карандашные
птички.
     -- Кто такая Юсупова?
     Поглядев  на меня с крайним недоумением, он спрятал книжку
в карман.
     -- Вот, вот... люди науки... связался с  женщиной  и  даже
фамилию узнать не удосужился!
     --  Вы-то,  конечно,  спросили  бы  сперва документы! -- я
съязвил  механически,  по  привычному  ходу  мыслей,  и  тотчас
пожалел  об этом: слишком уж нервозно он выглядел, и от реплики
моей отмахнулся невеселой усмешкой.
     -- Здесь шесть человек, все, кто были  тогда  на  пустоши.
Учитель  в  больнице,  и  от  ран  его вылечили -- так он еще и
заболел. Представьте, та же болезнь:  вроде  бы  грипп,  но  не
поддается лечению, не действуют ни инъекции, ничего. Правда, он
сам  выкарабкивается, пошел на поправку -- то ли живучий, то ли
просто везет человеку... Юсупову вы видели, у  нее  практически
никаких  шансов...  Мой  шофер, рядовой -- слег через неделю. Я
его -- в окружной госпиталь, потом диагноз запрашивал  --  само
собой, вирусный грипп, состояние тяжелое... И наконец, сержант.
Отпросился  на пару дней, к родственникам, свадиба там, что ли,
и вот его нет и нет -- тоже заболел, в  госпиталь  переправили.
Диагноз -- вирусный грипп... Остаются только двое -- вы да я...
У  меня  вот  второй  день голова болит, у них тоже болела... Я
отправил доклад начальству, и еще -- шифровку в Москву, есть  у
меня  там  знакомые  в  одном специальном отделе. Среагировали,
требуют в область, срочно, сегодня же. Выпросил час на разговор
с вами...
     Он  замолчал,  собираясь  с   мыслями   для   дальнейшего,
повидимому,  сложного  для  него разговора, а я ощутил такое же
неприятное сосущее чувство, как в начале беседы с  Одуванчиком,
той,  самой  первой,  в подземном баре, но теперь я знал точно,
что это за чувство -- предощущение вторжения  в  жизнь  чего-то
беспокойного  и  нелепого.  Он сидел, немного ссутулившись, и я
стал над его  головой  смотреть  в  окно;  над  кажтанами  небо
сделалось   прозрачным,   и   голоса  с  улицы  доносились  уже
по-вечернему -- отдельные негромкие фразы, словно сами по себе,
без людей, плывущие вдоль бульвара.
     Не  желая  демонстрировать  майору  мою  невежливость,   я
заставил  себя  вернуться мыслями в комнату. По углам сплетался
пятнами сумрак, но Крестовский не зажигал  света,  и  от  этого
стало как будто спокойнее.
     Наконец, он был готов продолжать:
     --  Ваш учитель умом не блещет, и псих к тому же -- но нюх
у него есть, кое-что он учуял. И ничего не  понял.  Кошки-де  к
власти  ятнутся,  того  и  гляди установят кошачью диктатуру...
псих... Взял верный след, и по нему -- в  обратную  сторону.  Я
смотрел  все  его  записи.  А  верный  след,  вот он: да, могут
оказывать определенное влияние  на  людей,  действительно.  Эти
самые белые кошки, пушистые... А как пользуются? Лишь бы жить в
учреждениях или дома, у кого им положено... ну об этом потом...
Я  сержанту, ночному дежурному, говорю: не пускать! Понимать не
обязан, а пускать, не пускай, это приказ!  И  что  же,  прихожу
утром,  в  приемной -- кошка. Негодяй, как смел? Не могу знать,
товарищ майор -- сам трясется  --  смотрела  она,  смотрела,  и
вроде  бы  мне кто приказал... Оставляю еще на ночь: пустишь --
на губу сразу! А утром, само собой, сидит кошка,  облизывается.
Понимаете -- ведь они могли бы здесь форменный рай построить...
кошачий  --  так  нет  ничего  такого!  Едят  где  что,  есть и
бездомные, шелудивые, тощие, не лучше обычных кошек живут. Есть
и такие, конечно, что как сыр в масле... кому как  повезет.  Но
тут  главное  что  --  куда-нибудь сунуть нос им важнее хорошей
жизни! Какой вывод?
     Последний  вопрос  прозвучал  резко   и   громко,   как-то
по-солдафонски, и я на миг испытал былую неприязнь к майору.
     Не дожидаясь ответа, он заговорил снова:
     --   Вот  еще  случай.  У  меня  в  отделении  две  кошки,
разумеется, белые. Я кормить запретил, и слежу -- отощали  они,
запаршивели.  Вижу раз, сержант что-то за спину прячет, подхожу
-- колбаса. Почему приказ нарушаете?  Виноват,  товарищ  майор,
исправлюсь! Ну, коворю, ладно, если хочешь, бери домой и корми,
сколько  влезет.  Он  их  взял,  и там, натурально, дочь и жена
вокруг пляшут... понимаете, в общем,  какой  им  там  санаторий
устроили...  И что же? Через два дня оттуда сбежали, обе сразу,
и здесь опять голодают. Получается видите что -- у каждой кошки
вроде бы свое рабочее место,  каждой  киске  --  свой  пост!  И
дисциплина  --  моим бы такую! И чего я с ними только не делал!
Одну из этих двоих, у другой на глазах, задушил... И вторая, вы
думаете, сбежала? И усами не повела, в двух шагах сидела  и  на
меня  таращилась.  Через  несколько  дней у нее новая напарница
появилась... А любопытны!.. В отделении любой разговор -- кошки
уже тут как тут. А если собрание или  приказ  перед  строем,  в
общем, когда много людей собирается -- тут их не выживешь, хоть
удави.  За  каждым словом следят. Читать -- не читают, оставляю
приказ на столе --  ноль  внимания,  а  когда  объявляешь  его,
готовы на потолке висеть, я на хвост каблуком наступил, и то не
ушла.  Так  на  кой  же  черт  им  все  это? Я проверить решил,
понимают ли они хоть,  что  подслушивают?  Благодарность  двоим
объявляю -- мужество при задержании и прочее... тут же кошки, я
будто  не  замечаю,  дал  все выслушать. А через два часа снова
выстроил, и опять тот же самый приказ... вот тогда-то слушок  и
пошел,  что  я  сдвинулся...  так опять те же кошки. Отставить,
кошек убрать, говорю... через три минуты уже на заборе,  сидят,
слушают...  я  одну  моим стеком -- терпит, вторую -- все равно
сидят...  Заманил  сюда  в   отпуск   знакомого,   эксперт   по
биотокам...  детекторы  лжи,  знаете?.. и всякое такое... делал
записи. И уж если кошка липнет ко мне подслушивать,  эти  самые
биотоки,   осциллограммы   кончно,   точннько   повторяют  мои.
Получается натуральная запись, будто магнитофон... И  какой  же
вывод?
     В  этот  раз  он  задал  вопрос  тихо и вкрадчиво, и опять
ответа не получил.
     -- А вывод простой и единственный: наши кошечки на кого-то
работают! Кому-то хочется знать, как мы жвем, и очень подробно.
     Вот они, эти слова... наконец-то... легче все-таки,  когда
диагноз  понятный...  как  они тут все... прав был Юлий, что-то
есть в здешнем воздухе этакое... уж майор-то, крепкий мужик,  с
дисциплиной,  службист... да, что-то такое в воздухе... может и
я уже... только не замечаю... ведь никто сам не замечает.
     Он смотрел на меня терпеливо и, пожалуй, даже участливо.
     -- Это все интересно... с кошками, -- начал  я  осторожно,
-- и весьма интересно... но, по-моему, вы уж слишком...
     --  А  что,  собственно, вас смущает? Чем магнитофон лучше
кошки? Если уметь ее расшифровывать,  эту  самую  кошечку?  Для
хранения информации годится любая вещь, даже вот эта рюмка... а
как  считывать,  уже  вопрос техники, -- как бы в подтверждение
своих слов он налл в рюмки коньяк.
     Справа от себя он выдернул ящик стола и, одну  за  другой,
выложил несколько пухлых нумерованных папок.
     -- Вы потом полистайте. Вот здесь "материалы" Совина, само
собой  копии,  а  в остальных -- документы. Почти все оформлено
юридически, как показания... вроде вашего.
     -- Итак, -- повторил он с  нажимом,  --  наши  кошечки  на
кого-то работают... На кого же?
     Он  упорно  ждал  моего  ответа,  и  наступило безнадежное
молчание. Я решил отшутиться:
     -- Не на уругвайскую ли разведку? Или на марсианскую?
     -- Вы почти угадали...  но  здесь  не  все  просто...  Вы,
наверное,  знаете,  для подслушивания кошек используют, но пока
до  крайности  примитивно.  Вживляют   под   кожу   миниатьрные
передатчики  --  вот  и  все.  А тут высший класс: записывающий
аппарат -- весь кошачий  мозг.  Я  специалистов  запрашивал  --
говорят,  не  бывает.  Ни  в  Америке,  ни  в Японии, нигде. Не
бывает, и еще долго не будет!
     Он уставился на меня напряженно, и  глаза  его  напоминали
атовые серые линзы.
     --  Понимаете,  --  он понизил голос, -- за нами следят, а
кто -- можно только гадать. Неизвестно кто и неизвестно  откуда
-- но следят, и очень тщательно!
     Я  снова  принялся  смотреть  в окно над его головой, небо
стало уже черно-синим, и деревьев не  было  видно,  словно  дом
окружала пустота, и со всех сторон, и сверху, и снизу -- только
бесконечная пустота.
     -- Можете, конечно, считать меня сумасшедшим, если вам так
удобнее.   Но  за  этими  кошачьими  шашнями  все  равно  нужно
присматривать.
     Он говорил еще что-то, я же старался  придать  моему  лицу
осмысленное  выражение.  К  счастью,  его подгоняло время, и он
вылил в рюмки все, что оставалось в бутылке:
     -- Пью за ваше здоровье!
     Листок из записной книжки все еще лежал на  виду,  и  тост
мне показался несколько зловещим.
     Он выложил на стол два ключа и сложенный лист бумаги:
     --  Ключи  и  поручение  вам  следить  за  моей квартирой.
Заверено у нотариуса.
     Обойдя стол вокруг, он энергично пожал мне руку  и  вышел.
Через секунду хлопнула наружная дверь и лязгнула дверца машины.
     Я  озирался  с недоумением -- один в пустом доме. Странное
наследство... неуютно, и словно тут кто-то прячется...
     Я обошел все комнаты -- две внизу и две на  втором  этаже,
зажигая свет всюду, включая все лампы подряд, и светильники под
потолком,  и  бра,  и  настольные  лампы,  и все они загорались
исправно. В этой яркой иллюминации везде открывались  идеальная
чистота  и  порядок.  Повинуясь  все  тому  же бессознательному
импульсу,  включать  все   без   разбора,   я   нажал   клавишу
радиоприемника,  оттуда сквозь свист донесся мужской глуховатый
голос, произносящий слова на незнакомом шепелявом языке, с  той
механической интонацией, с какой читают длинный перечень чисел,
потом  голос  стал  тише и на него наложился пронзительный писк
морзянки. Я нажал клавишу снова, и все умолкло.
     Я вернулся к столу, где лежало мое сомнительное наследство
-- папки и связка ключей  --  и  взял  машинально  сигарету  из
пачки,  полной,  но  уже  распечатанной,  безликой  любезностью
заранее приготовленной для меня. Я попал на корабль, в открытом
море,   исправный,   покинутый   внезапно   командой...   Мария
Целеста...  вот  так завещание... мне вручили штурвал и судовые
журналы, и я уже чувствовал нечто вроде ответственности,  и  от
этого  внутри  неприятно  и  беспокойно  посасывало... корабль,
населенный призраками... нет, просто пустой.
     Я поднялся наверх, на балкон, откуда короткая лесенка вела
на полокую, почти плоскую  крышу.  Узкие  крутые  ступеньки  --
капитанский мостик...
     Под навесом в маленькой рубке я тронул очередную кнопку, и
настольная  лампа  тускло,  еле  заметно, осветила листы чистой
бумаги и заточенный карандаш; рядом бледно  мерцал  и  лоснился
кольцами латунный ствол телескопа.
     Вот  он,  зловещий  символ  --  символ власти и пугало для
всего города, старый маленький телескоп, очевидно  учебный,  он
сейчас  был  направлен  низко,  почти  горизонтально.  Страная,
странная эстафета...
     Слабенькая, и закрытая к тому же  бумагой,  лампа  кое-как
освещала  лишь середину трубы и маленькие штурвалы, начало ее и
конец терялись в темноте, и мне пришлось искать окуляр наощупь.
     Против ожиданий, поле зрения оказалось не  совсем  темным,
оно  излучало  едва  уловимый  свет,  то  ли зеленоватый, то ли
слегка  лиловатый.  Покрутивши  ручки  настройки,   я   добился
прояснения  рисунка  -- круглое поле заполнилось игрой все того
же   неопределенного   света,   орнаментом   танцующих   линий,
скользящих, как волны, наискось, сверху в левую сторону.
     Ну  конечно, конец июля... теплая ночь, и светится море --
я глядел в телескоп на прибойную полосу.
     Медный  штурвал  справа  вращался  легко  и  бесшумно,  он
приятно  холодил пальцы, и я вертел его просто так, без цели --
узор  из  пляшущих  волн  плавно  скользил  вбок.   Перекрестие
волосков  угломера,  черных  прямых  линий,  словно  обшаривало
разводы беззаботно играющих волн,  и  я  впервые  подумал,  что
крест  из  черных,  идеально  прямых тонких линий -- очень злой
рисунок. Мне стало казаться, что  там,  далеко,  куда  попадает
этот, беспощадный и точный, прицел врезанных в стекло волосков,
там  разрушается  что-то,  и  в миры, о существовании которых я
даже не  подозреваю,  вторгается  чуждое  и  страшное  для  них
влияние, и я подобен ребенку, играющему кнопками адской машины.
     Чувство это усиливалось, и -- самое непонятное, дикое -- в
полном  сознании  творимого  зла,  я  не  мог  себя побороть и,
завороженный плавным движением любопытного круглого глаза моего
телескопа, его волшебным полетом в зеленоватом мерцающем  мире,
все вертел и вертел бесшумный медный штурвал.
     В  свечение  круга,  слева,  стло вплывать пятно, черное и
непроницаемое; занимая все больше места, оно подползало ближе и
блже к центру, не избегая перекрестия волосков, но  даже  будто
стремяст  к  нему.  Из непонятной угрюмой кляксы внезапно пятно
обратилось в изящно обрисованный, хотя  и  тяжелый,  силуэт.  Я
нисколько  не удивился -- как во сне, это само собой разумелось
--  над  перекрестием  плавало,  чуть   вздрагивая,   маленькое
изображение  кошачьего  сфинкса. Отсюда казалось -- он обладает
невероятной, пугающей тяжестью. Постамента не  было  видно,  он
растворился  в  фосфорической  жидкой  среде,  и сфинкс висел в
пространстве, словно самостоятельная планета.
     Не в силах остановиться в  новом  для  меня  и  неприятном
азарте,  будто  движимой  жаждой приобретательства, я ухватился
левой рукой за другой штурвал, и вращал их оба теперь наугад.
     Сфинкс безразлично и медленно уплыл вниз и направо, и весь
круг заполнился  глубокой  прозрачной  чернотой,  стершей  даже
жесткие  волоски  креста  --  я  пустился в плавание по ночному
небу.
     Тогда я совсем забыл, что представляет собой телескоп,  от
него  осталось  лишь круглое окно в бесконечность, -- казалось,
оно вмещает меня целиком и  по-настоящему  уносит  с  Земли,  в
глубину ночи, освобождает от здешней моей оболочки.
     Перед  моим иллюминатором проплывали тихие светляки звезд,
и я чувствовал облегчение от того, что все они  так  далеки,  и
светятся  там  только  для  своей  вселенной,  и мой любопытный
взгляд для них ничего не значит.
     У верха прозрачного круга в  черноту  неба  вплелись  нити
голубого  мерцания,  они  становились все ярче, и я стал скорее
крутить штурвалы, стремясь к их источнику.
     На краю показался, и теперь пересекал  поле  зрения  яркий
голубой  шарик. Я хорошо понимал, что это всего лишь точка, что
видеть шарик -- чистая моя выдумка, и все-таки достоверно видел
его шарообразную ыорму. В его свете снова  стали  видны  прямые
нити,  прочерченные  на стекле телескопа. Шарик пересекал экран
наискось, по дуге, обходя точку скрещения волосков,  и  прежний
нездоровый азарт подбивал меня поймать его перекрестием. Вращая
штурвалы  в разные стороны, я заставил его подойти к центру, но
он плясал вокруг этой точки, оказываясь правее, или  ниже,  где
угодно,   но   только  не  в  ней.  Действуя  штурвалами  более
осторожно, я добился, наконец, своего -- пойманный шарик  висел
неподвижно  точно  на  перекрестии,  разрезанный  волосками  на
четыре равные части. Тотчас я ощутил укол, несильный, но все же
болезненный, и невольно  отпрянув  от  телескопа,  стал  тереть
глаз. Что это?.. предупреждение?.. просто случайность?..
     Тут   же   я   почувствовал   чей-то  пристальный  взгляд,
направленный мне в  затылок.  Я  резко  оглянулся  и,  конечно,
ничего  не увидел. А чужой взгляд ощущался настойчиво, почт как
физическое  давление.  ожет  быть,  с  улицы?..  Глаз  все  еще
покалывало,  я  погасил  настольную  лампу, и стал вглядываться
вниз, в черноту теней под каштанами.
     Человек на пустой крыше, во тьме, да еще  зажмуривши  один
глаз,  пытается  что-то  высматривать...  если  кто-то  за мной
наблюдает, до чего же ему смшно...
     -- Кому ты нужен, -- сказал я себе  шепотом,  --  на  тебя
глядят только звезды.
     Да,  глядят  только звезды... заезжанная, потерявшая смысл
фраза... а вот майору кажется, что и вправду глядят...  неужели
безумие заразно?..
     Я  снова склонился к трубе -- голубой шарик выглядел более
тусклым и плавал в стороне от  угломерных  линий.  Что  это  за
звезда?  Я глянул поверх телескопа, она выделялась голубизной и
яркостью, но ни в одно из знакомых созвездий не попадала.
     Запрокинув голову, я смотрел вверх. Мне казалось,  я  вижу
впервые звездное небо, впервые вижу так много звезд -- нет, это
не  свод,  не купол со светлячками, это пространство, и я видел
отчетливо:  одни  звезды  ближе,  другие  дальше,  они   сплошь
заполняют  бесконечный  объем,  движутся в разные стороны, и за
каждым созвездием видны все новые рои светящихся точек. И я  --
не  наблюдатель  со  стороны, я в самой гуще этой толчеи света.
акая чудесная картина, а нам в ней мерещится слежка... и я ведь
тоже причастен... повторяю себе "это нервы", а на дне  сознания
копошится "а вдруг"... мы, наверное, все нездоровы...
     Голова  у меня кружилась, и стало ломить шею. Мне пришло в
ум, что смотрю я неправильно,  что  смотреть,  стоя,  вверх  --
ничего не увидишь, и если хочешь влиться в звездное небо, нужно
лечь   на   спину.  Не  раздумывая,  я  сделал  это,  ощутив  с
удовольствием давление выступов  черепицы,  и  прохладу  ее,  и
глухое побрякивание.
     Да,   безумие   заразно...   поговорить  бы  с  нормальным
человеком... только кто он и где,  этот  нормальный  человек...
Наталия,  вот  она  нормальная...  а  впрочем...  "В  детстве я
верила, на звездах живут ангелы"... Ха, да ведь это почти то же
самое... просто, детский  вариант...  сидит  на  звезде  ангел,
грозит  пальцем,  а  под  крылом  --  розги... за недозволенные
мысли... а у нее  ведь  и  взрослая  закорючка  осталась...  "я
боюсь,  когда  так  говорят... пройдут по небу лиловые трещины,
зигзагами, как по ветхой ткани"... у каждого есть закоулок, где
гнездится его "а вдруг"... вдруг  и  сейчас  мои  мысли  где-то
фиксируются...  и  однажды  чудовищный следователь с мерцающими
глазами-блюдцами, с тысячью звездных глаз на студенистом  теле,
предъявит мне эту запись?..
     --  Не будь идиотом, -- я хотел сказать это вслух, обычным
голосом, но получилось опять шепотом, -- там ничего нет!
     Звезды стали еще ближе, они начинались над самой крышей  и
уводили вдаль в бесконечность. Кто придумао, что там пустота?..
Какое   нелепое  слово...  Они  спускались  сюда,  к  верхушкам
деревьев, и  мне  стало  казаться,  я  неуержимо  падаю  в  это
бездонное  скопление светил. Я инстинктивно схватился руками за
черепицу.
     Как, однако, шалят нервы... в этом доме дурное  поле,  еще
не    открытое    физикой...   послушивающее,   подглядывающее,
угнетающее... жилище колдуна или алхимика... ничего себе, майор
милиции... чернокнижие, средневековье какое-то...
     Голова  кружилась  попрежнему,  и  звезды  двигались   все
быстрее.  Я  осторожно встал, испытывая все еще страх, что меня
оторвет от земли и засосет наполненное светом пространство.
     В  доме,   внизу,   меня,   наконец,   оставило   ощущение
постороннего  взгляда,  и все показалось уже привычным, и даже,
на свой лад,  уютным.  Перед  тем,  как  уйти,  я  прошелся  по
комнатам, погасил все лампы и запер на задвижку окно.

      * ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ *

     17

     На   следующий   день   вся   наша   жизнь  была  изменена
одним-единственным  словом,  проникшим  в  границы  города   на
рассвете,  и к полудню произнесенным уже не раз каждым, умеющим
говорить. Коряво написанное на  тетрадном  листке,  в  половине
шестого  утра  оно  закрывало  окошко автобусной станции, затем
опустошило рынок, вымело начисло от  людей  пляжи,  и  когда  я
вышел из дома, власть этого звучного слова -- карантин -