нул и умолк. Одуванчик спрыгнул на землю:
     -- Мраморные карьеры! Четыре километра от города!
     Он повел меня в сторону от дороги,  и  шагов  через  сорок
открылось  море.  Далеко  внизу,  недоступное  и спокойное, оно
играло зеркальными блестками, и над краем его плыло красноватое
солнце, словно примериваясь, где ему следует нырнуть в воду.
     -- Осторожнее! Осторожнее!
     Я опустил глаза -- в двух метрах от нас начинался провал в
белую пустоту. Внизу, в глубине вс" --  и  скалы,  и  отдельные
глыбы  мрамора,  и  осыпи мелких обломков -- слепило фарфоровой
белизной. Несколько глыб лежало на  дне,  белея  сквозь  синеву
воды.  Скалы  у берега были искромсаны прямоугольными выемками,
ступенями,  прорезями,  как  будто   здесь   великанские   дети
выпиливали себе кубики. Мы вспугнули стрижей, и они сновали под
нами в гаполненном белизной пространстве, черные, как закорючки
копоти на крахмальной скатерти.
     В планы Одуванчика не входило, чтобы я любовался пейзажем.
     --  Идемте  к шурфам! Они свежие, недавно били геологи! --
он давал на ходу торопливые пояснения,  желая  убедить  меня  в
своей  основательности.  --  В  этих  мраморах что-то ценное. В
позапрошлом  году  били.  Глубокие,  метра  по  три...  Стойте,
кажется здесь! Нет, сюда. Сюда, вот он!
     В  шурфе,  на  мраморном  дне, лежал, выделяясь желтоватым
пятном, скелет крупной собаки, и рядом  --  клочки  черно-рыжей
шерсти.   Снежно-белые  гладкие  стены  мерцали  цветами  неба,
золотистым и голубым, и  казалось,  это  сияние,  отделяясь  от
стенок, плавает облачком в воздухе.
     --  Сначала  солнце  и  жажда,  а  потом муравьи! -- важно
объяснил  одуванчик;   усилившись   эхом   снизу,   слова   его
прозвучали, как жуткая деловитая эпитафия.
     Так  вот  он, труп черно-рыжей собаки... бедный Антоний...
бр-р... какая скверная смерть.
     Оттуда тянуло прохладным болотным  запахом.  Неужто  таков
запах смерти... запах белого мрамора.
     Тишина  в  шурфе  казалась  какой-то  особой,  звенящей. Я
почувствовал неприятный озноб, как от недружелюбного взгляда, и
стал невольно осматриваться. Одуванчик же, словно  нетерпеливый
ребенок, тянул меня за рукав к мотоциклу.
     -- Как его сюда заманили?
     --  А  вот  это  спросите  у  НИХ!  -- его голос был полон
самодовольства.
     Дорога  назад,   каких-то   несколько   километров,   была
бесконечной.  Гадкий  озноб  в  спине  не  проходил, и никак не
удавалось отделаться от  этого  тонкого  болотного  запаха,  мы
везли  его  с  собой  в  мотоцикле,  он  исходил  не то от брюк
Одуванчика, не то от его мерзкого ящика, который ерзал  по  дну
коляски и больно давил мне ногу.
     Одуванчик направился к пустоши далеким кружным путем, имея
в виду не попасться Крестовскому на глаза, если тот возвратился
в город -- оттого на кошачью пустошь мы вкатили уже при луне.
     Я  с  наслаждением закурил сигарету, а Одуванчик копался с
ящиком, извлекая  его  из  коляски,  и  отдавал  мне  последние
распоряжения:
     --  От  мотоцикла не отходите! Ни в коем случае! Что бы ни
показалось вам, что бы вы не  увидели!  Главное,  чтобы  он  не
заглох!  Если  пойдут  перебои, прибавляйте немного газ, он это
любит!
     Он удалился к сфинксу, еле  видному  в  свете  еще  низкой
луны, таща с собой ящик, перевязанный крест-накрест веревкой.
     Прислонившись к сидению, я терпеливо ждал. Но вот сигарета
кончилась -- значит, прошло минут десять -- а Одуванчика нет.
     Мне  почудилось,  там,  у сфинкса происходит возня. Слышно
ничего не было -- мешал мотоцикл, мешали цикады, но мне  упорно
мерещилось, что там что-то творится.
     Мотор  тарахтел  исправно,  и я рискнул пойти на разведку.
Приближаясь,  сфинкс  вырастал  в  размерах,  и  рядом  с   ним
мельтешили  серые  тени,  теперь  стало  ясно,  там шла борьба,
молчаливая и отчаянная.
     Я побежал. Слева возник новый звук,  урчащий,  навязчивый,
но  думать о нем было некогда. Я бежал изо всех сил, оставалось
еще метров пятнадцать.
     В лицо мне ударил свет -- пришлось оглянуться  и  потерять
на   этом   пару  секунд  --  меня  накрыла  прожекторная  фара
автомобиля.  Кроме  нее  и  обычных  фар,  там   мелькали   еще
серо-лиловые  вспышки,  часть  следующие одна за другой. В этих
мгновенных  импульсах  ослепительного  мертвого   света   я   и
разглядел  Одуванчика,  лишь  только  прожектор  оставил меня в
покое. Его одежда висела клочьями, по светлой ткани расползлись
черные пятна. На земле живой серой массой теснились кошки,  они
на  него  непрерывно  бросались,  стараясь повиснуть на нем, он
стряхивал их, но тут же прыгали следующие, ввыдирая из него все
новые лоскутья одежды. Я понял, что черные пятна на нем --  это
кровь.  Вспышки  выхватили  из  темноты  жуткие  фантастические
картины: лиловый изогнувшийся человек и вокруг него  неподвижно
висящие  в  воздухе  кошки,  с  лиловой  вздыбленной шерстью, с
протянутыми к нему лапами, с растопыренными когтями.
     Машина остановилась, и прожектор ярко освещал  Одуванчика,
но  кошки  не  разбежались.  Одуванчик  упал.  Из машины к нему
прыгнули два человека -- теперь я видел,  что  это  милиция.  Я
успел добежать к Одуванчику одновременно с ними и тоже принялся
расшвыривать  кошек  ногами, но те с нами воевать не решились и
оставили нам поле боя и поверженного на  траву  Одуванчика.  Он
потерял  сознание  и  вид  имел  ужасный:  весь в крови, одежда
изодрана, кожа располосована следами когтей.
     Пока  мы  грузили  его  в  машину,  Крестовский,  стоя  на
переднем   сидении,   продолжал  щелкать  своей  автоматической
камерой, поспешно снимая все подряд, кадр  за  кадром.  Я  стал
рядом с ним на подножку, машина двинулась. Он успел на ходу еще
дважды  снять  сфинкса,  две  короткие  лиловые молнии осветили
феерическое зрелище: черное изваяние, и на нем -- на плечах, на
хвосте, на лапах, на ступеньках его пьедестала --  всюду  сидят
кошки,  черные  и лиловые, они все ощетинились и злобно шипят в
нашу сторону.
     У мотоцикла машина притормозила.
     -- Прыгайте! -- крикнул мне Крестовский, и влево,  шоферу:
--  Доставишь  домой  профессора!  -- он перегнулся и взялся за
руль.
     Шофер открыл дверцу и выскочил на дорогу,  а  Крестовский,
успевший  уже  ногой  нащупать  акселератор, перебирался на его
место, Я спрыгнул, автомобиль наддал ходу и скрылся из вида.
     Когда я подошел к мотоциклу, милиционер сидел за рулем,  и
мне  пришлось  опять забираться в коляску. Мотор не заглох, и я
только тут понял, что если бы оставался у  мотоцикла,  то  еще,
может быть, не успел бы выкурить вторую сигарету.
     Он  возился  на  щитке  с  выключателем,  и  ему, наконец,
удалось включить фару. В ее  радужном  свете  возникла  женская
фигурка  --  торопливая настороженная походка , короткая юбка и
распущенные черные волосы, перекинутые  с  плеча  на  грудь  --
заслоняясь от свете ладонью, она шла нам навстречу.
     -- Лена!.. Зачем вы здесь?
     Она   ничего   не  ответила,  беспокойно  нас  оглядела  и
поспешно, как будто мы ее ждали, а она слегка опоздала, залезла
на заднее сидение.

     12

     По дороге, от неудобной скорченной позы,  мне  свело  ногу
содорогой,  и  стоя,  наконец,  на  земле, я осторожно растирал
бедро, стараясь это делать не очень заметно.
     -- Тебя подвезти? -- спросил милиционер, полуобернувшись к
Лене. Судя по тону, он был хорошо с ней знаком.
     Она медленно, словно  через  силу,  покачала  головой,  но
продолжала  сидеть  неподвижно.  Потом  перекинула  ногу  через
заднее колесо и опустилась на землю.
     Мотоцикл уехал, и треск его смолк за изгибом улицы.  Стало
тихо,  так  тихо,  будто мы находились глубоко под водой. Волны
жидкого лунного света затопили, залили  город  и  растворили  в
себе  все  звуки,  все  шорохи.  Огни  нигде не горели, в окнах
струилось только лунное серебро -- этой ночью, казалось,  город
впал в летаргический сон.
     Судорога  меня  отпустила,  и  я,  хотя и прихрамывая, мог
подойти к Лене. Губы ее шевелились, пытаясь что-то  сказать,  и
лицо выглядело бледной безжизненной маской. Вблизи я узнал эту,
заметную  даже  сейчас,  белизну  ее губ, округлившиеся глаза и
застывший взгляд -- я все это видел однажды -- ее, как тогда  у
моря, мочал животный немой ужас.
     --  Что  с вами, Лена? -- я хотел взять ее за руку, но она
отшатнулась, точно я собирался ее ударить, и тут же вцепилась в
мою руку сама. Ее пальцы были влажными и холодными.
     Она не разжимала их ни по пути через сад, ни  на  крыльце,
ни  в  прихожей,  где  вдруг остановилась так резко, что мы оба
чуть не упали.
     -- Дверь, дверь... запереть дверь, -- умоляла  она  глухим
хрипловатым шепотом.
     -- Чего нам бояться? Сюда никто не придет.
     Она не ответила -- не могла или не хотела, и я долго искал
ключ в темноте наощупь, на столе среди всякого хлама, досадуя и
на собственную  неряшливость, и на Лену, не желающую освободить
мне другую руку.
     Лунные квадраты на полу комнаты вызвали у нее новый прилив
страха, и  она  бросилась  задергивать  шторы.  Ее  пугал  даже
электрический  свет  --  когда я притронулся к выключателю, она
буквально повисла на моей руке:
     -- Не надо, нигде  больше  нет  света,  они  будут  ходить
кругом, они найдут нас.
     -- Кто, они?
     Она  сразу  отпустила  меня и отошла, судя по звуку шагов,
куда-то к середине комнаты. Я оставил выключатель в  покое,  но
решил,  как только она отдышится, все-таки допытаться, чего она
так боится.
     Сквозь неплотные шторы кое-какой свет  просачивался,  и  я
уже приблизительно мог различать предметы. Я тяжело плюхнулся в
кресло  и  закурил  сигарету,  огонь  спички на миг выхватил из
темноты съежившуюся фигурку Лены, сидящей на моей кровати.
     Я понял, что смертельно устал. Какой бесконечный день... И
все время перед глазами проклятые  кошки  --  лиловые,  злющие,
висящие  в  воздухе  с  растопыренными  лапами,  с  выпущенными
длиннущими когтями.
     Сигарета моя догорела, и я потушил окурок,  наощупь  найдя
пепельницу.  Кровать  беспокойно  скрипнула  --  видимо, огонек
сигареты Лену как-то подбадривал.
     -- Мне страшно, посидите со мной, -- жалобно позвала  она,
но уже довольно нормальным голосом.
     Я  сел  рядом  с ней и обнял ее за талию -- ее била мелкая
дрожь. Она тотчас рукой обвила мою шею, я поцеловал ее,  и  она
старательно,  даже слишком старательно ответила на мой поцелуй,
но губы ее были холодными и одеревенелыми. Она  искала  во  мне
лишь  защиты  от страха, и у нее не было никаких желаний, кроме
единственного  --  избавиться   от   терзающего   ее   кошмара;
первобытный  инстинкт  подсказывал ей запрятаться в теплую тьму
постели, как дикие звери прячутся в норах. И  я,  против  воли,
почти   верил   в   неотвратимость  воображаемой  опасности,  и
чувствовал, как в глубине  сознания  шевелится,  пока  еще  еле
заметно, темный необъяснимый ужас.
     Я   старался   его   подавить,   помня   ее  гипнотическую
способность передавать свои состояния, и испытывал  перед  ней,
прячущей лицо на моем плече, и перед возможной близостью с ней,
суеверный страх.
     Счастливое наитие подсказало мне верный ход:
     --  Хочешь  водки?  --  спросил  я,  неожиданно  для  себя
переходя на "ты".
     Она кивнула, и я нашел в буфете бутылку и рюмки. В доме не
нашлось ничего съедобного, но выйти на улицу  --  сорвать  хоть
несколько  яблок -- она не позволила, и я где-то был этому рад,
в  ночном  саду  мне  уже   мерещилось   нечто   безликое,   но
осязаемо-жуткое. Я поддавался ее внушению.
     От  водки  она  начала  приходить  в  себя.  Я боялся пока
выспрашивать что-нибудь, но она заговорила сама:
     -- Сегодня страшная ночь... я редко боюсь по  ночам...  но
сегодня  такая  страшная  ночь...  я  еще  утром поняла, что вы
пойдете туда... а перед закатом все началось...  смерть  ходила
кругами,  кругами... вокруг вас ходила... она и сейчас ходит...
по кругу ходит и выбирает... -- голос ее  стал  низким  и  чуть
гортанным,   слова,  подчиняясь  однообразному  ритму,  звучали
странной дикарской музыкой, как заклинания. Наверное, среди  ее
предков были когда-то шаманы.
     -- Постой, -- перебил я ее, -- перед закатом ничего такого
не происходило!  Я видел скелет собаки, погибшей плохой смертью
и смотреть было не так уж приятно -- вот и вс".
     -- Не надо, не надо было... какие безумные люди... и  этот
майор окаянный, ох, как он плохо кончит... я хотела вас увести,
опоздала... теперь всем будет плохо... слишком страшная ночь...
всех,  всех  вызвали...  вызвали  самых  страшных... они сейчас
ищут,  ищут...  --  она  в  такт  словам,   почти   в   трансе,
раскачивалась из стороны в сторону.
     Ее  ворожба  меня  гипнотизировала, еще немного, и я начну
вместе с ней корчиться от гадкого  беспредметного  ужаса  --  я
решил сейчас же, любой ценой, прекратить это.
     --  Перестань!  --  я  вскочил  и,  взяв  ее  руки в свои,
встряхнул их. -- Тебя просто мучают кошмары!  Это  нервы,  твои
нервы, а на самом деле ничего нет, из того, что тебе чудится!
     --  Не  надо  так  громко,  тише, -- попросила она, -- они
услышат.
     -- Они! Кто, они? Они -- твои  собственные  видения,  твои
выдумки,  твои  нервы!  Они!  Объясни мне пожалуйста -- что это
такое, они?
     -- Я боюсь... боюсь о них говорить, приманить боюсь... они
меня там заметили, все равно найдут... не хочу, чтоб  сейчас...
не хочу, чтоб тебя нашли...
     --  Спасибо!  Вот  уж  "им" была бы находка! -- я старался
придать своей реплике насмешливость и даже  развязность,  чтобы
не   подчиняться  внушению,  не  начать  принимать  всерьез  ее
невротический бред. Она  это  почувствовала  и  пропустила  мои
слова мимо ушей.
     --  Я не знаю, как их назвать... они есть везде... выходят
из моря... выходят в неподвижную ночь... как  сегодня...  а  ты
видел,   как   затаился   город,  как  вс"  застыло...  их  вс"
чувствует... -- она испуганно замолчала, услыхав слабый  шорох,
я  замер невольно тоже. И тут за окном раздались отвратительные
хлюпающие,  клокочущие  звуки,  словно  трель   издевательского
злобного смеха.
     Потом  уже  я  пришел  к выводу, что это была ночная песня
какой-нибудь травяной жабы, но  тогда  мне  послышалось  в  ней
дьявольское  злорадство  кого-то или чего-то мерзкого, чуждого,
жуткого, и померещилось, будто на штору легла тень.
     Лену всю передернуло, она зажала себе рот  ладонью,  чтобы
не  закричать,  а  другой  рукой схватила мое запястье, так что
ногти ее больно впились в кожу. Мы выжидали -- может, минуту, а
может, дольше -- но звуки не повторялись.
     -- Не могу, не могу больше, --  простонала  она  тихонько.
Резко  откинув одеяло, судорожным движением она скинула туфли и
через мгновение уже лежала в  постели,  собравшись  в  комок  и
укрыв себя с головой.
     Я  думал,  она  снова окаменеет от страха, но нет -- то ли
постель ее защищала, то ли алкоголь сделал  свое  дело  --  она
выпростала  из-под  одеяла  руку и осторожно, как бы с опаской,
дотронулась до меня:
     -- Не сиди, не сиди так, пожалуйста, я буду тебя бояться!
     Она успокоилась, лишь когда я  устроился  рядом,  и  тесно
прижалась ко мне, не давая пошевелиться.
     --   Подожди...   подожди  немного...  я  ведь  никуда  не
денусь... я должна досказать, а то буду об этом  думать,  будет
страшно,  а  тебе  станет противно... -- приподняв край одеяла,
она тревожно прислушивалась к тишине, -- я знаю,  всегда  знаю,
когда  они  появляются, когда уходят... сегодня они близко... и
сейчас  близко...  кружат  около  дома,  нас  с  тобой  ищут...
холодные,  скользкие,  жидкие...  а  один,  самый  страшный  --
сверху... расползся по крыше, по дому, к окнам свешивается... и
шарит, вс" шарит щупальцами, щели ищет, ищет...
     -- Ты видела осьминога в  книжке  забыла  об  этом,  --  я
твердо  решил  вразумить  ее  хоть  немного,  --  ты  говоришь:
щупальца,  холодные,  скользкие,  это  вс"   отголоски   страха
теплокровных  перед  рептилиями, и очень жестокого страха, ведь
выживали те, у кого он был сильнее! Но тому уж не один  миллион
лет!
     -- До чего же ты образованный, -- она тихо засмеялась, и я
попытался ее поцеловать, но она прикрыла мне губы ладонью, -- а
знаешь,   как  я  их  чувствую?  Вот  в  этих  местах!  --  она
передвинула руку и тронула пальцем у меня за ухом. Темная волна
жути приблизилась снова, грозя захлестнуть сознание.
     -- Хорошенько запомни, -- во  мне  поднималось  нешуточное
раздражение,  --  все  это,  от начала и до конца -- химические
процессы в твоем мозгу, и ничего больше!
     -- Это хорошо, что ты так думаешь,  --  она  смеялась  уже
вслух,  --  тебя  они, значит, не замечают, у них нет над тобой
власти.
     Она закрыла глаза и поцеловала меня, и губы ее теперь были
теплые, влажные и требовательные.
     Потом меня сморил  сон,  точнее,  не  сон,  а  напряженное
неспокойное состояние, полуявь, полудремота. Я все время ощущал
руку  Лены,  теребившую  мне  плечо,  чтобы  я  не спал слишком
крепко. А перед глазами мелькали яркие  беспорядочные  видения,
словно  обрывки  цветных  кадров -- белые мраморные карьеры над
синей водой, черно-рыжая шерсть  на  мраморе,  лиловые  шипящие
кошки  и  полная  луна  над степью. Еще я плутал в чем-то вроде
траншей, выбитых в мраморе, в бесконечном  каменном  лабиринте,
со  стен  его,  как  в  музее,  смотрели  белые барельефы, лица
мужские и женские,  и  мне  нужно  было  найти  среди  них  мое
собственное  лицо.  Когда  я  к  ним приближался, они оживали и
беззвучно шевелили губами, но я откуда-то  знал,  что  все  они
говорят  одну  и ту же фразу: "Разгадай мою тайну!". Я подходил
еще ближе, пытаясь узнать их, но они  расплывались,  наливались
изнутри  мутной  жидкостью,  превращаясь  в  нечто  похожее  на
гигантских амеб, и выставляя чудовищные ложноножки,  ползли  по
стене, быстро высыхая на солнце, и от них на мраморе оставались
потеки  лишайника.  Я  нашел, наконец, собственное лицо и узнал
его, хоть оно  оказалось  вовсе  на  меня  непохожим,  оно  мне
улыбалось   одними   губами,   и   улыбка  эта  источала  такую
нечеловеческую жестокость, что сейчас же должно было  случиться
что-то  невообразимо  ужасное,  от  чего  бежать  уже поздно. Я
пытался успокоиться тем, что все это  сон,  но  меня  продолжал
душить ужас.
     Лена дергала меня и трясла, пока я не проснулся совсем:
     --  Не  спи, нельзя спать, когда они рядом... от них такие
кошмары, умереть можно...
     Мне казалось, все это длилось невероятно  долго,  но  Лена
сказала,  я  спал  не  более часа. Как ни странно, я чувствовал
себя отдохнувшим.
     Она же  спать  и  не  думала,  и  лежа  теперь  на  спине,
всматривалась  в  потолок,  словно  ожидая  увидеть  там  нечто
важное.
     --  Да,  --  сказала  она   неожиданно,   села   и   стала
прислушиваться, -- да!
     Она коротко засмеялась, скинула одеяло на пол, подбежала к
окну и, раздернув шторы, распахнула створки наружу.
     Потоки  света полной луны нахлынули в комнату и растеклись
по стене, рисуя на ней кружевные тени листвы и силуэт  Лены.  Я
залюбовался  ее  тенью и впервые за ночь подумал о том, как она
красива. Ветер за окном шелестел листьями, и  тени  вокруг  нее
слегка  колыхались.  Комнату  постепенно наполнял аромат спящих
кустов.
     Она вернулась ко мне, тормошила меня, смеялась, целовала и
снова смеялась -- как человек, от радости помешавшийся, а после
легла рядом, и целовалась  уже  без  смеха,  и  вела  себя  так
отчаянно, точно это была в ее жизни последняя ночь с мужчиной.
     Когда  она, успокоившись, лежала совсем тихо, я думал, она
захочет поспать, но оказалось, ничего подобного.
     -- Где у тебя сигареты? -- не успел я  ответить,  как  она
нашла  их сама и принесла вместе с пепельницей в постель. Но ей
этого показалось мало:
     -- Я хочу еще чего-нибудь выпить!
     Она покопалась в буфете