.
     Мы вышли на улицу, и слушать его стало легче, паузы  между
словами исчезли и речь оживилась:
     --  Мне  от  вас  много  не  надо,  мне  бы про фильм, как
говорится, с научных  позиций.  Вот  Юлий  Николаевич  --  дело
другое,  он  про  режиссера  да  про  актеров...  а мы теперь с
козырей зайдем, под науку! И читателю интересно. Так уж  вы  не
отказывайте, убедительно вас прошу, не отказывайте!
     -- Да я вовсе не против, спрашивайте.
     --  Э,  кому важно, что я спрошу? Важно, что вы скажете! К
примеру, о чем будет фильм, если смотреть с науки?
     О чем фильм?.. Не знаю... и Юлий не знает... скорее всего,
ни о чем... и при чем здесь наука: акваланги, модель батискафа,
шхуна  да  несколько  терминов...  поцелуй  влюбленных  на  дне
морском... только как ему это сказать...
     Я  решил  не  дразнить  его  и  с некоторым трудом выдавил
приемлемый для него ответ:
     -- В двух словах  сказать  трудно.  Пожалуй,  о  том,  что
исследование  моря  --  такая  же  обыденная работа, как уборка
сена.
     -- Ай-ай-ай! Читатель у нас заскучает. Нет уж, давайте  не
будем  так огорчать читателя. Где же тогда романтика? Ай-ай-ай!
В сценарии, помните, там есть про  тайны  глубин,  и  даже  про
последние  тайны. Тайны! Вот чего ждет читатель! И почему тайны
последние? Если последние, что потом делать станете?
     -- Насчет тайн --  художественное  преувеличение.  Никаких
тайн в море нет. Есть вопросы, и много. Так что, чем заниматься
-- всегда будет.
     Что они, все с ума посходили... какие тайны...
     За разговором мы выбрались к центру города и прогуливались
теперь  по  освещенным  улицам.  Он  писал  на ходу в блокноте,
причем не сбивался с шага, и  по-моему,  щеголял  отчасти  этим
профессиональным навыком. Время от времени он проверял, сколько
страничек  исписано, и когда их насчиталось достаточно, спрятал
блокнот в карман:
     -- Вот и  спасибо,  уважили!  И  от  меня  спасибо,  и  от
читателя.  А  если  спросил  что  не  так  --  уж  извините, не
обижайтесь пожалуйста. Такая  наша  специфика,  что  поделаешь,
дело  газетное, бесцеремонное. Так уж вы, как говорится, зла не
попомните!
     Он замолчал и теперь грузно сопел рядом со мной.
     -- Здесь живу. Рядом. До угла с вами, -- пояснил  он  свои
намерения и умолк окончательно.
     Мы  медленно шли по бульвару, вдоль стены темных деревьев,
и месяц едва пробивался сквозь кроны. Листья каштанов выглядели
огромными лапами, каждая из которых может схватить хоть десяток
таких  лун  сразу,  и  это  превращало  каштаны  в  тысячеруких
гигантов,  могучих,  но  безразличных  к  власти,  что могли бы
иметь, если бы захотели. В прорезях листьев блестели черепичные
крыши, словно панцири древних ящеров, и дома со спящими  в  них
людьми,  с  заборами  и  скамейками,  со  всеми  изделиями  рук
человеческих, казались больным, вымирающим миром, по  сравнению
с миром зелени, миром великанов-деревьев.
     Дома  все  были  темны,  и  я  подумал  сначала,  что  мне
померещилось, когда над плоской крышей двухэтажного дома увидел
слабое фосфорическое свечение. Выждав просвет между ветками,  я
замедлил  шаги  --  да,  над крышей что-то слабо светилось, и в
этом свечении проступал непонятный  и  злой  силуэт  --  темная
полоса,  обрубок,  с  выступами внизу, наподобие фантастическое
пушки направлялся наклонно в небо, угрозой и  вызовом  звездам,
угрозой  не  явной,  а  тайным  оружием,  неведомым  никому  до
мгновения, когда по чьей-то недоброй воле оно бесшумно  вступит
в  действие  и,  в  такую  вот тихую ночь, посеет беду далеко в
небе, среди мерцания звезд.
     -- Что это?!
     -- Тс-с... -- мой спутник выпятил губы и  приложил  к  ним
палец, а другой рукой доверительно вцепился в мой локоть.
     Я   почувствовал   липкость  его  пальцев,  казалось,  они
приклеились ко мне намертво, и оторвать их можно будет  лишь  с
клочьями  кожи.  Тогда  я придумал поправить воротник рубашки и
избавился на минуту от его пальцев, но он тотчас взял меня  под
руку снова.
     -- Тс-с... Дом майора! С отделением он -- вплотную!
     Мы  отошли немного, и он с возбужденного шепота перешел на
быструю  речь  вполголоса,  напоминающую   бульканье   супа   в
кастрюле:
     --  Телескоп!..  В  небо он -- только для виду! А на самом
деле -- ого! Вс", вс" видит -- все четыре дороги к городу,  вс"
побережье!  Ни  одна собака сюда не вбежит, чтоб он не узнал...
Сначала все думали -- ну, чудак, в  телескоп  забавляется...  И
его  лейтенант,  не  будь дурачком, написал, куда следует: так,
мол, и  так,  начальник  мой  сдвинулся.  Вскоре  инспекция  из
управления,  сам генерал, и внезапно, в двенадцать ночи. Только
он из машины -- а навстречу майор, в полной  форме,  сна  ни  в
одном  глазу,  докладывает:  руковожу  операцией  по задержанию
диверсантов.  Это   учения   есть   такие,   сбрасывают   якобы
диверсантов,  а  пограничники  -- их лови, ну так и Крестовский
туда же. Разрешите, мол, товарищ генерал  передать  руководство
действиями  --  тот совсем ошалел доложите обстановку, майор, и
продолжайте!.. Что там дальше было, не знаю, но  уж  был  готов
самовар,  да  случайно  и  коньячок  оказался.  А  по  радио --
операция. Это шумное было дело: запустили троих, одного с лодки
подводной и  двоих  с  парашютами.  Так  всех  их,  родненьких,
милиция   и   взяла,   стало   быть  Крестовский,  а  наряды  у
пограничников -- и ведь все на ногах были -- фьють! Генерал как
надулся  --  и  звонить  в  погранштаб:  у  меня-де  ваши  люди
задержаны,  привезти,  или сами их заберете?.. Уехал довольный,
майору при нижних чинах руку пожал, и устную  благодарность.  А
когда  все пришло в огласку, генерал себе орден, и Крестовскому
орден,   двум   сержантам   медали...   Да,   мальчишку   того,
лейтенантика,  перевели  скоренько...  Вот  и  телескоп  вам --
игрушечка! Вроде шарит себе по звездам, а  на  поверку  --  под
прицелом весь город!

     7

     Они  не приехали вечером, и не приехали ночью. Я долго еще
сидел у окна, а после, не раздеваясь, лег  и  заснул,  как  мне
казалось,  на час, или того меньше. Проснувшись от шума и суеты
за окном, я не мог понять, почему сквозь шторы бьет  солнце,  и
не  снятся  ли мне лязганье автомобильных дверец и возбужденные
голоса.
     Заставляя себя преодолевать сонную апатию, я  вслушивался.
Самым  громким  и  раздраженным был голос Димы, иногда ему тихо
отвечала Наталия, и все время в их разговор, точнее, в их спор,
вклинивались короткие и деловитые, но не без ноток нервозности,
реплики Димитрия,  относящиеся  не  то  к  погрузке,  не  то  к
разгрузке машины.
     --  Не  понимаю  тебя,  не  понимаю,  что  ты  хочешь  нам
доказать, -- настойчиво и растерянно сразу, говорил Дима, -- ты
же знаешь сама, это бесполезно!
     -- Почти знаю... почти бесполезно... --  ее  голос  звучал
напряженно  и  ровно,  и  я уловил в нем вчерашние интонации не
зависимого ни  от  чего  покоя,  которые,  главным  образом,  и
выводили из себя Диму.
     Дальнейшие  их  пререкания заглушил рокот мотора. Когда он
стал громче и начал перемещаться, я осознал, наконец,  что  они
уезжают.  Подбежав  к  окну, я успел увидеть автомобиль в конце
улицы и медленно оседающую завесу пыли.
     Я отказывался  верить  глазам.  Как  же  это?..  Не  может
быть...
     Остатки  сонливости  стряхнулись сами собой, и начиная уже
понимать непреложную реальность  происходящего,  я  выбежал  на
крыльцо  --  от калитки навстречу мне шла Наталия. Лицо ее было
усталым и бледным, но ноги ступали по песчаной дорожке легко, и
походка сохранила упругость.
     -- Вот видишь, я не уехала, -- сказала она просто, --  мне
надоела жизнь на колесах. Я устала, очень устала.
     Меня  оглушила  стремительность  событий последней минуты,
мгновенный переход от сна к реальности, и от полного отчаяния к
неожиданной, еще не вполне осознанной радости, и боясь говорить
что-нибудь, чтобы не спугнуть счастливое наваждение, я  пытался
согреть  в  ладонях  ее  руки,  почти  безразличные  от крайней
усталости, и  несмотря  на  усталость  и  безразличие,  все  же
ласковые.
     --  Все  хорошо,  --  слабо улыбнулась она, и губы ее чуть
заметно вздрагивали, -- только мне нужно выспаться.
     Уже поднявшись по лестнице к мезонину, она помахала рукой:
     -- Тебе мальчики передавали привет. Они к тебе  заглянули,
но будить не решились... Я им сказала, что они поступили мудро.

     Следующие  несколько  дней  были для нас бзоблачными. Юлий
дважды уезжал по делам, а  остальное  время  сидел  взаперти  и
работал, никто нас не беспокоил, и мы совершенно забыли, что на
свете бывают заботы и огорчения.
     Наталия  была весела и со мной неизменно ласкова. Мы много
бродили по степи и вдоль берега, иногда добираясь до еле видных
из  города  изъеденных  временем  плоскогорий  и   до   меловых
прибрежных утесов, лазали там по скалам, забирались в пещеры, и
радовались каждому цветку и каждой травинке.
     Однажды   мы   сидели  на  ступеньках  у  сфинкса,  слегка
разморившись от солнца, и смотрели, как в редкой траве  шныряло
несколько кошек, ухитряясь на что-то охотиться.
     Ветер   тонко   жужжал   в  щелях  постамента,  его  пение
прерывалось, словно кто-то пытался играть на свирели, и у  него
не хватало дыхания. Короткий звук... длинный... еще два длинных
и снова короткий...
     --  Я уже научилась знать, что ты думаешь... -- она водила
задумчиво пальцем по шершавому известняку, -- будто нам  подают
сигналы и просят ответить... а нам не понять.
     Ветер  ослабел,  стало жарко, и пение стихло. Серая ящерка
незаметно скользнула на камень и грелась на солнце, часто  дыша
и  глядя  на нас крохотными внимательными глазами. Что-то в нас
ее не устроило, и она снова юркнула в щель.
     -- Мне приходят в ум сумасбродные мысли...  почему  бы  не
поселиться   где-нибудь  здесь,  у  моря,  вот  в  таком  тихом
городе... в нем есть тайны и давний-давний покой... бросить всю
суету, ходить вечерами к  морю  и  слушать  его  голоса...  или
сидеть  тихо  дома,  смотреть,  как в саду засыпает зелень... а
потом по лунным квадратам танцевать на полу...
     Жужжание  ветра  возобновилось,  она  замолчала  и   стала
прислушиваться.
     Мы  ушли,  и  я думал, разговор этот забудется, но вечером
она о нем вспомнила. У нас стало привычкой заплывать по ночам в
море и подолгу болтать, глядя в  звездное  небо  и  держась  за
руки, чтобы нас не отнесло друг от друга.
     --  Знаешь, я не могу забыть те звуки... то пение ветра...
мне все кажется, оно что-то значило, и тоскливо от этого... как
потерянное письмо...
     -- Сколько можно помнить о такой глупости, --  я  чуть  не
сказал  это  вслух,  но  каким-то змеиным инстинктом понял, что
нельзя выдавать раздражения.
     -- Ты суеверна, как средневековый монах, -- я поймал  себя
на том, что копирую интонации Юлия, но избавиться от них уже не
мог,  --  ты  полагаешь, ангелы от безделья удосужились выучить
азбуку Морзе?
     --  Не  кощунствуй,  --  она  засмеялась,  но   смех   был
нервозный,  --  я  боюсь,  когда  так  говорят... смотри, какое
черное  небо...  вдруг  пройдут  по   нему   лиловые   трещины,
зигзагами,  как  по  ветхой  ткани...  и дальше все будет очень
страшно.
     Я промолчал, чтобы дать  ей  самой  успокоиться.  Как  она
взвинчена... отчего бы это...
     Мы немного отплыли к берегу, и она заговорила о другом, но
я уже чувствовал тончайшую, еле уловимую отчужденность в каждом
ее слове:
     --  Стоит  мне попасть в море, как я чувствую себя морским
зверем... земля делается чужая и странная,  а  море  становится
домом...  и мне кажется, если я захочу, то смогу раствориться в
море... и это не страшно...  и  никто  бы  ничего  не  заметил,
никому бы не было больно... даже ты сейчас не заметил бы.
     Меня  больно  царапнула  последняя  фраза,  но  вскоре она
забылась, и потом вся эта неделя  мне  вспоминалась  совершенно
счастливой.  А  конец  ее, как ни странно, обозначился вечером,
который был задуман, и начинался, как веселый и праздничный.
     Мы   привыкли   к   тому,   что   соседка   наша,   Амалия
Фердинандовна, по утрам или днем приветливо улыбалась со своего
балкона,  иногда  затевая  короткие  разговоры о пустяках. Я ни
разу не  видел,  чтобы  она  выходила  из  дома,  и  мне  стало
казаться,  что  она  существует исключительно на балконе. Возле
нее обычно, если они не шныряли в это время по  саду,  были  ее
белые  кошки, Кати и Китти. Как она объяснила нам все с того же
балкона, они названы так не из кокетства, а  потому  что  в  ее
семье, живущей в Крыму уже чуть не сто лет, всегда держали двух
кошек,  и  всегда  их  звали  Кати и Китти. Из других признаков
жизни в ее доме раздавались звуки  рояля  и  довольно  приятное
пение  --  она  в  свое  время училась в консерватории, пока не
вышла  замуж  за  ачальника  всех  телеграфов  и   почт   этого
захолустного  района.  Несмотря  на  возраст  и полноту, она не
потеряла привлекательности, и ее пухлые губы и  небесно-голубые
глаза сохраняли детское выражение. Ее мужа мы не видали: он был
в  Москве на курсах, где людей с дипломами юристов превращали в
профессиональных почтмейстеров.
     В тот день, как обычно, она утром нам помахала с  балкона,
но   позднее,  к  вечеру,  случилось  невероятное:  она  к  нам
спустилась, и не просто спустилась, а, радостно улыбаясь, зашла
в наш сад. Это произвело на нас такое же впечатление, как  если
бы  кошачий сфинкс сез со своего постаента на берегу и явился к
нам в гости к чаю.
     -- Я вас всех троих приглашаю в мой дом! Сегодня день моих
именин, день моего ангела!
     В их семье дням рождения не придавали  значения,  но  зато
именины всегда чтились свято.
     --  Только  пусть  это  будет  секрет  между  нами.  Майор
Владислав, -- она так  называла  Крестовского,  потому  что  он
когда-то учился вместе с ее мужем, -- майор Владислав, он очень
обидчивый,  но если позвать его, нужно звать прокурора, а тогда
еще и других. Они все так  много  пьют  водки,  и  потом  будут
ссориться  и  за  мной  ухаживать  -- я без мужа не могу с ними
справиться!
     Стол был накрыт в полутемной гостиной. В приятной прохладе
поблескивала полировка рояля и овальные рамки на стенах  --  из
них  смотрели  на  нас пожелтевшие фотографии, бравые мужчины с
усами и в клетчатых брюках,  и  дамы  в  шляпках,  напоминающих
корзинки с цветами. Перед иконой в углу горела лампадка.
     Когда   она  принесла  пирог  с  горящими  свечками,  стол
сделался  очень  нарядным.  Кроме  главного   пирога,   имелось
множество  пирожков,  кренделей и булочек, и вишневая наливка в
большом хрустальном графине.
     Выпив    несколько    рюмочек,    Амалия     Фердинандовна
раскраснелась  и  увлеченно  рассказывала о столичных премьерах
десятилетней давности, а Юлий весьма галантно за  ней  ухаживал
и,  удачно  вворачивая  вопросы  и  восклицания,  превращал  ее
болтовню в видимость общего разговора.
     У Наталии обстановка гостиной, пирог со  свечками  и  сама
Амалия  Фердинандовна  вызывали детскую радость, и она успевала
болтать со мной, причем всякий раз, когда Амалия  Фердинандовна
поворачивалась  в  нашу сторону, она видела, как мы, ее слушая,
чинно жевали, и встречала внимательный,  хотя  и  чуть  озорной
взгляд Наталии.
     --   Это   точь-в-точь   именины  моих  теток.  Я  недавно
вспоминала о них и жалела, что это не повторится... Мы вот  так
же  исподтишка  болтали с сестрами, и для нас был вопрос чести,
чтобы взрослые не заметили, что мы  заняты  посторонним...  Мне
сейчас подарили кусочек детства... такие же свечки на пироге, и
фотографии в рамках, и сладкая-сладкая наливка...
     Я радовался, что ей хорошо, и тому, что нам хорошо вместе,
и внезапно  возникшей  особой,  счастливой близости -- ощущению
сопричастности  ее  детству.  Все  было  прекрасно,   пока   не
появились  белые  кошки.  Учуявши  запах  пищи,  они  незаметно
проникли  в  гостиную,  юлили  и  попрошайничали  около  Амалии
Фердинандовны,  и  та, притворно сердясь, не могла удержаться и
бросала куски им под стол. Кошкам же все было мало, они шныряли
под всеми стульями, и казалось, их не две,  а  гораздо  больше.
Потом  одна  из  них,  более  жирная,  вспрыгнула  на  колени к
Наталии, и она, рассеянно погладив кошку,  мягко  столкнула  на
пол,  но та прыгнула снова, и потом еще и еще, пока я не скинул
ее довольно внушительным подзатыльником.  Амалия  Фердинандовна
насторожилась,  но  Наталия вдруг закашлялась, и проделка сошла
мне с рук безнаказанно.
     У Наталии портилось настроение, и я  чувствовал,  что  это
непонятным образом связано с кошками. Она сидела теперь немного
ссутулившись,  словно  от холода, старалась не разговаривать, и
несколько раз у нее начинался сильный кашель. А кошка упорно не
уходила от нас, сновала под нами и терлась о  ноги,  выписывала
вокруг  них  восьмерки.  Мне раза два удалось незаметно дать ей
пинка, но она каждый раз возвращалась, и  мне,  против  всякого
здравого   смысла,   начинала  мерещиться  в  ней  сознательная
зловредность,    и    вспоминались    страшные    истории     о
животных-оборотнях.
     Наталии  стало  еще хуже, она явно была нездорова -- глаза
покраснели, и  дышала  с  трудом.  Я  предложил  ей  уйти,  она
согласилась, если я провожу ее и вернусь назад, чтобы совсем не
испортить именины.
     По  пути она тяжело опиралась на мою руку, и дома долго не
могла отдышаться.
     -- Я тебе объясню, не пугайся...  я  должна  тебе  сделать
признание,  только не смейся пожалуйста... у меня очень смешная
болезнь: аллргия на кошек, настоящая медицинская аллергия... ты
же видел, вроде ангины, это от их шерсти, или от  чего-то,  что
есть  на шерсти... так что для меня табу шерсть кошек, а не они
сами... хотя это одно и то же... видишь, как глупо, я хотела бы
кошку в доме,  и  нельзя...  только  ты  не  волнуйся,  к  утру
пройдет.
     Она   проспала   всю   ночь  и  половину  следующего  дня,
свернувшись клубком, как больной зверь, и изредка вздрагивая во
сне. Зато, вставши к обеду, она полностью оправилась  от  своей
внезапной болезни и выглядела отдохнувшей и свежей.
     Мы  обедали  в  ресторане,  и  я  предложил  заодно  пойти
погулять, но она отказалась:
     -- Хочу сделать дома  кое-какие  мелочи...  чисто  дамские
хлопоты.
     Она  вытряхнула свой чемодан и, разбросав на кровати яркое
легкое платье и другие разноцветные вещи, похожие  на  оперение
для  диковинной  птицы,  поправляла  в них что-то и заглаживала
утюгом складки. Она делала это, будто играя или  устраивая  для
меня  маленькое  представление,  и  казалось,  я  вижу кадры из
красивого фильма, но ощущения  домащнего  уюта  ее  занятие  не
приносило. Все портил чемодан у ее ног.
     --  Собираешься  ехать?  --  спросил  я,  чувствуя, что не
следует этого спрашивать.
     Она отложила платье и сказала спокойно:
     -- Нет,  это  я  просто  так...  ни  с  того,  ни  с  сего
захотелось.
     Потом  она  все  спрятала в чемодан, и мы про него забыли.
Был тихий вечер, был чай в саду под цветами шиповника,  и  была
ночь,  и  все  было спокойно и счастливо. Единственное, что мне
показалось странным -- то, что заснуть я не мог ни  на  минуту,
хотя спать очень хотелось.

     8

     Утром к нам постучался Юлий и вручил Наталии телеграмму.
     --  Что же, -- я этого ожидала, -- насмешливо сказала она,
-- господа скульпторы  и  на  новом  месте  изволили  со  всеми
перепортить  отношения!  И  теперь  вызывают меня вместо скорой
помощи, чтобы я улыбалась тамошним местным властям. Ох, уж  эти
господа скульпторы!
     Меня успокоил было ее веселый и почти безразличный тон, но
лишь только  Юлий  ушел, речь ее стала тихой и, пожалуй, слегка
обиженной:
     -- Он всегда был большим ребенком, я тебе уже  говорила...
а я была нянькой, смею думать, хорошей нянькой. Начиная с того,
чтобы  найти  заказ,  и  снять