, но нашла только  водку,  принесла
ее  тоже  в постель и стала расставлять между нами рюмки. Это у
нее вышло очень смешно, и мое сонливое настроение улетучилось.
     От водки она закашлялась:
     -- Ну и гадость! Я принесу яблок.
     Она открыла все двери настежь, и в прихожую, и на крыльцо,
и как была, совершенно голая, отправилась в сад за яблоками.
     Вернулась она с грудой  холодных,  покрытых  росою  яблок,
часть  --  прямо  с  листьями,  и  высыпала их мне на колени. В
полосе лунного света -- казалось, она в нем купается -- на лице
ее, на плечах,  на  груди,  мерцали  капли  росы,  которую  она
натрясла с веток, пока рвала яблоки.
     Мы пили водку и заедали еще влажными яблоками, и смотрели,
как в  лунных  лучах плавают кольца дыма от наших сигарет, и не
хотелось помнить мрачную и недобрую первую часть  ночи.  Но  из
нее  в  моей  памяти засела фраза -- "этот майор окаянный", и я
вс" не решался спросить, что это значило, из  боязни  испортить
ей  настроение.  Но,  как  видно, ее жизнерадостность сейчас не
имела границ.
     -- За что не люблю Крестовского? Да я его ненавижу! -- она
с удовольствием откусила яблоко и продолжала с набитым ртом. --
Он заставил меня переспать с ним! Он тут большой человек,  кого
хочешь  со  света  сживет... Да не в том дело. У меня к нему --
как ты сказал? -- ненависть  теплокровного  к  рептилии...  мне
кажется, изнутри он жидкий!
     -- Как не так, -- не поверил я, -- он довольно костляв.
     --  Ну  и  что?  Это только снаружи, как устрица -- сверху
раковина, а внутри студень. Он тоже  оттуда,  из  моря,  он  ИМ
родственник,  он у них свой! Когда он со мной проделал все, что
хотел, я встать не могла -- меня всю свело от страха, казалось,
ОНИ все собрались, смотрели и  радовались.  Чего-то  он  понял,
сказал,  больше не тронет -- думает поступил благородно, -- она
еще раз откусила яблоко и, смакуя слова, закончила, -- а я  его
все равно ненавижу!
     Она   доложила   все   это  беспечным  тоном,  но  бросала
исподтишка любопытные взгляды, проверяя, насколько  ей  удалось
меня  шокировать.  Внезапно  ей надоело валять дурака, и она на
минуту задумалась.
     -- Я сегодня ему зла пожелала... когда шла на пустошь... а
зря... если я желаю злого всерьез...  ночью...  то  обязательно
сбудется...  это  темная  власть,  и  за  это  мне еще придется
расплачиваться... ему будет плохо... и мне  будет  плохо...  --
она  помрачнела  и  немного ссутулилась, испортил я все-таки ей
настроение, -- да ну его, этого майора... я хочу под  одеяло...
давай  уберем  все  это,  --  она невесело усмехнулась, -- а то
здесь для нас не осталось места.
     Когда я проснулся, солнце стояло уже  высоко,  и  Лены  не
было.   На   подушке   ее,   во   вмятине   от  головы,  лежало
оранжево-красное яблоко, на черешке с двумя листьями.

     13

     Разбудили меня стуком в  дверь,  чтобы  вручить  повестку,
обыкновенную  милицейскую  повестку:  "Гражданин .... предлагаю
явиться .... к  ....  часам  ....  по  делу  ....".  Многоточия
заполены  не  были,  зато  наискось  шла  размашистая  надпись:
"Постарайтесь зайти до обеда", придавая  приглашению  несколько
домашний  оттенок;  получилась как бы визитная карточка, хотя и
не лишенная зловещего смысла.
     Умышленно или нет, но времени для размышлений  он  мне  не
дал,  и  уже это настораживало. Домыслы Одуванчика -- чушь, это
во-первых... вс" должно иметь  разумное  объяснение...  а  если
все-таки...   нет,  нет,  чепуха...  Другая  ниточка  --  майор
Крестовский... почему он опасен?.. не считаю же я его  кошачьим
агентом?..  а  может,  наоборот, майор как-то использует кошек?
Играет на суевериях... он ведь здесь окружен неким  мистическим
ореолом...
     Последняя  мысль  мне  показалась спасительной, ибо давала
моральное право, не веря выдумкам  Одуванчика,  не  доверять  и
майору, и хитрить с ним.
     Он встретил меня радушно и сразу перешел к делу:
     --  Ваш  учитель  в  больнице,  говорят  выживет. Пока без
сознания. Сильный шок и потеря крови. Если протянет ноги,  меня
ждет в управлении неприятнейший разговор.
     Перед  ним  стояли  два  стола: один огромный и совершенно
пустой, и другой, поменьше и  сбоку,  на  котором  покоились  в
безупречном  порядке,  как  в  музейной  витрине, разнообразные
трубки, штук двадцать, не меньше. Он  усадил  меня  за  стол  с
трубками,  что,  несомненно, было благоприятным признаком. То и
дело он поднимал со стола одну из трубок, чистил ее щеточкой  и
осторожно укладывал на прежнее место.
     --   Объясните,   пожалуйста,   как  вы  оказались  в  его
мотоцикле?
     -- Он показал мне труп дога, я его долго разыскивал.
     --  А,  вот  оно  что.  Красивый  был  пес...  А  что  вам
понадобилось на пустоши?
     --  Мне  ничего.  Он просил меня подождать в мотоцикле, но
мне почудилось что-то неладное, и я пошел за ним.
     -- А он для чего отправился к статуе?
     -- Толком  не  знаю.  Что-то  проверить,  его  собственные
научные изысткания.
     --  Ха-ха,  вот потеха! Это чучело еще что-то исследует! А
что же именно?
     -- Не знаю.
     Мой ответ его огорчил.  Он  умолк  и  бархатной  тряпочкой
долго полировал очередную трубку.
     --  Ох, профессор! -- он сокрушенно покачал головой. -- Да
это же уголовщина! Вот наделали дел!
     -- Каких таких "дел", майор?
     -- Потревожили ни  в  чем  не  повинных  животных,  пинали
ногами,  из-за  вас мы троих задавили, а покалечили сколько! --
мне стало казаться, что он издевается.
     -- Да у вас же не  заповедник!  И  они  человека  чуть  не
убили!
     -- Он сам к ним полез!
     -- Не знаю, не знаю, майор... признать уголовщиной ЭТО мог
бы лишь  суд, где судьей сидела бы кошка, и на скамье присяжных
-- тоже кошки.
     Он посмотрел на меня исподлобья, как бы ожидая  дальнейших
пояснений.
     --  Хорошо... А вооруженный налет на памятник архитектуры?
Столичный  ученый,  как  террорист   какой-нибудь,   разъезжает
туда-сюда с бомбой?
     -- Не видел никакой бомбы!
     Он  помедлил,  потом,  наклонившись,  пошарил  у  себя под
ногами и выставил передо мной одуванчиков ящик.
     -- Сделано, в общем, грамотно, -- ворковал он над  ящиком,
снимая бережно крышку, будто там был старинный фарфор, -- химик
все-таки...   и  часики  имелись...  если  вот  эти  проволочки
соприкоснутся, -- он небрежно поиграл какими-то  проводами,  --
мои трубки уже больше никто не набьет табаком.
     Словно  вдруг испугавшись реальности такой перспективы, он
протянул к себе трубку с черным резным чубуком  и  принялся  ее
набивать.
     --  Одного  я  понять  не  могу:  как  она не взорвалась в
мотоцикле? В электричестве он ни черта не смыслит, вот уж  ваше
слепое  счастье...  Кстати,  я  поздравляю  пана профессора! Вы
катались верхом на собственной смерти -- это не всем  сходит  с
рук! Вы бы въехали на тот свет в недурной компании! -- что-то в
трубке  ему  не  понравилось,  он  вытряс  табак  в пепельницу,
прочистил мундштук щеточкой и стал набивать снова.  --  Поймите
меня  правильно:  я  не  собираюсь  начать против вас уголовное
дело, да и не мог бы. Я хочу вас предостеречь... Люди  науки  в
житейских  делах легкомысленны... Вы связались с подозрительной
личностью, мало того, что он вас чуть не угробил, он хотел  еще
взорвать памятник. Разве это способ исследования?
     -- Здесь какая-то путаница, -- заупрямился я, -- не мог он
его взрывать. Не сумасшедший же он!
     -- Само собой, сумасшедший, -- майор благодушно попыхивал,
раскуривая  трубку,  --  не  сомневайтесь...  и  лучше с ним не
водитесь!
     Оба его стола, и трубки,  и  злополучный  ящик  утонули  в
пластах  дыма.  Я  вытащил  сигареты,  и  он любезно поднес мне
спичку.
     -- Я боюсь вот чего, -- он глядел на меня недоверчиво,  --
вам  везде  теперь мерещится разветвленный кошачий заговор, это
бывает с приезжими. Вы попробуйте  устроить  шум,  вас  конечно
поднимут  на  смех,  но  скандал есть скандал, а провинция есть
провинция,  и  моей  отличной  репутации,  и  что   еще   хуже,
аттестации  --  увы, конец! И спрашивается, из-за чего -- из-за
того, что в маленьком городе жители слишком сильно любят  своих
кошек!
     Ах, вот в чем дело!.. Пришла моя очередь задавать вопросы:
     -- Я тоже так думал. Но вчерашнее -- как вы его объясните?
Почему  они  все  взбесились?  Да  и  где это видано, чтобы они
нападали на человека, и еще стаей, как волки?
     Он достал  из  стола  бумажку  с  цифрами,  будто  заранее
написанный ответ на мои вопросы.
     --  За  три  года,  последние три, ваш учитель в различных
аптеках города купил девятьсот с лишним  пузырьков  валерьянки,
то  есть  почти  двадцать  литров.  Это  не  человек,  а губка,
пропитанная валерьянкой!
     Я вспомнил дрожащие  руки,  мензурку  и  голос:  ...я  так
взволнован!
     --  Так  чего же вы хотите от кошек? Обмажьтесь вареньем и
ложитесь спать в муравейник! Одно и то же!
     -- Ну, а зачем они забрались на памятник? Помните, сколько
их было?
     -- Дошкольный вопрос, профессор! Если кошка хочет  удрать,
что делает кошка? Кошка лезет на дерево... или на что попало.
     --  Но  откуда  их столько? Для чего они там собираются? И
почему именно вчера -- ведь не каждую ночь они там торчат?
     -- О, это уже история!.. Там стояла пристань  рыболовецкой
артели,  там же рыбу сортировали, разделывали, солили. Тогда-то
и развелись кошки, они поедали отходы и  плодились  в  страшных
количествах.  Потом  санитарный  инспектор  прикрыл это дело. А
они, по привычке, что ли,  все  равно  там  болтаются...  берег
плоский,  вровень  с водой -- в отлив разная живность копошится
по лужам -- вот и еда... Что  еще,  почему  вчера?  Полнолуние!
Морские черви выползают на берег, отменная добыча для кошек. Да
что я вам толкую, вы про морскую фауну вс" лучше меня знаете!
     Ответы  его  словно были разложены перед ним на столе, как
деньги у расторопной кассирши, и он  не  глядя  выбрасывал  мне
нужный  набор монеток. Я же чувствовал себя простаком, которого
дурачат на ярмарке, а он вс"  не  может  понять,  как  это  так
получается.
     --  Если вся загвоздка в валериановых каплях, то зачем пан
майор так подробно фотографировал? Вс" подряд и без  передышки?
Уверяю, вы выглядели вполне серьезным.
     --  Помилуйте, пан профессор, как мне не быть серьезным --
я же на работе! А снимки -- на случай  придирок...  начальство,
--  он  усмехнулся  и направил под стол густую струю дыма. -- И
еще,  я  фотограф-любитель,  разве  вам   не   насплетничали?..
Затмение снимал год назад в телескоп -- так, поверите ли, взяли
журналы... цветной снимак, могу показать.
     Я  не  мог  придумать новых вопросов, разговор, как будто,
заканчивался.
     -- У меня к  вам  просьба,  профессор.  Вы-то  поиграли  в
индейцев,  и  делу конец. А мне придется отчитываться... замять
невозможно, необычное дело, все равно  станет  известно.  Будут
спрашивать    разные    глупости    --    почему    не   давали
предупредительных выстрелов,  почему  при  проведении  операции
отказались от использования взрыв-пакетов, и вс" такое... как у
вас на ученых советах, -- трубка его догорела, он ее выколотил,
и  теперь чистил ершиком. -- Опишите подробно все, что вы вчера
видели! Про собаку  не  надо,  только  на  пустоши.  Машинка  в
соседней  комнате, пишите пожалуйста три экземпляра. И главное,
перед  подписью  --  все  ваши  чины,  все  ученые  звания,  не
забудьте... Провинция есть провинция!

     14

     После событий того дикого дня и сумасшедшей ночи следующие
несколько  дней  рисуются  мне до сих пор неясно. Я чувствовал,
вот-вот должно что-то случиться,  и  даже  жил  в  определенном
ожидании  этого "чего-то", как в шахматах ждут хода противника,
но не давал себе труда хорошенько  подумать,  какой  это  будет
ход. Из состояния бестолковой расслабленности жизнь меня вывела
резким и довольно жестоким толчком.
     То,  ради  чего  я застрял в городе -- письмо с докладом о
мрачной судьбе Антония и его  мраморной  гробнице  --  написано
пока   не  было.  Мне  казалось,  оно  обязательно  свяжется  с
дальнейшей моей судьбой, и хотелось писать его, имея  в  мыслях
какую-нибудь  ясность. О главной же причине промедления я тогда
не желал дать себе отчета: письмо означало точку, жирную точку,
замыкающую  главу,  и  руки  отказывались  ее  ставить.  Письмо
написалось  вскоре, само собой, как только выезд из города стал
невозможен.
     Припоминаю, что самым отчетливым чувством  тех  дней  было
раздражение  против Крестовского. Мало того, что он вызвал меня
в участок и допросил, как карманного вора, теперь он  установил
за  мной  бесцеремонную  слежку.  Он встречался по десять раз в
день,  иногда  в  совсем  неподходящих   местах;   стоило   мне
отправиться  гулять  в  степь, тотчас мимо пылил, как деловитый
жук, газик с желтыми дверцами. У него  еще  хватало  нахальства
при  каждой  встрече изображать радостную удивленность и махать
из машины рукой. Я измышлял разнообразные способы отделаться от
него, но все мои уловки не имели  успеха.  Только  раз  удалось
улизнуть  от  него  надолго,  и  тогда  же  со  мной  произошел
сквернейший случай. Кажется, это было на пятый день  после  той
ночи.
     Я завтракал на бульваре в столовой, и со скукой смотрел на
столь  надоевший  зеленый  газик,  в  лучах  солнца  искрящийся
каплями утренней обильной росы. Трижды в день я сюда  заявлялся
принимать  пищу,  кстати,  довольно  скверную, главным образом,
чтобы досадить Крестовскому: вот, мол, ваш поднадзорный.
     Дверь  отделения  хлопнула  и  выпустила  шофера,  который
лениво  поплелся  к  машине,  выражая  однако  лицом  спешку  и
озабоченность. Мотор,  как  на  грех,  не  завелся,  и  бедняге
пришлось  начать  в  нем  копаться.  Тут  же вышел Крестовский,
спешивший уже  неподдельно,  на  ходу  он  застегивал  пуговицы
мундира, другой рукой шарил в полевой сумке, и отпускал в адрес
шофера отрывистые, видимо нелестные, замечания. Я впервые видел
его  по-настоящему  раздраженным,  что  доставило мне некоторое
удовлетворение; если бы, конечно, я знал, отчего он  торопится,
то вряд ли стал бы злорадствовать.
     К  полудню  в  городе только об этом и говорили: на берегу
двое парней с  нефтяной  вышки  изнасиловали  и  убили  молодую
курортницу.  Такие  дела,  признанные  нормальными  на окраинах
больших  городов,  здесь  пока  не  случались,  и  следственно,
происшествие  будет  поставлено  в  минус  районным  властям --
оттого-то майор и нервничал.
     Народ возбужден был до крайности, не столько самим фактом,
сколько сопутствующими обстоятельствами. Легкомысленная девица,
не зная того сама, возродила небезызвестный культ древности  --
она  загорала  целыми  днями  в  пустынном  месте и ни в чем не
отказывала  забредавшим  туда   мужчинам,   находя   интрес   в
гадательном  характере  такого  контакта  с  сильным  полом.  В
подобных  условиях  факт  изнасилования  становился  совершенно
абсурдным,   и   все-таки  в  разговорах  речь  шла  именно  об
изнасиловании.
     Я никогда не думал, что в сонном заштатном городишке можно
в одно утро взбудоражить поголовно все население. Даже у  самых
благонравных  девиц,  шептавшихся  за  калитками  среди мальв и
подсолнухов, сквозь гримаски брезгливости,  в  глазах  теплился
загадочный  огонек.  Мужчины,  улыбаясь  откровенно  и  сально,
перебрасывались короткими фразами и возбужденными  смешками,  и
по-особому  фамильярно  заговаривали  на  улице  с  незнакомыми
женщинами. Больше всех суетились  старухи  --  они  парами  или
по-трое,  на крылечках, у дверей магазинов, просто на мостовой,
вслух, не  снижая  голоса,  с  горящими  любопытством  глазами,
смаковали   детали,   не   смущаясь   никакими   подробностями.
Сформировалось ходячее мнение -- парней не  судить,  отпустить,
да и все; а вот если бы девица осталась жива -- ее расстрелять;
заодно  осуждалась вся молодежь, водка, женские брюки и местные
власти; предлагалось также запретить загорать  и  купаться  вне
городского пляжа и в необычное время.
     Над пыльными улицами, над съежившейся от зной листвой, над
раскаленными черепичными крышами витал дух недоброго и мрачного
соблазна,  словно  злая  комета,  промчавшись в небе, подчинила
весь город  разом  своему  влиянию.  Мы  будто  попали  в  поле
гигантского  страшного  магнита, наделенного властью взращивать
зародыши  зла;  мне  мерещилось,  я  чувствую,   как   в   моем
собственном   сознании   оживают,   до   сих   пор   неведомые,
злокачественные клетки, пробуждаются ростки скверноты.
     Меня потянуло к морю. Бессознательно выбрал я тот же путь,
по которому шел в  самую  первую  ночь,  ставшую  сейчас  такой
далекой  и  сказочной.  Да,  тогда  шагалось  легко, а теперь я
старался, как мог, изобразить бодрую походку и все время с  нее
сбивался.
     Я  подошел к воде, присел и погрузил ладони в пену прибоя,
как  в  ту  первую  ночь.  Мне  казалось,  я  действую  не   по
собственным   импульсам,   а   расслабившись,  выполняю  чужую,
неизвестную мне,  но  не  враждебную  волю,  вернувшую  меня  к
исходной  точке  круга,  чтобы  напомнить мне о чем-то, чтобы я
пережил еще раз ушедший, казалось бы, в прошлое кусочек жизни.
     И я, человек из той ночи, не  чувствовал  зноя,  не  видел
слепящих  бликов  на  волнах,  а  ощущал  лишь  прохладу  воды,
оставляющей песок на ладонях, смывающей тут же его и приносящей
снова. Другой же, сегодняшний я, хладнокровный и  рассуждающий,
ясно  видел  сверху,  как  с  воздушного  шара,  голубую  воду,
играющую легкими волнами,  жемчужно-серый,  тяжелый  и  влажный
песок,  кружевную  кайму из пены, трепещущую от ветра и волн, и
человека, склонившегося над этой границей между двумя мирами. И
тот, кто смотрел сверху, знал все, что дальше случится  с  тем,
который  сидел  внизу.  Это  странное  ощущение  раздвоения  не
покидало меня весь день, по  крайней  мере,  до  того  момента,
когда я перестал ощущать что бы то ни было.
     Человек  внизу  поднялся  и  пошел  вдоль берега, к маяку,
виднеющемуся короткой белой царапиной на  серо-голубом  фарфоре
горизонта,  а  то,  другой, наверху размышлял об этом холодно и
насмешливо. С отъезда Наталии я  упрямо  избегал  пустоши,  мне
казалось,  она  что-то хранит от пасторали тех дней, аромат или
музыку,  и  было  страшно  неосторожным  вторжением   разрушить
хрупкость  воспоминаний.  Ночь лиловых бешеных кошек уничтожила
все, и теперь тот, сверху,  спрашивал,  вежливо  улыбаясь:  мой
наивный  друг,  зачем себя мучить напрасно, неужели ты думаешь,
хоть что-нибудь там осталось?
     Черный силуэт сфинкса  вырос  над  плоским  берегом,  и  я
привычно  расположился  курить  на  теплом  шершавом  камне его
постамента. Несколько кошек  носились,  догоняя  друг  друга  и
наклоняясь на поворотах, как мотоциклисты на треке; сверху были
видны  округлые  петли  ухоров,  что  они рисовали на буроватой
траве.
     Ах, мой умный друг, конечно осталось... осталась  нежность
и,  увы,  горечь...  каким  давним  стало  все  это...  и каким
недоступным...
     А впрочем, не  пора  ли  проснуться?..  Что  за  гипноз?..
Во-первых  письмо,  поскорее...  и  больше  здесь не торчать...
ехать, ехать в Москву... найду, человек не иголка... там и Юлий
поможет... и главное, сегодня же отправить письмо...
     Я стал лихорадочно  шарить  в  карманах:  хотя  бы  клочок
бумаги -- но, как на зло, ничего не нашел.
     --  Дяденька,  дай  закурить!  -- произнес голос с глухими
неуклюжими интонациями, похожими на непонятный акцент.
     Галлюцинация, подумалось  мне  --  память  по  собственной
прихоти  воспроизвела  фразу,  слышанную  раньше на улице. Но у
самых моих глаз возникла рука, мускулистая, грязная, протянутая
в ожидающем и требовательном жесте. Я взял со ступени  открытую
пачку,  протянул  ему  и  поднял глаза. Парней было трое, все в
замызганных  клетчатых  ковбойках;