ничего не добьются, посоветуйте им уехать.
     -- Так это писали вы? Для чего?
     -- Хотел вам показать, что кое-что смыслю в здешних делах.
Я знал, мы будем союзниками!

     10

     Утром я вышел из дома с отвратительным настроением,  будто
мне  предстояло  сделать  какую-то  гадость.  По пути я смотрел
внимательно вниз, наблюдая со странным  любопытством,  как  мои
башмаки   погружаются   в  рыхлую  известковую  пыль,  оставляя
оттиски, повторяющие каждую царапину на подметках.
     Добросовестно следуя инструкции Одуванчика,  я  добрел  до
центральной  площади и проник в кабинет редактора "Черноморской
зари".
     -- Кого я вижу! -- завопил он отчаянно, едва  я  приоткрыл
дверь; на лице его заколыхалась улыбка, словно вода в резиновой
грелке.
     --  Кого  я вижу! -- проорал он еще раз. -- Редкий, редкий
гость!
     Пока я умещался в вертящемся кресле из белого пластика, он
следил за мной счастливым и укоризненным взглядом, как если  бы
его посетил любимый непутевый племянник.
     -- Он курит, я помню, он много курит! -- приходя в восторг
от этого  моего  порока,  он  дергал  и  тряс ручку ящика, тот,
наконец, подался со скрипом  и  выдвинулся  противоестественным
образом  рядом  со мной, снаружи стола -- на дне ящика пестрели
сигаретные пачки.
     -- Не эту! Не  эту!  --  он  возбуждался  все  больше.  --
Американские! Там, в углу!
     Дождавшись  первых  колец  голубого  дыма,  он мечтательно
проследил, как они уплыли наверх, и радостно объявил:
     -- Я терпеть не могу табака! Меня прямо тошнит от него! --
не слушая моих  извинений,  он  потянулся  к  стене  и  щелкнул
выключателем.
     Все  пространство  заполнилось  стрекотанием  и  хлопаньем
лопастей, пять или шесть вентиляторов жужжали и пели на  разные
голоса,  устраивая вокруг меня миниатюрный циклон. Дуло со всех
сторон, даже  откуда-то  из-под  кресла,  на  столе  с  громким
шелестом  трепыхались  бумаги, дым моей сигареты исчезал в этом
тайфуне, прежде чем я успевал его  выдохнуть.  Мне  почудилось,
что  весь  кабинет,  подобно диковинному кораблю, парит уже над
землей, и вместе со  мной,  с  редактором,  с  его  сигаретами,
полетит сейчас над степью и морем, подгоняемый буйным ветром.
     Редактор  смотрел на меня, подперев щеки руками, и получал
несомненное удовольствие; я решил, что можно перейти к делу.
     --  Как?  Лаборатория?  Анализ   воды?   --   улыбка   его
всколыхнулась   волной   удивления,  постепенно  утихшей,  лицо
разравнялось  и  стало  задумчивым,   как   блюдце   с   водой,
простоявшее долго в спокойном месте.
     -- Нет! Чего нет, того нет! И не ищите!
     -- Неужто и в школе нет кабинета химии?
     Его  передернуло,  и морщины прорезали наискось кожу лица,
словно за ней повернулось нечто массивное, твердое и угловатое,
вроде литой стеклянной чернильницы.
     -- Кабинет есть. Но учитель!.. Никуда  не  годится.  Псих,
клинический! Он вам не поможет.
     -- Но мне нужны простейшие реактивы. Самые простые вещи.
     --  Он и простых вещей не может. Чокнутый!.. Да у него все
пробирки давно перепутаны.
     -- Это пустяки, я разберусь.
     С сомнением склонив голову, он повернулся в кресле. Взгляд
его направлялся на верхние полки книжного шкафа, где я увидал с
удивлением белую кошку, спящую на пачке бумаг.
     -- Попробуйте! Но уж если что выйдет не  так,  то  покорно
прошу,  на  меня  не обежайтесь... Вот та улица, за рестораном.
Школа -- дворов  через  десять.  И  поменьше  с  ним  говорите.
Пакостник!
     -- А что он делает?
     --  Вс"!  Вс" делает! Всюду суется! Вс" вынюхивает! Вообще
лучше с ним не разговаривайте!
     С этим напутствием я и ушел, и он  на  прощание  поколыхал
мне любезно лицом.
     Когда   я   уже   был  на  площади,  от  редакции  долетел
приглушенный крик:
     -- Кого я вижу! -- туда входил следующий посетитель.
     В ресторане гремели  посудой,  швейцар  только  что  отпер
дверь  и  вынес на крыльцо табуретку, символ его присутствия на
посту,  и  одновременно  оповещение  горожанам,  что   ресторан
действует.  Вид  ее  подсказал  мне  способ оттянуть свидание с
Одуванчиком.
     По случаю субботнего дня бар открылся  с  утра.  Лена  уже
работала,  то  есть  сидела  за  стойкой со штопором и книгой в
руках. Для меня она ее отложила, механическим рассеянным жестом
выдернула бутылку из гнезда  холодильника  и  поставила  передо
мной.  Этикетка  -- сухое вино -- выражала ее точку зрения, что
именно прилично пить по утрам в одиннадцать.
     --  Что  мы  читаем?  --  спросил  я,  как  мне  казалось,
беззаботно   и  весело.  Но  повидимому,  вышло  фальшиво:  она
оглядела меня, словно врач пациента, округлым движением  убрала
бутылку и выставила другую, теперь с коньяком.
     Я  невольно  загляделся на ее губы -- в меру полные, точно
очерченные и яркого розового,  чуть  оранжевого  цвета.  Следов
помады, как будто, не было.
     Она  наклонилась  вперед,  слегка  запрокинула  голову  и,
опустив ресницы, подставила себя моим взглядам, как подставляют
лицо дождю или ветру.
     -- Цвет натуральный, -- она снова выпрямилась,  --  это  у
нас  семейное,  у  бабушки были такие губы до самой смерти... и
даже в день похорон.
     В ее руке, как у фокусника, возникла сама собой рюмка;  ее
ножка  коротко  звякнула о стекло стойки, отмечая конец вводной
части беседы.
     -- Вторую, -- потребовал я.
     Укоризненно  покачав  головой,  она  таким  же  загадочным
способом добыла еще одну рюмку; второй щелчок означал, что пора
поговорить обо мне.
     -- Вы пришли о чем-то спросить...
     Спросить  у  нее?.. О чем?.. Чепуха какая... хотя... можно
спросить...
     -- Что бы  вы  сделали,  если  бы  вам  предложили  съесть
лягушку?
     Она  нисколько  не  удивилась,  не раздражилась нелепостью
вопроса и не стала  ничего  выяснять  дополнительно,  а  просто
заменила  мою  рюмку  стаканом.  Это  был  ловкий  трюк  -- она
показала его  уже  вторично  --  убрать  одну  вещь  и,  взявши
неизвестно  откуда, из воздуха, поставить на ее место другую, и
все это  одним-единственным  плавным  движением.  Да  и  способ
изъясняться  --  с помощью бутылок и рюмок -- тоже был недурен,
своего рода профессиональный жаргон.
     Она снова  оглядела  меня,  но  теперь  уже  не  как  врач
больного,  а  как  профессор  студента, перед тем как в зачетке
проставить отметку, налила мне почти полный стакан, себе рюмку,
и убрала бутылку вниз.
     Интересно,  что  мне  поставили...  это  не  двойка  и  не
пятерка...  если бы двойка, было бы полстакана, а если пятерка,
бутылку бы не убрали...
     Взяв свою рюмку, она уселась  пить  поудобнее,  поставивши
ноги  на  что-то под стойкой, и колениее приходились теперь как
раз против  моего  носа.  Я  смотрел  вдаль,  близкие  предметы
двоились,  и  я  видел  четыре  колена  в  ряд,  четыре круглых
красивых колена, как на рекламе чулок. Но вскоре их стало  два,
и я слишком уж хорошо чувствовал цвет ее кожи -- цвет топленого
молока,  и ее теплую упругость. Она же считала, видимо, интерес
к своим коленям законным, и смущения не испытывала.
     -- Летом плохо в чулках, --  она  с  сожалением  погладила
ноги ладонями, -- а директор настаивает... говорит, пусть лучше
кухня обрушится, чем барменша без чулок.
     Покончив с сигаретой и коньяком, я встал.
     --  Ну  вот,  --  сказала  она  медленно, -- я немного вас
развлекла... моими губами и коленями... что еще есть у женщины,
-- она тоже встала и, протянув руку, стряхнула с  моего  рукава
пепел от сигареты, -- что-то вас беспокоит... но плохого с вами
не будет, если захотите, расскажете вечером.
     -- А все-таки, -- спросил я, -- что мы читаем?
     Она показала обложку: Джек Лондон, Сказки южных морей.
     --  Интересно...  но  как там страшно... они все там живут
прямо посреди океана, я умерла бы от страха.

     Отсчитавши  вдоль  улицы  десять  дворов,  я  очутился   в
безлюдном  месте.  Школьное  здание  я  опознал  без труда. Как
полагается  всякой  провинциальной  школе,  она  была  окружена
тополями,   и   как   всякая   школа  летом,  носила  отпечаток
запущенности. Не верилось, что внутри может быть кто-то  живой,
даже такая странная личность, как Одуванчик.
     И  все-таки он там был. Он открыл мне дверь и запер сейчас
же  снова.  У  кабинета  химии,  прежде  чем  повернуть   ключ,
огляделся  по сторонам, а войдя, первым делом проверил задвижки
на окнах и заслонку трубы вытяжного  шкафа.  Он  демонстрировал
явственные  замашки мелкого сыщика, и я гадал, изобрел ли он их
самостоятельно, или насмотрелся детективных фильмов.
     Найдя все запоры в порядке, он торжественно  протянул  мне
руку:
     --  Наконец-то!  Наконец-то!  Мне  даже  не верится! -- он
часто моргал глазами. --  Восемнадцатое  июля,  запомните  этот
день!  Он  войдет  в  историю  науки!  Я не успею, но вы, вы-то
будете об этом писать мемуары!  --  он  повернулся  к  столу  и
дрожащим  пером  обвел  число восемнадцать в календаре красными
чернилами.
     Энергично  потирая  ладони,  он  подбежал  к  окну,  резко
остановился   и   выбросил  правую  руку  вперед,  указывая  на
ближайшее дерево:
     -- Ага! Вот уже и подглядывают!
     На толстом суке тополя, выгнув спины, яростно шипели  друг
на  друга  две  рыжие  кошки;  если  они  ухитрялись  при  этом
подглядывать за нами, их коварство, действительно, превосходило
все мыслимые пределы.
     -- Ничего, ничего! -- погрозив кулаком тополю  с  кошками,
он  вывалил  из  ящика стола кучу листков, частью исписанных, а
частью  с  наклеенными  печатными  вырезками.  --   Вам   нужно
ознакомиться  с моей картотекой! А я... вы меня извините. Я так
взволнован!
     Он удалился к лабораторному шкафу и  принялся  трясти  над
мензуркой  аптекарским  пузырьком, торопясь и разбрасывая капли
по сторонам. До меня докатился удушливый запах валерьянки.
     Я  взялся  за  бумаги.  Почти  все  были   выкромсаны   из
популярных  научных  журналов,  хотя  попадались  выписки  и из
серьезных изданий -- он ездил за ними, наверное, куда-нибудь  в
крупный  город;  не  брезговал он и газетами. Его занимал любой
текст, где упоминались кошки.
     "Профессор Кроуфорд (США) считает, что устройство зрачка и
радужной  оболочки  глаз  некоторых   представителей   кошачьих
обеспечивает  им,  помимо  ночного  зрения,  еще  и возможность
гипнотического воздействия на  прочих  млекопитающих.  Особенно
развита   эта   способность   у  обыкновенной  домашней  кошки.
Относительно того, как данная особенность  могла  возникнуть  в
процессе   эволюции,  профессор  утверждает,  что  здесь  могут
существовать по крайней мере три точки зрения..."
     "...доказано, что структура нейронной сети кошачьего мозга
не проще, например, человеческой.
     КОРРЕСПОНДЕНТ: Что же это, профессор, выходит, кошка может
быть умней человека?
     ПРОФЕССОР ДЮРАН: Приспосабливаясь к нелепому уровню вашего
вопроса, если хотите, да!  Грубо  говоря,  у  кошки  достаточно
сложная  система  связей,  чтобы  обдумать любой вопрос не хуже
человека (это не означает -- она может его обдумать), но у  нее
нет ячеек, чтобы надолго запомнить процедуру и ее результаты.
     КОРРЕСПОНДЕНТ:  Все  равно  не поверю, что моя кошка умнее
меня!
     ПРОФЕССОР ДЮРАН: И напрасно, молодой человек!"
     "Лаборатория  фирмы   Тэкагава   продолжает   исследование
возможностей  применения  головного  мозга  животных в качестве
малогабаритных биологических компьютеров. При  полной  загрузке
всех   клеток   одного  полушария  белой  крысы,  мощность  его
превзошла бы самые крупные вычислительные устройства, созданные
людьми, однако долговечность  такого  компьютера  составила  бы
менее одной десятой секунды. В обозримом будущем фирма надеется
создать  дешевый  настольный  компьютер  на  базе композиции из
нескольких полушарий головного мозга домашней кошки".
     "...Но никто из туземцев кошку ловить не  решился:  кошки,
якобы, насылают ужасные болезни..."
     "...и Дженни Скопс ответила, что чувствует себя увереннее,
когда ее кошка присутствует на съемках..."
     Я   вытащил  наугад  еще  несколько  листков  --  все  они
содержали примерно такую же чепуху. Неужели  он  заставит  меня
все это читать?
     Одуванчику, к счастью, не терпелось начать разговор.
     --  Заметьте,  что  это,  --  он  любовно пошлепал ладонью
бумажную кучу,  --  я  стал  собирать  потом,  когда  обо  всем
догадался.
     -- Но на чем же основаны ваши догадки?
     --  Как,  вы  вс"  сомневаетесь? Это уже не догадки! Вы же
знаете, в городе нет ни  одной  собаки  --  это  они  запрещают
держать  собак.  И  то,  что  случилось с вашими друзьями? А вы
обратили внимание, какие  кошки  у  всех  начальников?  Где  вы
видели  белую  кошку с такой длинной шерстью? А тут их много, и
заметьте, все у начальства! Это  они  тут  всем  заправляют,  а
остальные   --  на  побегушках.  Людям  внушают,  что  захотят.
Рдактора видели? Ни строчки в набор не пропустит,  пока  кошка,
что в редакции, не одобрит!
     Я  представил  себе  кошку за корректурой, с толстым синим
карандашом в когтях.
     -- Ну уж это, вы  знаете,  слишком.  Она,  что  же,  макет
подписывает, или он читает ей вслух?
     -- А вы не смейтесь, не смейтесь! Может, и вслух, может, и
подписывает.  Они вс" могут! Да, главное, и читать не нужно, он
и так, сам чувствует, что ей не понравится! И все другие тоже.
     -- Отчасти вы правы -- в том, что на  кошек  тут  чуть  не
молятся.  Но  вот  в  Индии  коровы  -- по-настоящему священные
животные, а они, это уж точно, никаким гипнозом не  занимаются.
Какие  у вас основания думать, что сами кошки кем бы то ни было
управляют?
     -- У них есть свой центр -- памятник на кошачьей  пустоши,
их  правительство  там  заседает. Он для них очень важен, и они
его охраняют.
     -- "Заставляют" людей охранять?
     -- Нет, охраняют сами!
     -- Не может этого быть.
     Одуванчик слегка приосанился, его руки перестали дрожать и
глаза многозначительно выпучились.
     -- Давайте проверим! Вы бывали на пустоши -- сколько кошек
вы там встречали?
     -- Не считал... десятка два или три.
     -- Дежурные -- их всегда столько. Но попробуйте что-нибудь
сделать с этим самым памятником --  и  они  соберутся  сотнями!
Сейчас мы с вам выйдем на улицу...
     --  Нет,  нет,  --  перебил я его, -- объясните мне лучше,
чего вы  добиваетесь,  и  зачем  я  вам  нужен?  Почему  вы  не
приведете в систему ваши наблюдения и сами их не опубликуете?
     --  Сам?  Да  меня  тут же в сумасшедший дом! Они и так не
прочь  это  сделать.  А  вы  --  другое  дело,  им  до  вас  не
дотянуться. Мы должны открыть глаза людям, показать, что ОНИ на
все  способны.  Конечно,  это  опасно, да ведь кто из ученых не
рисковал жизнью! Это же касается всего человечества.  Пока  они
захватили  наш  город  и  владеют  им не хуже, чем какие-нибудь
помещики, потом захватят весь Крым, а потом -- кто знает, каких
бед они могут наделать!
     -- Но помилуйте, люди и кошки вместе живут не одну  тысячу
лет. Почему же раньше ничего подобного не было?
     -- Откуда вы это знаете? Кто вам сказал, что они не меняли
правительства, как хотели, не начинали войны, не загубили целые
народы?  Нужно еще покопаться в истории. Но это после, а сейчас
главное, чтобы вы мне поверили, поддержали меня! Надо им сейчас
дать понять, что  мы  намерены  взорвать  памятник,  а  вечером
привезем туда безвреднейший ящик, -- неожиданно он хихикнул, --
с чистым песочком. И посмотрим, что они будут делать!
     --  Это кажется мне слишком нелепым. Я не буду участвовать
в таком ни с чем не сообразном предприятии.
     -- А если я вам покажу труп черно-рыжей собаки?
     -- Где он?
     --  Недалеко  от  города,  можно  съездить   сегодня   же.
Приходите   в  семь  к  западной  развилке  шоссе,  я  буду  на
мотоцикле. А сейчас уж позвольте, по поводу статуи... объявить,
пусть покрутятся... Там уж сами решите:  не  пожелаете,  так  я
один поеду на пустошь.
     Я  не  стал  спорить -- в конце концов, какое у меня право
что-либо ему запрещать.
     Мы вышли вместе. У канавы в пыли возились несколько кошек,
и Одуванчик, хитро прищурившись, сказал им почти ласково:
     -- Ну, пришел вам конец, шелудивцы! Конец вашим делишкам и
конец вашему  памятнику.  Конец  черной  статуе  --  поняли?  И
осколков от нее не останется!
     В  серьезности,  с  которой  он это выпалил, крылось нечто
заразное -- мне вдруг померещилось, что  кошки  его  слушают  с
особым вниманием.

     11

     Без  пятнадцати  семь  я  отправился  в  путь.  Двигался я
механически, ощущая пустоту в  мыслях.  Навязчиво,  гулко,  как
шаги  в  ночных улицах, в голове отдавались слова, и я с трудом
наводил среди них порядок. Я увижу труп  черно-рыжей  собаки...
труп,   черно-рыжий  труп...  и  напишу  письмо...  буду  ждать
ответа... нет, ждать не буду... ответить попрошу телеграммой...
да, телеграммой, и не сюда, а в Ленинград... и  уеду  из  этого
города... уеду из города...
     Чтобы придти в норму, я произнес вслух:
     -- Наконец, я уеду из этого города.
     Вдали,  вдоль цепочки телеграфных столбов, полз игрушечный
автомобильчик, зеленый газик с желтыми дверцами  --  неутомимый
майор  спешил  куда-то по своим милицейским делам. Должно быть,
он на хорошем счету у  начальства.  Да,  несмотря  на  выпивки,
несмотря на частые выпивки. Несмотря, на хорошем счету... какое
странное   слово:   счету...   почему   слова   выходят  из-под
контроля... да, выходят из-под контроля... тьфу!..
     Он, действительно, очень спешил. За ним  катилась  лавиной
белесая пыльная туча, она долго висела в воздухе, скрывая кусты
акаций.  Пыль  не  садится  на  землю,  вот  почему  душно... и
Одуванчик не едет, поэтому душно... Одуванчик  злодей...  кошка
просто   животное...  неприкосновенное  древнее  животное...  а
Одуванчик злодей... я тоже злодей... нет, я помощник  злодея...
помощник злодея...
     Одуванчик  подкатил со стороны города. В парусиновых белых
брюках, в светлозеленой рубашке, он был полон  жажды  погони  и
выглядел  помолодевшим.  В  посадке  его,  в  оттянутом  вперед
подбородке,  было  что-то  собачье,  что-то  от   разгоряченной
легавой,  идущей по верному следу; будь у него хвост, он дрожал
бы от нетерпения. Мне показалось сперва, он улыбается  --  нет,
лицо   его  превратилось  в  маску  азарта.  Мотоцикл,  старый,
замызганный, трясся, трещал  и,  как  будто,  еле  удерживался,
чтобы по собственному почину не сорваться с места.
     Одуванчик   все   же  нашел  в  себе  силы  извиниться  за
опоздание:
     --  Гнался  Крестовский!  Выслеживал,  бестия!  Еле  ушел,
отсиделся  в  коровнике!  Забирайтесь в коляску. Осторожно, там
ящик!
     Что-то  здесь  было   не   так   --   сомнительно,   чтобы
Крестовского мог надуть Одуванчик; я хотел ему об этом сказать,
но  мотоцикл взревел, окутался дымом и ринулся вперед с громким
железным лязганьем.
     Дорога медленно поднималась в гору. Мотоцикл, каждый  метр
преодолевая   с   трудом,   сотрясался  конвульсиями,  чихал  и
оглушительно  хлопал,  казалось,  вот-вот  он   взорвется,   но
Одуванчик  нещадно  выжимал  из  него  мощность, словно погоняя
усталую  лошадь,  и  стрелка  спидометра  менее   двадцати   не
показывала.
     Мы   въехали  на  плато.  Каменистое,  голое,  испещренное
трещинами и извилистыми желобами, оно походило  на  сморщенное,
невероятных  размеров  лицо.  Пучки  редкой  бурой  травы  едва
прикрывали скальное основание, там  и  тут  зияли  черные  дыры
промоин.
     --   Мраморовидные   известняки!  --  рявкнул  мне  в  ухо
Одуванчик. -- Дальше пойдут жилы мрамора!
     Подъем прекратился, и  Одуванчик  прибавил  ходу.  От  нас
непрерывно разбегались веером суслики, их было так много, будто
они специально собрались нас встречать.
     Меня   резко   бросил   вперед,  мотоцикл  упруго  присел,
раскатисто громых