с,
по крайней  мере,  так  мне тогда представлялось. Он с энергией
взялся за расследование.
     Конечно,  от  него  после  взрыва  все  ждали  решительных
действий,  но  той прыти, которую он проявил, никто предсказать
не мог. Ни много, ни мало, он взял, да и обыскал дом Одуванчика
и его кабинет в школе. И проделал это не кое-как, а в  точности
по букве закона, с понятыми и ордером на обыск. В городе такого
не видывали, а Одуванчик, к тому же, за время карантина снискал
всеобщее   уважение,   так   что  прокурор  поначалу  никак  не
подписывал ордер, но сдался, не умея противостоять напористости
майора.
     Я  был  приглашен  в  понятые,  о  чем   получил   заранее
уведомление на официальном бланке.
     В  нгазначенный  час,  подходя  к  одуванчикову  жилищу, я
нагнал редактора.
     -- Кого я вижу...  --  сказал  он  уныло  и  протянул  мне
руку,ай-ай-ай,   это   что   же  такое  творится...  прямо-таки
уголовщина.
     Крестовского еще не было, и мы ждали его на улице.
     --  Вот  ведь   какой   человек,--   растерянно   причитал
редактор,совался  всюду,  вынюхивал,  вот и допрыгался... Я вам
даже вот что скажу,-- изогнув по спирали свой каучуковый  торс,
он склонился ко мне,-- из-за него все случилось, из-за него! Не
лез бы куда не надо, никакого и карантина бы не было!
     --  Ну  уж, сейчас вы чепуху выдумываете! -- я разозлился,
ибо и сам подсознательно верил в эту нелепицу.
     -- Кошки ему мешали, войну с ними затеял -- где  же  такое
видано? Они, может, к нам от господа бога представлены!
     Он отстранился и ласково меня оглядел.
     --  Это  я  пошутил,--  он покивал головой, как игрушечный
ослик,-- бога нет...
     Обыск в доме Одуванчика не дал ничего. Сержант и  ефрейтор
работали  молча  и  с  поразительной ловкостью. Все, к чему они
прикасались, просматривалось мгновенно и укладывалось на  место
в прежнем порядке. Я недоумевал, когда Крестовский успел их так
выдрессировать  --  ведь обыск был событием исключительным -- и
даже спросил у  майора  об  этом,  но  он  неопределенно  пожал
плечами:
     -- Входит в профессиональную подготовку...
     Одуванчик воспринял вторжение спокойно и взглянул на ордер
лишь мельком.  Правда,  со  мной и с редактором он разговаривал
нормально, а с майором -- по-шутовскому предупредительно,  и  в
открытую  намекал,  что тот повредился в уме. Когда мы от скуки
начали   пить   коньяк,   обнаружившийся   в   полевой    сумке
Крестовского,  по его предложению Одуванчик присоединился к нам
и принес рюмки, причем в свою каждый раз подливал валерьянку.
     Обыск в школе происходил  иначе,  вовсе  не  по-домашнему.
Майор  сразу  взял  другой, официальный тон и, задавая вопросы,
вел протокол, а потом дал его подписать Одуванчику.
     Для начала Одуванчик отказался отпереть школу,  утверждая,
что  для  обыска  в  учреждении  требуется санкция директора. В
ответ Крестовский спросил, знаком ли Одуванчик  с  директорской
подписью -- оказалось, она уже имелась в углу ордера.
     В  химическом  кабинете майор нашел все, что искал. Прежде
всего была изъята еще одна бомба, то есть точно такой же  ящик,
на каком я однажды катался в одуванчиковом мотоцикле.
     Потом майор стал допытываться, чего и по скольку Одуванчик
клал во  взрывчатку,  и  прежде, чем тот сообразил, что к чему,
приставил сержанта взвешивать остатки химикалиев из  пакетов  и
банок.  Тут  Одуванчик начал спорить, кричать и брызгать слюной
-- выходило, что истратил он всяких веществ не меньше,  чем  на
три  бомбы  -- но протокол все-таки подписал. Пакеты и банки на
всякий случай были арестованы.
     А в конце обыска разыгралась безобразная сцена, которую  я
не берусь точно воспроизвести. Одуванчик пытался наброситься на
майора  и  так  бесновался,  что сержанту пришлось показать ему
наручники, после чего он, сгорбившись, уселся в  углу,  смотрел
на  нас  бессмысленно  выпученными  глазами  и не отвечал ни на
какие вопросы. Взбесился он из-за  того,  что  майор  заодно  с
банками прихватил и все его папки с заметками о кошачьих делах.
Ордер  Крестовский  составил  предусмотрительно, там значилось:
"взрывные устройства, материалы и средства для их изготовления,
а также материалы, проливающие свет на мотивы преступления".  В
качестве последних и были изъяты архивы Одуванчика.
     В заключение ЯОдуванчику, как подследственному лицу, майор
вручил  предписание  о  невыезде,  в  условиях  карантина чисто
символическое. Одуванчик сначала отшвырнул его от себя, а затем
взял и расписался на  корешке,  добавив  к  подписи  загадочную
фразу: "Повестку получил с удовольствием и буду жаловаться".
     Когда сержант и ефрейтор, нагруженные добычей, направились
к автомобилю, Крестовский подошел к Одуванчику.
     -- Лаврентий Сысоевич, у меня к вам частный вопрос, не для
протокола.
     Глаза  Одуванчика,  казалось,  остекленели, и было неясно,
слышит ли он что-нибудь.
     --  Если  вопрос  вам  покажется   странным,   можете   не
отвечать...  это уж как захотите. Скажите пожалуйста, в течение
последних двух месяцев вам часто снились... кошки?
     -- Эк он его,-- прошептал редактор,-- психолог!
     Одуванчик продолжал сидеть, съежившись, и я думал,  ответа
не будет, но внезапно он всхлипнул:
     --  Издеваетесь?!  Не имеете права! -- и, вскочив на ноги,
заорал сиплым детским голосом: -- Вон! Вон! Убирайтесь вон!
     Редактор спешил, и майор приказал сперва  отвезти  его,  а
после  уже  доставить  в  отделение вещи, изъятые у Одуванчика.
Насколько я знал майора,  это  значило  --  он  хочет  со  мной
говорить.
     Машина  уехала,  но  он  медлил  начать  разговор,  что-то
обдумывая, и вообще, по виду,  чувствовал  себя  неуверенно.  Я
решил,  что  он  удручен  скандалом  во  время  обыска, но нет,
оказалось, его мысли заняты совершенно другим:
     -- Вот вам загадка, профессор: почему именно  Совин  начал
копаться  в  делах  этих  кошек?  Сколько людей в городе, почти
десять тысяч -- только один школьный учитель... тут  уж  можете
мне  поверить  --  действительно,  только один. Умом не блещет,
знаете сами. Отчего бы это -- жил,  жил  человек,  как  все,  и
вдруг, ни с того, ни с сего, прозрел... отчего бы это?
     -- Ну, а вы?
     --  Я  другое  дело.  Приехал  со  стороны, свежий взгляд,
значит. Кошек с детства терпеть  не  могу,  а  тут,  смотрю  --
заповедник.   Думаю,  дай,  для  начала  хотя  бы  в  отделении
истреблю. Не выходит. Ищу причину -- вот так и  додумался...  А
вот Совин -- ему-то как пришло в голову?
     --  Он  шизофреник, и по-моему, близок к сумасшедшему дому
-- вот и пришло в голову.
     Он не обиделся, и даже, как  будто,  не  заметил  резкости
замечания.
     --  Вот,  вот...  и  я  думал  так  же...  но  сейчас меня
мучает...  очень  мучает  мысль...  а  вдруг   они   сами   его
надоумили?..   Все,  что  нужно,  изучено...  сеанс  наблюдения
кончен... пора заметать  следы...  и  на  эту  роль  приглашают
учителя химии, не всякий ведь смастерит бомбу... а когда он все
сделает, его упрячут в психушку... Чистая работа!
     -- Хорошо, а куда девать вас, например?
     --  Может быть, я у них лицо непредусмотренное. А может, и
меня они надоумили, и на меня уже что-нибудь готово... и на вас
тоже.  Вдруг  они  просто  для  развлечения  из   нас   комедию
устраивают? Играют в нас, вроде как в шахматы?
     Бред...  начинается бред... остановить его надо... -- Если
вы это всерьез, плохи ваши дела!
     -- Ха, да вы рассердились! Это  хорошо...  только  вы  зря
намекаете,  мозги  у  меня  в  порядке...  а  что  всякая дрянь
мерещится, это другое  дело...  сны  дурацкие  снятся,  никогда
раньше  не  было...  Поверите  ли, такая мерзость: только спать
ляжешь -- тут же три рыла, не то свиные, не  то  кошачьи,  одни
рожи,  без  туловища,  или хуже того -- одни глаза, как блюдца,
сквозь одеяло просвечивают... качаются надо мной, ждут...  а  в
ухо  кто-то бормочет: встать, суд идет... трибунал, трибунал...
До чего  становится  пакостно:  поднимаюсь,  стакан  коньяка  и
снотворное...
     Для  чего это он... чтобы и мне то же самое... надо, чтобы
он замолчал... безумие заразно... заразно... есть у  него  свой
вирус...
     --  Это  нервы,  усталость  и  нервы,--  перебил  я его,--
внушите себе, наконец, что все это ваша выдумка,  химия  вашего
мозга!
     --  Спасибо,  что объяснили, с учеными не пропадешь... я и
сам знаю, что нервы, что же еще, как не нервы... да хитрость-то
вот в чем: я ведь думаю, что встаю за снотворным,  или  открыть
форточку,  или  еще  что... но встаю все-таки -- значит, своего
добиваются... снова ложусь, засыпаю... а у них там дело идет...
шелестят бумаги... кого-то допрашивают...
     -- Замолчите, вы сумасшедший! Там ничего нет!  Понимаете?!
Там ничего нет!
     --  Не  нужно  кричать  на всю улицу; пан профессор,-- его
лицо замкнулось в  спокойной  и  жесткой  улыбке,--  вот  вы  и
попались!  Слово  "там"  признаете значит?.. Это уже полдела, а
дальше пустяк -- рано ли, поздно, что-нибудь "там" увидите,  не
сомневайтесь.
     Ну  и  улыбочка...  сдержанная,  а  сколько  жестокости...
где-то уже я эту улыбочку видел... вспомнить бы...
     -- Пить нужно меньше,-- сказал я зло,-- а не то и черта  с
рогами увидите!
     Что  же я... это ведь хамство, так разговаривать... словно
кто за язык потянул...
     -- Извините, майор, я нечаянно... у меня тоже нервы...
     -- Вот, вот, нервы... я же не спорю... -- пробормотал  он,
глядя на что-то у меня за спиной.
     Я невольно обернулся назад -- улица была пуста.
     Он постоял еще с полминуты, словно бы в нерешительности, и
пошел  прочь,  а  я  подумал  -- как же ему будет скучно, когда
карантин снимут, и вся история с кошками забудется.

     22

     Ветер исчез, и тучи, которые он гнал с моря, повисли цепью
над городом.  Солнце,  пытаясь  их  растопить,  обжигало  землю
бесцветными  лучами,  и  небо  закрылось белым горячим туманом,
словно там, наверху, лопнул гигантский паровой  котел.  Воздух,
густой  и  липкий,  приклеивал  к  коже  одежду,  и я поминутно
отдирал от шеи воротник рубашки.
     Каблуки вдавливались в  мягкий  асфальт,каждый  шаг  стоил
усилий.  Сколько  следов  на  асфальте... пустой город -- и так
много следов... и следы все странные, как от стада коз...  волт
след острого женского каблука... вот следы подковок... плоские,
как лепешки, следы... следы, раздвоенные копытом...
     Интересно,  у  меня какие следы... вот они, тянутся позади
--  узкие  неровные  вмятины...  как  нелепо  они   выглядят...
неуклюжие, идут елочкой... следы большой глупой птицы...
     А  вот  и совсем странный след... страшный какой-то... как
глубоко вдавлен, раздвоен...  будто  чугунный  человек  шел  на
больших козьих копытах...
     --  Да  ты  и  вправду  похож на дурацкую сутулую птицу --
вылитый марабу!  --  неожиданно  сказал  я  себе  почти  вслух,
отчетливо   слыша   собственный  насмешливый  голос.  Слова  не
всплывали из  глубины  сознания,  а  возникали  сразу,  как  по
чьей-то подсказке, словно печатались на ленте телетайпа.
     Недобрая  наблюдательность  этих слов, этого моего другого
"я", больно  меня  царапнула.  Не  очень-то  хорошо  я  к  себе
отношусь... насмешливо... зло... беспощадно... за что бы это...
     --  Как  ты  глуп!  Это  же  большая  удача, видеть в себе
смешное!
     Попробуй-ка  возрази...  тут  же  станешь  еще  смешнее...
удача,  конечно  удача...  только  тоскливо  от  нее,  от  этой
удачи...
     Возвращаться домой не  хотелось.  Не  хотелось  входить  в
калитку,   не   хотелось  открывать  дверь.  Что-то  враждебное
затаилось в доме... я все  время  воображал,  что  живу  в  нем
один... а на самом деле здесь еще столько всякого...
     --  Мой  бедный  друг,  ты стал суеверен! А недавно других
попрекал, хорошо ли это? Смотри, не  свихнись!  Возьми  себя  в
руки,  вспомни  хотя  бы,  кто ты такой! Специалист с именем --
тебе ли равняться с деревенским милиционером?
     Я нашел в стиоле папку с неоконченной моею статьей --  вот
уж  месяц,  как  надо  бы  ее  отослать  -- и мой умный двойник
одобрил это.
     -- Вот именно, займись делом! Чушь мерещится от  безделья.
Ты  жет  грамотный  человек  --  все  законы  этого  мира давно
изучены.
     Да... законы этого мира... а законы не этого мира...
     -- Ты осел! Там ничего нет! Ты серый осел, с хвостом  и  с
длинными ушами!
     Я   листал  рукопись  и  с  трудом,  как  чужой,  разбирал
собственный почерк. Странно выглядели слова  и  формулы,  будто
было  написано  это  не  полгода  назад,  а  бог весть когда, и
писаавшего давно уже нет.
     Мертвечиной несет от этого...  как  чей-то  архив...  нет,
сегодня это в голову не полезет... и вообще, целый вечер мне не
высидеть  в доме... как в батисфере, за стенкой бредовые чудища
шевелят клешнями...  нехороший  сегодня  день...  тонкая-тонкая
оболочка   отделяет   от   ужасного...   вот-вот  порвется,  не
выдержит... когда началось это... с  отъезда  Юлия...  нет,  то
пустяки...  с  ночи лиловых кошек, вот... это от Лены, она меня
заразила... вирус зла, вирус безумия...
     При  одном  воспоминании  о  той   ночи   я   почувствовал
неприятный   озноб.   Да,   Лена...   ей-то  сейчас  ничего  не
мерещится... полуживаЯ, в больнице, ей не до  этого...  а  ведь
выживет,  надо  думать... натура кошачья, живучая... кочевничья
кровь... а в нервах зараза... от этого-то не лечат...
     В саду  под  деревьями  тени  растворили  траву  и  кусты,
превратили  их  в  зыбкую  серую  массу,  и начали выползать на
дорожки, поедая желтизну песка. Нет, целый  вечер  я  здесь  не
высижу...  пусть  это  нервы, пусть я сумасшедший, но я не могу
здесь сидеть...
     -- А кто тебя заставляет?  Твое  право,  твое  несомненное
право, пойти в ресторан ужинать!
     Да, ты умен, мой двойник... так я и сделаю...
     --  Можешь  даже  включить  свет  заранее, и никто тебя не
осудит: ты совсем не обязан потом спотыкаться  и  искать  дверь
наощупь. И нервы тут ни при чем, речь идет об удобстве.
     Спасибо,   мой  умный  друг...  Я  послушно  нажал  кнопку
настольной лампы.
     В ресторане спокойнол. Это он... это я хорошо  придумал...
тихо,  свет  приглушен...  пусто...  и  в  воздухе чисто... нет
этого... растворенного в нем...
     -- Теперь видишь, что нервы -- штука  несложная,  --  сыто
разглагольствовало  мое  разумное  "я",  --  рюмка  водки  плюс
хорошая пища, и с фантазией кончено.
     Действительно, стало легко... неужто так просто...  ничего
не  мерещится, потому что ничего нет... да я и всегда знал, что
нет... а  странно,  почти  жаль,  что  нет...  что  нет  ничего
такого... да, жаль... пусто как-то без этого...
     --  Все-таки  ты безнадежно глуп! Как тебе удается столько
лет притворяться умным? Тебе жаль твоего кошмара, твоего тихого
помешательства? Что же, пора домой, а там поглядим.
     Нет,  нет,  это  я  так...  не  хочу,   не   хочу   ничего
подобного...
     --  То-то!  И  хватит бездельничать: тебе на днях уезжать,
собери вещи!
     Да, да, верно... это разумно... я и так собирался, да  все
ленился...
     Вот  мои  вещи:  в  шкафу,  на  столе,  на стульях... и на
вешалке, и в прихожей... почему их так много... я приехал  сюда
с  одним  чемоданом... и уехать надо с одним чемоданом... чтобы
ничего лишнего...
     Я начал с книг и бумаг на столе. Они, точно не  желая  мне
подчиняться,   никак   не   складывались   в  ровную  стопку  и
расползались у меня под рукой.
     Как я, однако, неловок...
     Пачка   вдруг   наклонилась,   книги   заскользили   вбок,
рассыпались и с глухим стуком легли на пол.
     --  Ты  рассеян и неуклюж. И опять похож на большую глупую
птицу. Э, да ты снова к чему-то прислушиваешься?
     Мне, действительно, померещился чужой взгляд, и я пожалел,
что бросил входную дверь распахнутой.
     -- Не  оглядывайся!  Не  давай  себе  распускаться!  Лучше
открой буфет и выпей чего-нибудь крепкого.
     Что ж... это мысль...
     Горлышко   звякнуло   о  стакан...  почему  бутылка  такая
скользкая...
     Я  попробовал  придержать  ее  левой  рукой,  не  выпуская
стакана,  но  он,  вдруг  оживший,  выскользнул  из пальцев и с
тоскливым  звоном  разбился,  обрызгав  мои   брюки   настойкой
зверобоя. Неловко дернув рукой, я сшиб с полки еще два стакана.
     --  Ты  неподражаем! Да не делай теперь глупую рожу, сумей
хотя бы над собой посмеяться. Ну, улыбнись же ты, идиот!
     Стекло буфета отразило жалкое подобие улыбки.
     Закрыть, закрыть дверь... сквозь нее вползает, вливается в
комнату  чужое,  страшное...  копошатся  в  мозгу  мутные  злые
видения... ползут из закоулков сознания... и непонятные тягучие
звуки... да... звуки...
     Я  прислушался  повнимательнее  --  за  стенкой  в  пустой
комнате скрипнул пол, потом еще и еще.
     Это уже чепуха... никуда не годится... это... это...
     --  Слуховая  галлюцинация,   --   получил   я   мгновенно
подсказку.
     За стенкой раздавался тихий звон бьющегося стекла. Звон...
скрип пола... будто там кто-то ходит, повторяет мои движения...
снова скрип... брр, как неприятно...
     --  Не  будь  дикарем. Каждый звук имеет свою механическую
причину  и  точное  уравнение.  Ты  это  знаешь  лучше  других.
Меняется влажность -- доски коробятся и скрипят.
     Звон повторился... и скрип... тихие шаги...
     -- Галлюцинация -- неужели не ясно? Пойди сам проверь, что
там пусто! Ключ на столе в прихожей!
     Действительно,  вот он ключ... откуда он знает... откуда я
знаю, где ключ...
     -- Пойди убедись, что там пусто! Не  то  будешь  всю  ночь
чепуху  придумывать.  Да стакан можешь взять с собой, ты хозяин
здесь, пойми наконец!
     Хозяин... неизвестно, кто здесь хозяин... хотя, стакан  не
помешает...
     В  саду  одиноко  стрекотала  цикада.  Хороший... понятный
звук.
     Мои окна ярко светились. Узкий луч пробивался под шторой и
выхватывал ветку акации, стручки мерцали восковой желтизной.  Я
пытался  заставить  зрение отделить черноту деревьев от черноты
неба, но видел только белесые округлые линии.
     Пульсируют белесые пятна... как мигающие глаза...  висящие
в воздухе, выпученные, напряженно мигающие глаза... как много у
темноты    глаз...   глядят,   глядят   отовсюду,   пронизывают
пространство... невидимые руки-щупальца тянут со всех сторон.
     Крыльцо... с отъезда Юлия сюда не входили.
     Ключ громко лязгнул в замке, и сверху вспорхнула бесшумная
тень.
     -- Дурень, это ночная птица!
     Темный страх втолкнул  меня  в  дверь.  Птица...  конечно,
птица.
     Ключ повернулся... щелчок... зачем это я...
     Я  лихорадочно  шарил  рукой  вдоль косяка. Должен же быть
выключатель... только гладкая стенка... нужно зажечь спичку...
     -- Спичку! Ха! Ты рассеян сверх меры. Спички остались там.
     Я повернул ключ влево. Не  отпирается...  неужто  заело...
вправо,  и  резко влево... снова нет... ах ты, дьявол... это же
ловушка...
     -- Не распускайся! Сядь пусть привыкнут глаза к темноте.
     Огненные  точки  плавали  в  воздухе.   Как   плавно   они
двигаются...  будто фонарики рыб... глубоко под водой... кругом
плавают рыбы... несут огоньки на усах-стебельках, на плавниках,
на спинах... рыбий карнавал... подводный праздник...
     Иногда  огоньки  останавливались,  и  мне  виделось,   они
садятся  на  стол, стулья, стены... огоньки отдыхают... или мне
что-то показывают, а я не понимаю.
     -- У тебя развинтились нервы. Это все в твоей сетчатке,  и
только  в  ней.  Возбуждаются  колбочки,  или просто нейроны, и
нигде ничего не плавает!
     Нейроны... колбочки... тоска какая... завыть впору.
     Огоньки закружились, поплыли вниз...  собрались  вместе...
осветилось  пятно...  там  что-то  готовится... страшное... все
страшное  собирается...  отовсюду...  из  моря,  из  воздуха...
убежать бы... страх подползает...
     -- Хлебни, дурак, из стакана! Авось, поумнееш