.  С трудом я
разбирал  петлистые французские буквы бледными чернилами на обороте открытки
с курортными  пальмами. В рыжих  пятнах старческого пигмента,  открытка  эта
помещалась в курьезной тяжелой шкатулке из разноперых перламутровых ракушек.
Вместе с наперстком, кусками лент, нитками, пуговицами и другими прищепами и
загогулинами женского рукоделия.

     Душная, тесная  квартирка  сама походила  на лавку курьезов. На  чайном
китайском  столике среди стопок  посуды высился  желтый глиняный дромадер  с
клеймом  Французского  Иностранного  Легиона. Под столиком  - пушистые мотки
шерсти,  куски гобеленов, старая однорукая кукла  Жюмо в красной перчатке до
локтя...
     Я подношу  шкатулку  к  носу,  принюхиваюсь, как  пес.  Чудится, воздух
прошлого века застоялся внутри. Меня бьет озноб, то ли от утренней свежести,
то  ли  от навождения; плывет голова.  Лулу  появляется умытая,  в  шелковом
душевом  капоте, с кофе на  подносе  - а-ля шоколадница  Лебрена.  Осторожно
прикрывает ракушечную крышку, отодвигает альбомы в сторону, прищурясь, долго
разглядывает меня в упор:  -  Джек, вы,  правда, живете в Нью-Йорке. Это так
'жениаль' - гениально! Расскажите про 'грат-ди-сьель', про эти поразительные
небоскребы.  Какой   вы   счастливец...  все  ваше,  американское,  как  это
сказать...,  -  полно пружинной энергии  - Нью-Йорк,  небоскребы,  даже ваше
хлесткое имя  - Джек, как у Кеннеди... Ах, вы не знаете, вы можете этого  не
замечать, но я готова повторять снова и снова...

     Ее глаза горят. Я не спорю, не перебиваю.  Но, как ни  противлюсь,  мне
лезет на  ум  такая  неуместная  в  нашем  романтическом  раскладе вчерашняя
кикимора - официантка из МакДональдса.  Подозреваю, что  лицом к лицу,  Лулу
меня в настоящий  момент,  что называется, не видит. Я - не  я. Я  для нее ­
фанерный гриммированный тип из рекламы 'Мальборо' или приведение Джона Вейна
верхом на мустанге.
     - Ах, Америка, как мечтаю там жить!
     ...............................................................
     Чтобы как-то прервать  конфузную затянувшуюся паузу, я клятвенно обещаю
привезти Лулу  к себе.  Дабы  нам  не  расставаться вовек в  нашем сказочном
Нью-Йорке, в чем  сам еще, собственно  говоря, не уверен; но  слова вылетают
сами собой - в таком нахожусь благоденствии - розовое с голубым.

     Когда днем я увиделся с Максом, времени оставалось в обрез. У нас денег
и всего  другого оставалось  в обрез, потому что  после расточительного  дня
'охоты'  Макс  взял  еще  билеты  на вечерний скорый  в  Марсель.  Туда, где
обретался  его богатый  приятель -  Андраш. Пока  же  мы  сидели  на уличной
скамейке на бульваре Сен-Жермен, вкушали самодельные бутерброды - сабмарины.
Благоухающий, еще теплый багет надрывали по длине и запихивали в ноздреватую
хлебную мякоть помидорные дольки, стебельки лука, гусиное пате, ломкие куски
рокфора или плавленую замазку сыра-бри...

     В знаменитом кафе О-Ду-Магот, напротив, буквально в трех метрах от нас,
заложив  в  путеводителях  нужную  страницу,  сидели  туристы  -  почитатели
Хемингуэя,  стараясь  вызвать к  жизни обещанный праздник.  Перед  ними,  на
мраморных столиках - миничашечки кофе, вода, галеты. Они смотрели на нас, мы
­  на  них.  Включая  при  этом  друг  друг  друга в  картины  возбужденного
воображения.  Неизвестно, чья позиция была выигрышней  в  обязательной здесь
игре "О,Пари!". Если учесть то, что наше питание было в сто раз аппетитнее и
что  к нашей команде  пристроился профессионал - в пальто на  голое тело и в
галошах на босу ногу, краснорожий и  бородатый, он курил Житан  без фильтра,
пососывал ординарное  бургундское  из большой  темной  бутыли, и,  пенсне на
носу, листал глянцевые турпроспекты, удобно доставаемые из мусорной корзины,
находящейся тут же, под рукой.

     Лулу прибежала провожать нас  на Лионский вокзал.  В приятном опьянении
мы отыскали свое купе и быстро залегли  на верхних полках. Поезд летел под с
детства знакомый сладкий перестук. Вздрагивали, клацкали и урчали рессоры. В
слабом  свете ночника я различал  внизу соседку по  нашему  купе  -  крупную
матрону  под  вязаной шалью.  Она  наклонялась  над  засыпающей  девочкой  и
шептала: - Дор-бьен-ма-пети...
     -  Спокойной ночи,  бабушка  Мадо, - сказал  я  про себя перед тем  как
закрыл глаза.

     5. КУРОРТНЫЙ ГОРОД 'N'

     С холма марсельского вокзала Сант-Шарль лестничные марши ведут в разные
стороны. Мы  спустились  влево и  попали в  обстановку  колониальной  войны.
Военизированные  полицейские в темносиних комбинезонах и  пилотках стояли на
перекрестках, расставив ноги на ширину плеч, с автоматами 'Узи' в руках.
     Непонятно для какой-такой экстренной надобности, потому что кругом вяло
происходила жизнь захолустной  и  пыльной алжирской  деревни. Обыватели, как
сонные  мухи, застыли  у подъездов  домов, курили кальян, жевали лепешки. На
марокканских  прилавках,  в  тучах мошкары  масляно  золотились  уложенные в
пирамидки жестянки сардин, перец сладкий, каенский, дьяболо... сотни молотых
специй, из-за  которых Колумбу пришлось мимоходом открыть нашу Америку. Дома
с дверями настежь походили на вымершие дешевые гостиницы.

     Мы  зашли  в один,чуть оживленней, чем прочие, туда,  где  два старика,
сидя  на  лысом  ковре,  играли  в  нарды.   Они  нам  махнули  руками,  как
отмахиваются  от мух,  и  показали  наверх. Мы  поднялись.  Оглядели  пустую
облезлую  комнату.  Стены у низких нар исчерканы  арабскими  письменами. Мне
показалось, что исписаны  кровью, как в застенке у  смертников. Вокруг голой
лампочки на  шнуре опять же жужжало мушиное  племя, нагоняя  смертную тоску.
Клянусь, у  меня  начинались  видения, очередной 'эпизод'. Мы  ретировались,
чтобы бежать назад - к вокзалу. Игроки у подъезда, на нас -  ноль  внимания.
Все  также вяло взмахивали руками, и,  видимо, не нам, а  от назойливых мух,
сухим шопотом считали фишки:- Шиш-беш, шиш-шиш...

     Начиная  от  вокзального  холма  опять, как от  печки, мы спустились  в
обратную  сторону. На сей раз  удачнее  - попали  в южный  европейский город
Марсель.  Там   была  шансонная   музыка,  оживленные  кафейни,  магазинчики
сладостей и предметов курортного спроса. Первым  делом мы отыскали недорогой
номер 'Кровать  и завтрак'; Макс напомнил: - У Андраша бизнес рано утром  на
центральной набережной. У нас целый день впереди - едем на пляж.

     С  того  же Сант-Шарля  электричка местного  сообщения  отходит  каждые
двадцать   минут.  Следует  вдоль  по  берегу   точно  на   манер  сочинской
железнодорожной ветки. Только здесь вместо Лазаревской - Лазурный  берег,  а
вместо Лоо и Гудаут, что  стоит один перечень станций - Тулон, Сант-Рафаель,
Канны, Антибы, Ницца...
     Глубокий вздох  -  Ривьера! Из-под широких оконных  рам  нежным шопотом
поступает  прохладный  воздух;  новенькие  вагоны  - климатизе,  ту-конфор ­
полный комфорт.

     Сначала  за окном бежала обычная придорожная неразбериха: ржавый скелет
Рено в можжевеловых кустах, глинобитные сараи, мусорные свалки с вороньем на
манер  верещагинских  полотен...  Так  лишь  до  Тулона.   Потом  потянулись
аккуратные  виноградники,  фонтанчики пальм,  кипарисы, придорожные  поля  в
диких маках, башни с реющими на них вымпелами, крепостные стены шато,  будто
сложенные  из моего любимого деревенского пате. Вдалеке, пересекаясь, синими
волнами  побежали альпийские цепи Прованса, где меж них акульим плавником  ­
гора Сан-Виктуар, граненная у всех на памяти самим Сезанном...
     Сверкнув, выкатилось Средиземное море с нежной дымкой на горизонте.
     Как, помнится, и в Сочи, загорающие, лежа пластом на прибрежной гальке,
лениво приветствовали  поезд. Кто  рукой,  кто  ногой.  Пролетали, красуясь,
белостенные палаццо  и виллы под терракотовой черепицей. В разрывах их стен,
на поворотах рельсовой колеи, на нас выставочным блюдом, разворачивался - то
красный теннисный корт, то чечевичной формы изумрудный бассейн...
     -  Неплохо устроился  мой Андраш,  -  пыхтел  Макс.  - Это мы, болваны,
засели в своей Америке!

     Первом местом,  где мы задержались,  гуляя  по Ницце, был южный  базар.
Глаза разбежались... У входа, бродяга в трусах 'Адидас' деловито, мозолистой
ступней, отфутболивал к себе золотую отдельно взятую дыню. Никому до него не
было дела, потому что вокруг грудились не просто горы овощей и фруктов - бил
через  край  мифический  рог изобилия.  Насквозь  пропитанные,  просвеченные
солнцем плоды  лопались;  сладким медом истекали,  сочились  дыни,  гранаты,
персики... Ароматный сок  жизни искал  выхода, брызгал из всех трещин и пор.
Собачки  гонялись одна за другой; визжа, в истоме барахтались на  спине. Что
собачки!  Стоило посмотреть на крепконалитых мамзелей, выбирающих  виноград,
на их солнцем поджаренные плечики, на их жадно жующие рты, на алчно раздутые
ноздри и сверкающие глаза. Низко над  морем допотопный  биплан тянул местную
рекламу: - Алекс и Яков Залкинды в новой кинопродукции.

     Выйдя на пляж,  мы сначала ослепли.  Не  от блеска солнца и  кварцевого
песка. Перед нами  - почище экспозиции  ВДНХ открылась  арбузна