как бы подмигивая. Из-за одного этого обстоятельства я не мог
принимать Ауди всерьез: слишком клоунский у нее был вид. Третий
автомобиль, что держался от нас дальше всех, только неясно всплывал и
покачивался на горизонте розоватым пятном.



  Уже в зоне своего городка, подъезжая к своей улице, я как-то сразу - бац!
- вспомнил, что я, как-никак, пребываю единолично в таком роскошнейшем
лимузине. В кои-то веки! Я размечтался, чтобы соседка по моему кварталу,
некая Джулиана П., прекрасная разведенка, вышла бы прогулять своего мопса
и попалась мне на дороге. Желание прихвастнуть и добить Джулиану своим
лимузином, знаю, было неуместным и легкомысленным; я его честно отгонял,
но, в оправдание, мне вспоминались истории о женщинах, вконец обреченных,
последним усилием подводящих губы себе перед смертью. Чем я хуже!



  На мою улицу ни одна из подозреваемых машин не свернула. Пока еще нет.
Все равно я подобрался, как рысь; у меня было все наготове: в левой руке -
закодированная записка для Фаддеева, приятеля-сослуживца, начирканная мной
на ходу на обороте компьютерной распечатки; на моих коленях - коробка
конторского барахла; на плече - сумка; ключ от моей Мазды зажат в правой
руке...



  Пулей выскакиваю из лимузина, бросаю коробку в ящик у гаража (Фаддеев там
как-то мне оставлял связку пива), ныряю в Мазду, поворачиваю ключ - ж-ж,
ж-ж... Не заводится!

  Кручу, меня трясет; машина мертва. Когда мандражируешь, механизмы
издеваются над человеком -таков закон. Вою, молю, не помогает. Руки
трясутся... Выполняю свои безотказные глубокие вздохи; при этом, что
важно, высказываю машине полное равнодушие, - не хочешь - не надо!
Взревела -

  завелась мигом. (Машина - женского рода!)



  Опережая моторный рев, на красный свет, рванулся на поперечную улочку к
ближайшей дорожной развилкею Представляю, как опешил буквоед-лимузинщик в
фуражке; хотя, на этот раз, он мне был глубоко безразличен. Я заворачиваю
круто на Кленовую стрит, когда взеркало заднего вида замечаю серебряную
пулю Ауди, неуверенно въезжающую на мою улицу с другого конца, с Дубовой
авеню.








                                  Глава 2


  Я Бросился наверх вдоль Гудзона, к апстейту Нью-Йорка. Гнал-насиловал свой
автомобиль, менял линии, уходил от сомнительных напарников. Опомнился
где-то уже за мостом Таппан Зи, когда вышел на широкий Трувей.
Почувствовал, что кругом стоит невыносимая жара. Раньше не замечал,
понятное дело, сидя в прохладном раю лимузина. В разбитой моей Мазде, с
неисправным моим кондиционером я задыхался и угорал; не хватало только
вскипеть радиатору. Тогда мне - крышка, верный конец. Рекомендованное
инструкциями гомеопатическое средство от перегрева мотора - включить
печку, мне не годилось: я без того сидел в печке.



  Осознав свои шансы, я испугался по-новому; уже не недавним, несколько
театрально-драматическим испугом - удостоиться чести быть застреленным на
Бродвее в готовом лакированном катафалке. Новый страх был простым и
практическим - куда я гоню? Что будет, если сию минуту загорится машина? В
дополнение ко всем напастям заметно ухудшалось мое самочувствие; мне
делалось физически не по себе; я обессиливал; подкатывала паника. Я
старался ее преодолевать единственным универсальным приемом, приходящим
мне в голову - все теми же глубокими вздохами. Паника, на нее я большой
мастер, делалась еще неотвязной. От усиленных вздохов кружилась голова.
Мне казалось - я слепну, мне муторно, вот-вот потеряю сознание...



  Чтобы отвлечься, я сделал радио громче. Биты музыки сводили с ума. На
станции с новостями говорили об ограничении улова кильки в Бискайском
заливе. Меня подташнивало. Желеообразный, лишенный кислорода воздух висел
над расплавленным шоссе; рваными кусками, медузами покачивался перед
глазами.

  - А, что - довольно интересный эффект, - подал реплику сидящий внутри меня
дежурный врач-психиатр. -Не следует заострять на себе внимание, так каждый
может свихнуться. Посмотрим лучше, как воздух сгущается в желейную призму,
как, преломляясь через нее, чудесно преображается мир.



  С окружающим миром у меня старые счеты. Думаю, кое-кому из нашего
эмигранского племени знакомы возникающие временами предчувствия или
миражи. Инопланетное, халовинное ощущение Америки. В обычной, повседневной
жизни оно запрятано за углом, за порогом сознания. Подозрение в том, что
невинный, 'такой же, как и везде' красивенький американский ландшафт -
всего лишь обман зрения, каверзная виртуальность. Что сейчас произойдет
дьявольское расслоение пространства; отлетят полоски слюды и убедишься,
что давным-давно пребываешь в пустоте загробного мира.



  В былые времена метафорой обмана служили зеркальные комбинации. Теперь -
чехарда микрософтных 'окон'; клик - ты в ином свете. Стоит мне завестись,
я жду - сейчас сменится экран-заставка, и я более не смогу пренебрегать
очевидным фактом, что хожу вверх ногами по чужой стороне планеты. Не
думаю, что один я такой, кто не удосужился здоровым образом отупеть; что
лишь у меня редкая эмоциональная лабильность и ожидание мистификаций.
Первый, я сам хочу верить, что американская 'мейн стрит' есть продолжение
улицы моего детства; что здесь, как и там, проливается тот же дождь и те
же ползут облака. Не тут-то было, не получается. Выдает - то странное
освещение, то запах. Как ты ни бейся, для перемещенных лиц первого
поколения страна детства по гроб жизни не разжимает своей мертвой хватки.
Рефлексы, привитые с детства, ломают нам произношение, преломляют
зрение, заставляют не смотреть, но больше сравнивать, не познавать -
припоминать похожее, делить все на наше и ненаше. Когда неразборчивые
случайные звуки слышатся русской речью, когда, ни к селу ни к городу,
проезжая пенсильванский поселок, попадаешь в подмосковную Малаховку.
Иногда благословление, иногда проклятье, это неотвязное свойство не дает
мне шанса стать в меру безразличным, обыкновенным местным жителем, равным
среди равных. Чтобы окончательно стать своим человеком в НовомСвете,
видеть все 'как есть', без сносок и параллелей, нужно, вероятно, пройти
лоботомию или хотя бы оказаться в положении, когда контакты с русскими и
на русском исключаются бесповоротно.



  Именно бесповоротности,- делаю я заключение - вот, чего мне не достает!

  И, находясь в целительном пафосе отвлеченных таких рассуждений, я-таки
беру поворот, первый подвернувшийся выезд с шоссе и въезжаю в тенистый
городок, каких тут тысячи. Паркуюсь намеренно ближе к полиции. - Хорошо,
- свыкался я с мыслью, - сейчас, положим, я теряю сознание, клаксоню
слабеющей рукой; а там, где полиция, там тебе отыщется и госпиталь и
охрана.

  Я пользую иногда маленькие хитрости - смирением и готовностью к худшему
пытаюсь задобрить судьбу. Подействовало и на сей раз. Состояние было
вполне сносным. В обморок я не падал.



  Вылезая из машинной духоты в полуденный жар, я, правда, заметил, что ноги
меня могли бы держать по-крепче. Горячий асфальт под ногами плыл.
Инопланетность окружающего пространства меня все еще не оставляла.
Какие-то опять же русские слова ко мне доносились будто бы от придорожных
ворон. Или - от собравшейся у рекламного щита группы местных обитателей.



  В толпе каркалось, повторялось - Крремль, крремл... Отчего мне стала
мерещиться на щите Красная площадь с Василием Блаженным. В американских
газетах мне уже попадались картинки с причудливым нашим собором, причем, в
самой неожиданной связи. Чаще на рекламах, где изображались винтом
закрученные розетки мороженого. (Хорошо б эскимо в такуюжару!) В другом
варианте, вафельный стаканчик с мороженым помещался в поднятой руке Статуи
Свободы.



  На неверных ногах я подошел ближе к щиту объявлений и отчетливее
рассмотрел, что, в самом деле, там были нарисованы незабываемые
купола-розетки, все же, на мой взгляд, больше похожие на чалму индийского
Тадж-Махала. Что ж - и такое мне попадалось. Если не ошибаюсь, то был
анонс нового индийского ресторана. Представляю - какой-нибудь
мальчишка-оформитель решил подработать, кликнул мышкой, скопировал
Блаженного на компьютере. Какая ему разница! Ясноглазому американскому
подростку, простодушному гражданину вселенной нет на свете границ и
стилей. Подошел, смотрю - на плакате приблизительно, а-ля по-русски,
воспроизведен наш знаменитый 'огород невиданных овощей' и снизу, волною
идет сопровождающпя подпись скачущими, с намеком на юмор, литерами -
"Кремль Без Штанов".
















































































  ...........................................................................






                                  Глава 8


  Он зачитал: -...Называется ( предварительное название) -

  "ОГРАБЛЕНИЕ ШВЕЙЦАРСКОГО БАНКА". Глянул на меня на секунду поверх очков.

  - Посвящается товарищу Ювачеву Даниилу Иванычу, то есть Хармсу. С
превеликим почтением.



  Фаддеев, Халдеев и Пепермалдеев гуляли по нижнему Манхеттену в ланч. Над
ними по воздуху катался надувной пляжный матрац. Дирижабль Гудиер плыл
невысоко в ультрамариновом небе. С уличной глубины были видны его швы и
заклепки. В расщелинах башен, ровно в лесу, слоями висело пыльное солще.
Прекрасный денъ, прекрасное настроение. Нежный весенний пух улетал, не
желая смешиваться с запахом горелых претцелей и хотдогов. Ограблением еще
не паxло...



  Роман, заметьте, плагиатства тут нет. Заимствовать, если только
тон-камертон, никому не возбраняется. У Хармса, друзья, если помните,
гуляли в дремучем лесу; Фаддеев в цилиндре, Калдеев в перчатках, а вы,
Пепермалдеев - с ключом на носу.

  У меня диспозиция совершенно другая:



  В липучую жару приятели были в белых сорочках с галстухом из Брукс Бразерс
и в легких итальянских туфлях.

  Видите, у меня совсем по-другому. Положим, настоящие ваши имена, то есть
имена моих героев, для соблюдения прайвеси - другие. Но, могли быть, и те
же самые. Это не умаляет правды жизни. Ведь несмотря ни на что, не
исключая симпатичного ключа на вашем носу, в стихах Хармса правды больше,
чем в 'Правде' тех же самых тридцатых годов....



  ... гуляли втроем. Одному - тоскливо. Вдвоем - рискованно; возможна
любовь, от которой до ненависти только шаг. Больше трех - толпа, расколы и
разнобой. Втроем - в самый раз, что подтверждается примерами литературы и
искусства: васнецовские рыцари на перепутье, тройки парткомов и
мушкетеры...



  Друзья задирали головы, отчего в высоте нью-йоркские башни рискованно
раскачивалясь, вслед за облаками кружились, готовые обрушиться на
смотрящиx. Мычали машины, шаркали шаги; из гуляющей толпы в воздух
взлетали отдельные голоса и крики. Фаддеев, старый крот, командовал, где
повернуть. Он различал в толпе, кто есть кто. Указывал, вон - лох яз
Огайо; вон - бременский музыкант; тот - наркоман из Гааги, этот -
переодетый коп, дальше - охотница до распродаж... Наших Фаддев легко
узнавал по извиву спины, тем более счетоводов из нашего Швейцарского банка
и других мировых корпораций калибра Форчун-1000, не менее. Гуляющие,
такие же клерки, как и наши друзья-программисты, с утра дожидались ланча.
Мечтали продлить его до отбоя. Подневольные люди, они, случалось,
завидовали праздношатающимся. Пока не вспоминали, что, в отличие от зевак,
им начисляется зарплата. Зависть проходила.



  ...Итак, гуляли они в солнечный день. Может быть,то были 'дни' , слившиеся
в один бесконечный нью-йоркский полдень. Гуляли, не думая о том, что
проживают беспечнейшее время своей жизни. Когда нет ни беды, ни горя,
когда небо - синее не бывает. Такие пасторали полагается подавать в
солнечных пятнах, в хороводе белых мух, в усыпляющем полете теней, облаков
и звуков. Ветер воспоминаний рвет занавески, пузырит женские юбки....



  Калдеев просился к фонтану - туда, где на солнце жмурятся девушки, вкушают
из белых картонок китайскую еду. Калдеев канючил, потому что больше всего
на свете любил женщии с талией, как у песочных часов. Ими он изрисовывал
свои деловые бумаги. Одну фигуру неплохо набросал гвоздем в туалете.
Фаддеев знал слабость товарища. Он подгадывал маршрут таким образом, чтобы
завернутъ по дороге в одну из малопристойных лавок. Там - у индуса под
пыльным стеклом прилавка лежали как освежеванные муляжи половых частей.
Правда, после этих визитов Калдеев делался болен; у него понижалась
конторская производительность на весь остаток рабочего дня. Но Фаддеев
ему потакал. Сам - женатый и многодетный, закоренелый семъянин, он к
женским приманкам был счастливо равнодушен. Предпочитал наесться до отвала
и промытъ горло пивом, чтобы уже до пяти дремать перед компьютером,
переваривать пищу. В обеденный перерыв Фаддеев шел исключительно за едой.
Он знал, как избегать грабительских цен общепита; шел прямо к заветным
прилавкам, где еда стоила баснословно дешево. Ему был знаком облюбованный
еврейскими иммигрантами заветный подвальчик под польским костелом. Там
бедная, но гордая вшистка-една скармливала потрясающие галушки по дайму за
штуку. За доллар можно было лопнуть во славу милости и дотаций
католической ксензы. Беда - за галушками было далековато ехать, так что
временами, по случаю цейтнота, Фаддеев вел товарищей в ближние потайные
места.



  В любом закутке американской дешевизны, обнаруживались русские. В грудах
мануфактуры, на тряпичных копеечных свалках, дуных, без кондиционера, с
гудящим фабричным вентилятором, в муравейнике дерущихся за дармовые кофты
различались спины родимых извивов. Их попадалось немало и в продуктовых
лавках, где цены непостижимым образом держались на уровне довоенныx. За
это требовалось стоять в очереди. Страсть к халяве - пособница очередей.
В дальнем хвосте какая-нибудь бабка подучивала внучку, уверенная, что ее
не понимают: - Ты пойдь уперед Халя, скажи им, что сил нет, спешу на
кружок. На данц-класс, по-ихнему, скажи им - плииз...



  Откушав, друзья усаживались в тени стального метеорита работы Исаму
Нагучи перед Центром Мировой Торговли. Калдеев закуривал и наблюдал, как
девушки его мечты, чувственно примериваясь, надкусывают хот-доги, ловят
открытым ртом китайскую лапшу - волосатый ло-мейн, вылизывают из картонок
хот-н-саур - наперченный странный супчик.



  Пепермалдееву зрелище отрыгалось словами. Сядя на бортике фонтана, он
болтал ногами и, как всегда, волновался. Роман страдал интеллигентским
неврозом, по неволе делавшим его аналитиком, пугливым и многословным. Он
все накалывал на булавку, главным образом, слова. Голова его была
замусорена канцелярщиной и архаизмами псевдокультурного слога -
'собственно, чрезвычайно, достаточно, как-бы...' .Безвредные эти козявки
сылались из него в изобилии.

  Он вопрошал: - Чрезвычайно мне интересно - как американец, собственно
говоря, знает, что я хочу - теплый суп -'ворм' или, как-бы, суп с
'ворм'-червяками?



  Калдеев, завороженный девушками, не слышал вопроса; а Фаддев, твердил одно
- как неохота идти возвращаться в контору - 'ишачить'.



  По нижиему Бродвею, мешая траффику, двигались республиканские демонстранты
с плакатами - 'за жизнь, против абортов'. Солидарный республиканец
Фаддев рявкнул и поддержал. Крикнул: - Долой компьютерные аборты! Пояснил,
что имел в виду зверскую команду 'аборт' на языке программирования.

  - Аборты - гадость. - Калдеев, сплюнул. - Но у меня, братцы, есть лучше
идея. Слабо нам сбить дирижопль? Так - для смеха. Можно из рогатки? Или,
как один у нас, в Костроме - бутылкой...

  Вдруг его лицо по-новому озарилось. - А слабо нам, братцы, ограбить
Швейцаров! А что? Денег у них навалом... И он запел: - Родной наш банк
гудит как улей, а нам-то xули... - и далее, по известному тексту...







  Запросить полный текст - E-mail: BOBAP21@Hotmail.Com




БОРИС ПИСЬМЕННЫЙ.

 © Copyright Борис Письменный E-mail: BOBAP21@HOTMAIL.COM Date: 09
Oct 2000


                              ВЕЗУЧИЙ Ю.Б.К.
              (Из книги "Охота к Перемене Мест", NY/NJ, 1995)


 ...И что еще хорошо, что ни в коем случае не надо стесняться - как только
увидишь где микрофон, хватай и кричи в него вес„лым голосом: - Хай
еврибади!
   Май-нейм-ис-соу-н-соу... Смелей кричи, по-настырней. Казалось, если
рассудить, кому какое дело до твоего имени, ан-нет - тут же все повернутся
и варежки разинут, потому что правила игры такие.

 Итак, по всем правилам, разрешите представиться. Зовут меня - Юлий
Борисович Крым. Можно - Юл, как Бриннера из Великолепной Семерки. Только
сам я нисколько не лысый, и фотокарточка моя, говорят, похожа больше на
Гингрича - теперешнего спикера палаты Конгресса. Очень кстати похожа -
многие свои идеи Ньют будто изо моего рта вытащил. Взглядами и я, понятное
дело, республиканец; у нас так заведено здесь, у русских - чем правее, тем
лучше. Наше дело - правое.

 Сегодня мой день особенный; принимаю поздравления. С утра в переполненном
зале, правую руку к сердцу, проч„л присягу, оформился. В душе вс„
переливается и по„т:
   - Аме-ери-ка! Зе-бью-ти-фул...
   Перед вами сейчас, господа - натурализованный гражданин Соединенных
Штатов!

 Экзамен на гражданство щелкнул на чистом английском. Чурка черная мне
лист сует:
   - Ваш нейм? - спрашивает. Я сейчас же расписался и с закорючкой - Юл Б.
Крым.
   Как Юла Бриннера, - говорю. Она мне - детский вопрос про Индепенденс, я
- ей тут же ответ, без задержки. Проходи Вася. Подумать только - сколько я
этих экзаменов наздавал в жизни. От модели - к планеру, с планера - на
самолет; поступаю все выше и выше, голова кругом ид„т. Смотрите - опять
ведь куда-то я поступил. В Америчку поступил!

 Вам так меня хорошо видно? Гу-у-д. В честь гражданства решил себя
запечатлеть, зафиксировать для потомства. Какого лешего, камера пылится,
почему не использовать! Камкордер отличный - ха-фай. Пусть будет в цвете,
решил, и фурнитуру мою новую сзади видать. Так хорошо видно? Ну и океюшки.
Думаю, дай расскажу вс„ как было; пусть внуки полюбуются, как я прорывался
через тернии к звездам. На бумаге писать, честное слово - терпеть не могу.
Писчий спазм и сейчас же такая тоска - буквочки выводить. Не в моем
характере. На компьютере - куда ни шло. Вроде не пишешь, а сразу -
читаешь. Тот же Гингрич бросил историческую установку: - Каждому
американцу по лаптопу! Компьютер на колени.

 Помните прежние лозунги: Курицу - в каждую кастрюлю! Комсомолец - на
коня! Теперь - компьютеры. У меня их два, могу себе позволить. Настольный
и наколенный. Вот, господа, и обидно, что при такой техническорй
вооруженности, Толику - моему лучшему другу, письмо не могу закончить.
Начал я хорошо; могу зачитать с экрана:
   - Здравствуй дорогой Толик! У нас, в Штатах, вс„ по-старому. Я купил
себе новый компьютер. Пентиум, по-мощней. Сижу, вот, пишу тебе письмо на
компьютере. Прямо на экране пишу тебе это письмо. Сижу и пишу. Напишу,
пошлю на принтер, напечатаю. Вот, такие дела, брат, Толик...
   Начал неплохо . Как кончить, не знаю. Жидковато немного, но, если
разобраться, писать-то чего? Лучше, я сначала видио сниму и, классная
идея, - на СЕКАМ переделаю для Европы, пошлю Толику вместо письма.

 Я это кино, господа, задумал как гимн Америке. Исповедь и признание в
любви.
   Вот, доложу вам, где по-настоящему строится общество будущего и
всяческое благоухание. Мы, фраера, воображали, что живем в главной стране
мира, в оплоте мира и социализма. Облажались по-страшному. Здесь гораздо
главнее. Гораа-аз-до!
   Что еще интересно - с эмиграцией пролетишь, не туда, в тмутаракань
попадешь или разонравится - можно исправить - в Америку махнуть. А из
Америки куда? Только в турпоездку. Америка - это топ, конечная станция.
Поезд дальше не идет, просьба освободить вагоны. (С другой стороны, между
нами, отмечаю, где я не сяду - там центр мира; луна за мной по пятам
бежит, как сука прилипчивая.)
   Что буду американцем, я, каже