двое  особого  интереса  не
представляли,  а  вот  на  тертьего,  что стоял поодаль, стоило
посмотреть. Массивный и глыбоподобный, он на голову  возвышался
над  своими  приятелями.  Его  толстые, с мускулатурой мясника,
руки,  не  сужаясь  в  запястьях,  прямо  переходили  в  кисти.
Страннее   всего   был   взгляд  --  без  сомнения  зоркий,  но
отрешенный,  как  у  наркомана;  на   плоском   лице   блуждала
неопределнная  улыбка.  Он вовсе не походил на идиота, но в уме
своем, видимо, был настолько незаинтересован,  что  воспринимал
его  почти как физиологически ненужный придаток; подобно звукам
в пустом запертом зале, в нем бродили какие-то мысли,  порождая
удивившую меня отвлеченную улыбку.
     Первый  из парней, запустив пальцы в мои сигареты, вытащил
чуть не полпачки и со смущенно-наглым смешком взглянул на меня,
как бы спрашивая разрешения. Вместо ответа я  спрятал  пачку  в
карман,   и   все  трое,  повернувшись  без  слов,  направились
вразвалку к дороге.
     Не желая еще раз встречаться с ними, я  выждал,  пока  они
удалились, и пошел к городу не по дороге, а вдоль полосы прибоя
по  мокрому  плотному  песку. И снова, как с птичьего полета, я
видел прихотливый узор скипающей пены и  цепочку  моих  следов,
смываемых волнами.
     Вскоре  я  приметил  опять  моих  знакомцев. Они сидели на
пыльной обочине и пили водку из горлышка, передавая друг  другу
бутылку.  В  центре  важно восседал глыбообразный, и они втроем
напоминали заседание некоего подозрительного трибунала.
     Когда я поравнялся с ними, крайний слева  стал  показывать
на   меня   пальцем   с  каким-то  глупым  кудахтающим  смехом.
Повидимому, их рассмешило, что я  иду  по  песку,  когда  рядом
проходит  дорога,  как  впроче, и я не понимал, почему они пьют
теплую водку, сидя в известковой пыли, если рядом есть трава, и
каменные плиты у моря.
     Неожиданно левый, переставши кудахтать,  поднял  небольшой
камень  и бросил в меня -- камень просвистел мимо и плюхнулся в
воду. Парень же тотчас запустил еще один голыш,  который  попал
мне  в  ногу;  после  этого  метнул камень и правый, а за ним и
глыбообразный.
     Особой злобы в них видно не было, и я не сразу  сообразил,
что   вот   так,   развлекаясь,   они  преспокойно  могут  меня
прикончить. Я круто свернул и побежал к ним: ведь не смогут  же
они  убить, ни с того, ни с сего, стоящего перед ними человека!
Могут и убить -- откомментировал мой двойник,  наблюдавший  всю
сцену  сверху  и,  как ни странно, продолжающий существовать. К
сожалению, попав на сухой рыхлый песок, быстро бежать я не мог.
     Они, очевидно, понили тоже, что если я окажусь перед  ними
вплотную, они просто не будут знать, что со мной делать -- град
камней  участился,  и  камни  стали  крупнее. Я как мог защищал
лицо, но скула и подбородок  были  уже  разбиты;  боли  я,  как
будто,  не  чувствовал, во всяком случае, не помню ее, и ощущал
только толчки от ударов.
     До них оставалось еще шагов десять,  и  тут  глыбообразный
встал  во  весь рост с большим булыжником в руках: они считали,
правила игры уже установлены, я должен идти вдоль берега, а они
будут кидать камни, и теперь он показывал, какое наказание  мне
грозит за грубое нарушение правил.
     Из-за  булыжника я слегка зазевался и получил тяжелый удар
повыше уха, и еще один, в щеку; я думал, что продолжаю  бежать,
но  неожиданно  оказалось  --  сижу  на  песке,  и он подо мной
кружится и качается.
     С  трудом  остановив  вращение  песка,  я  нашел  взглядом
противников  --  правый  кидаться  перестал, левй же, наоборот,
действовал с максимальной скоростью: один камень еще не успевал
долететь, а он уже бросал следующий, ия  вяло  пытался  от  них
отмахиваться.  Глыбообразный стоял с булыжником и с недоумением
смотрел на него, словно он к  нему  в  руки  свалился  с  неба.
Внезапно  он повернулся к левому и с маху обрушил камень на его
голову.
     Я звука не  слышал,  но  удар  почему-то  отдался  во  мне
болезненной судорогой. Парень стал оседать, потемнел, сплющился
и расплылся в огромное черное пятно, застлавшее мне глаза.

     15

     Пришел  я  в  сознание  дома, в собственной постели. Рядом
сидела Амалия Фердинандовна в кружевном  белом  переднике.  Мне
это показалось смешным, я вообразил ее хозяйкой кондитерской, и
стало еще смешнее.
     Увидев,  что  я  очнулся, да еще улыбаюсь, она просияла от
радости. Она что-то хотела сказать,  но  передник  так  занимал
меня, что я ее перебил:
     -- А зачем вам передник с кружевами, Амалия Фердинандовна?
     --   Вы   должны   закрыть   рот  и  молчать,  вам  нельзя
разговаривать, так приказал доктор. Вы  ужасно  меня  напугали:
целую  ночь  без  память!  У  вас  был  даже бред, я дрожала от
страха. А передник  вместо  халата,  чтобы  вы  знали,  что  вы
настоящий больной и должны меня слушаться.
     Она  уплыла  в  кухню  и  вернулась с чашкой бульона. Есть
самому она мне не позволила -- так приказал доктор --  и  стала
кормить с ложки.
     Меня  продержали  в  кровати еще три дня. Дважды в день из
больницы приходила сестра делать уколы,  а  в  остальное  время
Амалия  Фердинандовна  кормила  меня  бульонами,  поила  чаем с
пахучими травами и развлекала своей болтовней.
     -- Утром, когда вы спали, приходили разбойники, те  самые,
что  хотели вас убить. Представьте, майор Владислав посоветовал
им идти к вам извиняться, чтобы их  не  посадили  в  тюрьму!  Я
испугалась, но поставила их на место. Я сказала: вам полагается
находиться  на каторге, а профессору вредно видеть ваши ужасные
лица! Лучше отправляйтесь  в  церковь  и  поставьте  свечку  за
здоровье  профессора!  Но  им  даже это нельзя, майор Владислав
запретил им выезжать из города.
     Она могла говорить часами без передышки, да в общем-то так
и делала, когда убедилась, что я более или менее оправился. Это
было невыносимо, если бы не детская чистота  ее  восприятия,  и
еще  пожалуй,  мелодичный поставленный голос. Вникать в ее речь
все время я, конечно, не мог, она  этого  и  не  требовала,  но
изредка   я  прислушивался,  чтобы  не  пропустить  чего-нибуть
интересного.
     В тот день, когда кончилось мое заточение, она  отлучилась
с  утра  на час или больше, а я сидел под виноградом на садовой
скамейке (так приказал  доктор)  и  радовался  тому,  что  небо
безоблачное,  голубое  и  безразличное,  что  тени  виноградных
побегов легкие и прохладные, и на улице нет прохожих и не нужно
ни с  кем  разговаривать.  Я  удивлялся  тому,  что  не  тянуло
выходить за калитку и даже не тянуло курить.
     Явилась  Амалия  Фердинандовна  с  видом торжественным и с
какой-то бумажкой в руках. Бумажка эта вызвала у меня невнятное
раздраение, как возможный источник беспокойства. Секунду еще  я
надеялся,  что бумажка случайная и ко мне касательства не имеет
-- но нет, она несла ее  бережно,  мне  на  показ  перед  своей
пышной грудью.
     --  Теперь  я могу вам сказать! Я так мучилась эти дни, но
все боялась вас волновать: Леночка больна, она больше недели  в
больнице. Вирусный грипп, говорит доктор, но делает такое лицо,
что  становится  страшно!  А  майор  Владислав  не  велел к ней
пускать,  ей  даже  не  с  кем  поговорить  --  и   почему   он
распоряжается,  он  же  не  главный  врач!  Я  думаю,  за  этим
скрываются чувства, он ведь раньше  за  ней  ухаживал.  У  него
ничего  не  понять,  майор Владислав, он таинственный, как граф
Монтекристо. И все-таки я добилась, я уговорила его, ради  вас!
-- она протянула мне слегка уже смятый листок.
     Записка   была  лаконичной:  "Пропустить  в  палату  номер
двенадцать", и подпись, для  чтения  невозможная,  но  знакомая
всему городу, похожая на ряд узелков, завязанных на проволоке.
     Я  повертел  бумажку  в  руках  -- на обороте обнаружилось
послание для меня: "Если  достаточно  хорошо  себя  чувствуете,
после больницы зайдите ко мне".
     Не  пойти  я  теперь  не  мог,  но  собирался  медленно  и
неохотно, с ощущением, что все это специально подстроено, чтобы
не дать мне покоя и испакостить настроение.
     Но, оказалось, майор и больница -- еще не вс". Когда я шел
мимо почты, на крыльцо выбежала девушка, та самая, что  столько
раз  безразлично  возвращала  мне  паспорт. Сейчас она млела от
любезности:
     -- Что же вы не заходите! Загляните на минуточку!
     Если бы мне вручили письмо от марсианина,  оно,  наверное,
не  так  бы  меня  ошарашило.  Розоватый изящный конверт, яркая
марка в углу и  лиловые  строчки  адреса  --  казалось,  письмо
пришло  из чудесного недоступного мира, где вс" весело, красиво
и беззаботно.
     Я брел по бульвару и дивился своей  бесчувственности.  Еще
две  недели  назад  я  принял  бы  это  письмо,  как  сказочную
драгоценность, как источник безмерного счастья, а теперь -- оно
лишь слегка взволновало, и я хорошо понимал, что волнение это в
основном дань прошлому,  память  о  тогдашнем  моем  состоянии.
Думать  об  этом  было  как-то  невесело, и я вдруг взглянул на
розовый конверт с неприязнью -- что они, сговорились,  что  ли,
причинять    мне   сегодня   беспокойство?   Как   нелепо   все
получилось... та ночь, ночь лиловых кошек, что-то съела, что-то
отрезала... каким давним прошлым вс" это стало...
     Нашлась, наконец, скамейка, затененная ветвями акаций, и я
разорвал конверт.
     "Милый, вот я и в Москве. Заходила  к  тетке,  думала,  от
тебя  будет  весточка.  Почему-то  я  беспокоюсь,  у тебя все в
порядке? У меня тут по горло дел, недели на две, а то и больше.
Постараюсь с ними расправиться поживее, а потом приеду к  тебе,
если  захочешь.  А  знаешь,  я  по тебе соскучилась. Конверт не
выбрасывай, на нем мой новый адрес. Целую и жду вестей. Н."
     От письма веяло уютом, оно всколыхнуло  то,  что  казалось
забытым.  Поехать в Москву?.. Немного оправиться и поехать... а
если ей неудобно... впрочем, есть телеграф...
     Я перечитал письмо  еще  раз  и  сунул  в  карман  --  там
зашелестела  записка Крестовского. Экий проныра... теперь-то он
чего хочет?.. даже любопытно... и  главное,  зачем  ему  нужно,
чтобы я посетил больницу?.. да, действительно любопытно...

     За  слепыми белыми стеклами больничных окон было прохладно
и  пусто.  Серый  линолеум  пола,  белые  радиаторы  отопления,
масляная  краска стен и липкие ленты от мух около электрических
лампочек -- все дышало  той  специфической  больничной  тоской,
которой я научился бояться еще в детстве, и сейчас ее чувстввал
особенно  остро,  как  человек,  пролежавший  несколько  дней в
постели, и потому  в  чем-то  подвластный  этой,  стерилизующей
мысли и желания атмосфере.
     Дежурная   долго   изучала   записку   и,  обработав  меня
настороженным,  словно   дезинфицирующим   взглядом,   передала
дежурной по этажу, маленькой остроносой женщине неопределенного
возраста.  Та позволила мне, в знак особой любезности, остаться
в обычной обуви, и  пока  я  подбирал  халат,  по  собственному
почину снабжала меня разнообразными сведениями, видимо, надеясь
в обмен получить что-нибудь в пищу своему любопытству.
     В   двенадцатую   палату,  единственную  одиночную  палату
больницы, попадали лишь привилегированные больные; как правило,
она пустовала. Лену перевели туда три дня назад  по  требованию
майора Крестовского, что могло означать либо заботу о ней, либо
ее  изоляцию. Скорее последнее, ибо я -- первый, кому разрешено
посещение. Осматривает Лену сам главный врач, утром и  вечером.
Диагноз  --  вирусный  грипп,  температура под сорок, состояние
тяжелое.
     Направляясь в тупик унылого коридора и рассчитывая увидеть
внутри тоже нечто унылое, я по пути собирался с силами,  чтобы,
войдя,  придать лицу правдоподобно-бодрое выражение. Но никаких
специальных усилий от меня не потребовалось.
     За дверью, едва я перешагнул порог, открылся совсем другой
мир, как бывает в театре, когда поднимается  занавес.  Стараясь
понять, в чем дело, я огляделся -- металлическая кровать, голые
стены,  столик  ночной сиделки -- все как обычно, лишь на окне,
сверх обязательной марлевой занавески, висели цветастые  шторы.
И  все-таки  дверь  с  номером  двенадцать вела не в больничную
палату, а в женскую спальню.
     В моей памяти до сих  пор  сохранилось  ощущение  красного
цвета,  темнокрасных  глубоких  тонов,  на  самом  же  деле там
имелась лишь одна красная вещь --  покрывающее  Лену  клетчатое
одеяло.
     Опущенные  ресницы  прикрывали  ее  глаза, и черные волосы
раскинулись на подушке. Она спала,  ее  губы  чуть  шевелились,
будто   что-то  шептали  --  слегка  приоткрытые,  чувственные,
вишнево-красные губы, рядом с красным одеялом они казались ярче
его.
     Это был гипноз, наваждение -- я забыл, что она больная,  и
притом  тяжело  больная,  и  не  видел  узкой железной койки --
передо мной раскинулась прекрасная женщина, задремавшая в своей
спальне  в  ожидании  любовника.  И  попавши  во  власть  этого
чувственного  наваждения,  я  уже  ревновал  ее к воображаемому
любовнику, и не мог оторвать взгляда от  ее  губ,  хотя  в  них
таилось   что-то  мучительное,  что-то  страшное,  напоминающее
пробуждение от сна к дурной реальности --  я  напрягал  память,
стараясь найти источник гнетущего впечатления.
     Я  вспомнил:  "Это  семейное, у бабушки были такие губы до
самой смерти". Реальность вернулась, я видел снова голые  стены
и  уродливую  кровать,  окрашенную  белой  краской, и было жаль
исчезнувшего видения.
     Я решил ее не тревожить и тихонько уйти,  но  она  открыла
глаза:
     --  Почему  ты стоишь, как чужой? Подойди же ко мне! -- ее
голос, слабый, сонный, чуть хрипловатый, но зовущий и ласковый,
вернул   наваждение,   я   ей   повиновался,   как   повинуются
гипнотизеру.  На миг прилив радости заслонил все -- она ожидала
именно меня, эти волосы, эти губы ждали меня с  нетерпением,  и
на свете не было женщины желаннее, чем она.
     Но  в закоулках сознания, как на далеком экране, светилось
предупреждение -- не поддаваться гипнозу, не терять разума.
     Я сел рядом  с  ней,  наклонился  и  хотел  поцеловать  ее
осторожно  --  но  куда  том  --  ее  губы  впились  в мои, и я
чувствовал ее жар, не поимая уже, что это просто температура, и
задыхался, и тонул в ее поцелуе,  готовый  в  нем  раствориться
полностью, и желая, чтобы это никгда не кончилось.
     Боль  и  соленый  вкус на губах вернули мне крупицу ума. Я
перевел дыхание и  попробовал  отстраниться,  но  она  меня  не
отпускала.
     Смущение  и тревога захлестнули меня -- и не из-за нелепой
вспышки чувственности, можно сказать,  под  взглядом  серти  --
нет,  меня  поразила  сама  ее  страсть,  как подчиняющая сила,
подобная парализующему полю электрических рыб. В  детстве  я  с
испугом читал о вакханках, раздиравших мужчин на клочья руками,
и не в злобе, а просто от страсти. Самым страшным казалось, что
находились  мужчины, которые сами бросались в толпу испачканных
кровью вакханок, чтобы ыть  разорванными  --  и  вот  сейчас  я
понял, как можно придти к этому.
     Ее  силы  иссякли,  она откинулась, прикрыла глаза и стала
шептать, быстро и сбивчиво:
     -- Я ждала тебя долго, долго... знала, он тебя не пускает,
этот Крестовский... он мне мстит, ненавидит... теперь я  с  ним
справлюсь...  я  моей  силы  не  знала,  я  его... его на куски
разорвут...
     С минуту она отдыхала,  и  я  чувствовал  приближение  еще
одной волны страсти, как нового порыва ветра после затишья.
     Она  высвободила  из-под  одеяла  руку -- это удалось ей с
трудом -- и на ее руку  страшно  было  смотреть:  тонкая,  она,
казалось,  должна  просвечивать,  суставы  побелели  и выпирали
наружу, и чудесный цвет кожи сменила восковая желтизна.
     -- Отчего ты так странно смотришь? Поцелуй меня!.. Она  не
войдет, не бойся.
     Я  тихо  поцеловал  ее в лоб, и гладил по голове, надеясь,
что  она  успокоится,  но  ее  возбуждение  нарастало.  Она   с
неожиданной  силой  потянула  мою  руку  под  одеяло и положила
ладонью себе на грудь.
     Мне удалось не вскрикнуть и не выдернуть руку. Ладонь  моя
ощутила  лишь  выступающие  ребра и лихорадочное биение сердца,
которое трепыхалось, будто прямо в  руке.  Еще  месяц  назад  я
видел  ее  на городском пляже, и когда она куда-нибудь шла -- а
купальники ее были предельно открытые, состоящие в основном  из
тесемочек,   --   мужские   головы,  как  ромашки  за  солнцем,
поворачивались за ней, и многие из них, надо  думать,  томились
от   желания   потрогать   ее   упругую  грудь,  почти  целиком
выставленную  для  всеобщего  обозрения.  А  сейчас  под  моими
пальцами выступали только лезвия ребер.
     Ее взгляд, нетепеливый и ждущий, и полуоткрытые губы снова
звали  меня, но теперь от этого становилось жутко -- отчетливо,
как только что сказанные, я слышал ее слова: "...такие губы  до
самой смерти... и даже в день похорон" -- казалось, сама смерть
приглашает меня в объятия.
     Она  расстегнула пуговицу моей рубашки и, просунув под нее
руку, гладила меня сухой горячей ладонью. Я  же  ежился  от  ее
прикосновений,  мне  мерещилось,  в  этой руке уже нет жизни, и
ласкает меня мертвец.
     Я почувствовал вдруг к ней ненависть, первобытную дремучую
ненависть, отзвук дальнего страха перед мертвыми,  и  прекрасно
зная   биологическую   природу  этого  чувства,  тем  не  менее
справился с ним не сразу.
     Пора уходить, думал я, не решаясь убрать ее руку,  но  тут
явилась дежурная и пропела с фальшиво-бодрыми нотками:
     -- Температурку измерим, укольчик сделаем!
     Лена    бросила    на   нее   взгляд,   который   человеку
впечатлительному испортил бы не одну ночь, в ее  глазах,  сверх
сухого   температурного  блеска,  возникло  сияние,  нервное  и
гипнотически-властное, не покидавшее ее до самого моего ухода.
     Я поднялся,  и  Лена,  цепко  держа  мои  пальцы,  шептала
что-то, из чего я мог разобрать лишь несколько слов:
     --   плохо  придется,  плохо...  увижу  сама...  на  куски
разорвут... ты не бойся... тебя спасу, не бойся...  --  у  нее,
повидимому, начинался бред.
     Когда  я  поцеловал  ее  в  лоб, она пыталась удержать мою
руку, и говорить  еще,  но  сестра  с  градусником  ловко  меня
оттеснила.

     16

     Крестовский  встретил меня на крыльце отделения и провел в
кабинет, не в служебный, в домашний. По его деловитой  резкости
я  понял  --  у  него ко мне разговор, и наверное, важный, и он
почему-то спешит; и хотя я порядком был выбит из колеи  визитом
в больницу, все же не решился просить об отсрочке.
     В  кабинете он жестом пригласил меня к письменному столу и
сел сам.
     -- У вас не болит голова?.. Странно...  --  он  достал  из
ящика  пачку  анальгина  и  сунул  себе в рот таблетку, немного
подумал, встал и принес из столовой  начатую  бутылку  коньяка.
Налив  себе  и мне, он, болезненно морщась, проглотил, наконец,
таблетку и запил ее коньяком.
     -- Как вы нашли больную? -- он вытащил из  кармана  кителя
записную  книжку,  и теперь ее прелистывал, ища нужную страницу
-- оттого вопрос прозвучал безразлично, как бы  из  вежливости,
но я усвоил уже, что он ничего зря не спрашивает.
     --  Ужасно,  -- признался я откровенно, -- никак в себя не
приду.
     Он это понял по своему и, оторвавшись от записной  книжки,
налил рюмку снова.
     --  Вам  диагноз  известен? Якобы вирусный грипп... только
они сами не знают... Ага, вот оно... -- он вырвал страничку  из
книжки  и  протянул  мне;  видимо,  это  у него от юридического
факультета -- манера подкреплять слова в разговоре  записочками
с   какими-нибудь  сведениями;  значит,  действительно,  беседа
серьезная.
     Записка   мне   показалась   совершенно   загадочной    --
нацарапанный  знакомым  проволочным  почерком  список  из шести
фамилий: Совин, стало  быть  Одуванчик,  сам  Крестовский,  моя
фамилия,  и еще три незнакомые -- две мужских и одна женская. У
каждой из них, исключая мою и Крестовского, стояли