мастерскую,  и  заставить потом
какой-нибудь нищий садово парковый трест заплатить  деньги,  --
она   помолчала   и   перешла   на   обычный  свой  тон  мягкой
насмешливости,  --  а  сейчас  все  очень  забавно:  он   легко
примирился  с  тем,  что  я  не  жена  ему  больше, но не может
отвыкнуть считать меня свей нянькой... и я, к сожалению,  тоже,
--  она потянулась к моим сигаретам, подождала, пока я зажгу ей
спичку, и сказала  задумчиво  и  очень  медленно,  --  так  что
видишь, вчера я не зря перебрала мои тряпочки.
     Ее  голос  звучал  пугающе-ровно,  и еще -- отчужденно, из
опасения, что я буду спорить и уговаривать.  Впервые  этот  тон
обернулся,  хотя  и  защитным, но все же оружием против меня, и
ранило оно, это оружие, очень больно.
     А  она  продолжала,  по-светски  живо  и  без  пауз  между
словами,  словно  боялась,  что  я  перебью  ее  и  не  позволю
договорить:
     -- Только не вздумай меня ревновать, как няньку. Я  открою
тебе важный секрет: увидев тебя, я сказала себе -- вот мужчина,
которому не нужна нянька! Если ты разочаруешь меня, я утоплюсь.
И  не  пытайся  меня  отговаривать,  --  ее  голос  стал  почти
умоляющим, -- нянька древняя и почтенная профессия!
     Я слышал ее как бы издалека и не очень хорошо понимал, что
она говорит, а потому отвечал механически, что само  придет  на
язык,  и  успел  даже подумать, что это к лучшему, если мой тон
сейчас будет безразличным.
     -- Не собираюсь... отговаривать... но не поэтому.
     --  А  почему,  скажи?  --  она   смотрела   на   меня   с
любопытством,  и во взгляде уже не было отчужденности, а только
живой, и очень живой интерес, и  это  отчасти  вывело  меня  из
оцепенения.
     --  Лишено смысла, -- пожал я плечами, стараясь, чтобы это
вышло по-академически сухо, и как мог, скопировал ее интонации,
-- "так что видишь, вчера я не зря перебрала мои тряпочки".
     Получилось, должно быть, смешно, и она рассмеялась:
     -- Ага, это очко в твою  пользу!  Твои  шансы  растут!  --
несмотря   на   интонацию  скептической  иронии,  в  ее  глазах
светилась радость, что понимание так быстро восстановилось,  --
Значит,  с  тобой  можно говорить серьезно... Тогда слушай: раз
Дима  просит   помощи,   а   самолюбие   его   необъятно,   ему
действительно  очень  плохо,  и  нужно  его спасать. Думаю, мне
быстро удастся укрепить  его  дух  и  обольстить  муниципальные
власти,  я  тебе  напишу,  что  и как... Но главное, хорошенько
запомни:      я      не      собираюсь      тебя       бросить,
мужчина-которому-не-нужна-нянька нынче большая редкость!

     Поездку в аэропорт, такси и автобусы, я почти не помню. На
нужный  рейс  мест уже не было, и мы долго стояли у кассы, пока
нам не достался случайный билет, а потом гуляли среди газонов с
грязной и чахлой травой, прислушиваясь  к  объявлениям  рейсов.
Потом мы стояли у загородки из труб, выкрашенных белой краской,
и за эту загородку меня уже не пустили, а Наталия за следующей,
такой  же  белой  загородкой  что-то спрашивала у стюардессы и,
обернувшись ко мне, улыбалась и махала рукой,  пока  набежавшая
справа толпа не поглотила ее.
     В общем, поездка оставила впечатление больного и по-своему
счастливого  сна,  в  котором  прожита  целая  жизнь, но ничего
толком не вспомнить. В  памяти  осела  реальностью  лишь  белая
загородка,   разделившая   нас   у   выхода   на  летное  поле,
отвратительно  достоверная,  с  лоснящейся,   чуть   желтоватой
поверхностью  краски  и  застывшими  в  ней  жесткими волосками
щетинной кисти.
     На обратном пути меня  преследовал  белый  цвет  --  белая
щебенка дороги и белая пыль за окнами, белый потолок автобуса и
белый  чемодан  в проходе между белыми креслами. В тот день мне
казалось, что именно глянцевитая белизна --  цвет  тоски,  цвет
потери, цвет неприкаянности.
     В город я возвратился затемно. От жары и тряски в автобусе
я задремал,  и  снились  странные  сны,  причудливо  искаженные
обрывки событий минувшей недели. Без конца повторялись  видения
душного  вечера  у  Амалии  Фердинандовны,  колыхание  огоньков
свечей иблеск глазури именинного пирога под ними.  И  по-детски
радостный взгляд Наталии, приоткрытые от восхищения перед этими
огоньками  губы,  и  отражения  свечек  в  ее глазах -- а потом
появилась  белая  кошка,  и  все  стало  портиться,  портиться,
портиться. Она кружила около нас и лезла на колени к Наталии, и
терлась  неотвязно  о  наши  ноги,  и  сколько я ни гнал ее, ни
отшвыривал, каждый раз она возникала снова, и терлась, и  юлила
в  ногах,  и вилась по змеиному, становясь все больше похожа на
уродливое белое пресмыкающееся.  Кыш,  кыш,  оборотень!..  Кыш,
оборотень проклятый!.. Она продолжала виться в ногах, вырастала
в  размерах  и  оттесняла  меня  от  стола  все  дальше,  глядя
просительно и с угрозой, а я чувствовал  страх  и  ненависть  к
ней, и наконец, в приступе ярости ударил ее изо всех сил ногой,
почувствовав страшную силу этого удара по тому, как провалилась
нога  в  мягкое и упругое тело чудовища, совсем уже потерявшего
кошачьи черты. Вот тебе, вот тебе,  оборотень!  Кыш,  оборотень
проклятый!.. Я пытался ударить еще и все время попадал мимо, но
чудовище  стало  уменьшаться  и, вертясь на земле, превратилось
опять в кошку, а  я,  все  еще  стараясь  ее  ударить,  не  мог
шевельнуть ногой, и от этих отчаянных усилий проснулся.
     Автобус опустел и подъезжал к городу, и до самой станции я
не мог  придти  в  себя  от привидевшегося кошмара, от ощущуния
животной ярости и страха. И еще от того,  что  во  сне  удалось
ударить кошку-оборотня.
     Когда я добрел до дома, в моей комнате горел свет, и Юлий,
оказавшийся   тут  как  будто  случайно,  расставлял  в  буфете
бутылки. Вероятно, я выглядел  диковато,  и  он  заставил  меня
выпить  целый  стакан  чего-то крепкого, а после все подливал и
подливал в рюмку пахучую настойку.
     Потом  постучали  в  дверь,   и   Юлий,   который   что-то
рассказывал,   асторожился   и  замолчал,  встал  от  стола  и,
беспокойно глядя на дверь, отошел с рюмкой  к  окну,  и  только
тогда громко сказал "войдите".
     Вошла,  вернее,  вбежала Амалия Фердинандовна -- я впервые
видел ее растрепанной -- она  приготовилась,  видимо,  спать  и
была в халате, поверх которого накинула шали.
     -- Извините меня, прошу вас, я не стала бы вас беспокоить,
но я видела,  вы  не  спите!  Боже,  боже!  В  моем доме что-то
ужасное! Я весь вечер боялась  быть  дома,  оттого  что  в  нем
пусто,  и это в первый раз после отъезда моего мужа мне страшно
в доме! Боже, боже! Бедная Китти! -- причитала  она,  и  ничего
более связного мы от нее не добились.
     Взяв  с  собою на всякий случай фонарь, мы перелезли через
низкий забор, разделяющий наши участки.
     -- Вот здесь, вот сюда выскочила бедная Китти,  --  Амалия
Фердинандовна   всхлипнула,  --  а  ведь  Китти  всегда  ходила
спокойно, но тут она прыгала, била лапами  и  потом  упала!  О,
боже!  Я  боюсь  войти в мой дом! Какое счастье что вы не легли
спать!
     Я пошарил лучом фонаря по земле перед  домом,  и  радужное
пятно света, среди листьев тополя, втоптанных в землю, осветило
белую кошку, лежащую на боку с откинутой к спине головой.
     --  Вы не успели заметить, откуда выскочила ваша Китти? --
осведомился  Юлий,  выждав  паузу  между   всхлипываниями.   Он
осторожно  потрогал  кошку носком ботинка -- она была бесспорно
дохлой.
     -- Я не успела заметить! Разве могла я знать! -- ее одолел
новый приступ рыданий. -- Кажется, вот отсюда! -- она  показала
на дырку в ступенях крыльца.
     Когда  мы  садовой  лопатой  отдирали  истертые  каблуками
ступени, с режущим ухо скрипов выдергивая  ржавые  гвозди,  мне
казалось,  внизу  под  щелями, в луче фонаря медленно шевелится
нечто лоснящееся и мерзкое.  Но  вскрыв  крыльцо,  мы  под  ним
ничего  не  нашли,  кроме  запаха  плесени  и, в задней дощатой
стенке, нескольких черных дыр, к исследованию которых  охоты  у
нас не было.
     Дрожащую  и  всхлипывающую Амалию Фердинандовну мы увели к
себе и, уговорив выпить рюмку крепкой настойки, уложили спать в
мезонине нашего дома.
     Юлий ушел, а я еще долго слонялся по  комнате,  прикуривая
сигарету от сигареты, пока память не отказалась восстанавливать
вновь   и  вновь  события  и  разговоры  этой  недели,  ставшей
счастливым, но уже далеким прошлым.  Тогда  я  решился  сечь  и
мгновенно, как в обморок, провалился в мертвецкий сон.
     На  другой  день,  по  указаниям  Амалии Фердинандовны, мы
выкопали ямку у забора в  тени  и  захоронили  в  ней  частично
съеденные  муравьями  останки  Китти.  А  мне  не  давало покоя
навязчивое видение -- овальное радужное пятно света и лежащая в
нем, конвульсивно вытянув лапы, дохлая белая кошка. Эта картина
в  мыслях  упорно  связывалась  со  вчерашним   сном,   вызывая
подсознательное  чувство  вины,  хотя я понимал, что все это --
лишь случайное совпадение.
     Я не стал рассказывать Юлию о своем сне, ибо этот случай и
так произвел на него неприятное  впечатление.  Он  стал,  перед
тем,  как  лечь  спать,  запирать  двери,  и вообще, по вечерам
выглядел нервозно и настороженно.  За  два  дня  после  отъезда
Наталии   он  получил  и  отправил  несколько  телеграмм,  и  в
заключительной из них значилось, что  съемки  откладываются  на
месяц.
     Он уехал вечерним автобусом, и уговаривал меня отправиться
с ним  в  Москву,  звал просто так, провести время, сначала как
будто  в  шутку,  а  затем  все  серьезнее,  и  чем  упорнее  я
отказывался,  тем  настойчивее  он  уговаривал. Уже на подножке
автобуса, поставив чемодан внутрь, он говорил с легкой досадой:
     -- Я не могу доказать мою правоту, как некую  теорему,  но
поверьте   мне   на   слово  --  в  натуре  этого  города  есть
пренеприятнейшая дурь, у меня на это чутье. Он город-эпилептик.
Сегодня он спокойный и сонный, а завтра уже бьется в  припадке,
и на губах его пена -- поверьте нюху старого лиса!
     --  Вы  напрасно его обижаете. Он ленивый и тихий город, и
вам в нем просто скучно. А мне  нравится,  что  здесь  тихо,  у
меня, в конце концов, отпуск.
     --  Здесь  слишком  тихо -- оттого-то и заводится нечисть!
Вместо воздуха тут прозрачная  жидкость,  и  люди  рождаются  с
жабрами!  Смотрите,  чтоб  и  у  вас не выросли... хотите стать
двоякодышащим?
     Автобус, словно решив оборвать наш спор, взревел мотором и
двинулся, с лица Юлия исчезла досада, оно осветилось множеством
приветливых и грустных улыбок, и он из-за  стекла  помахал  мне
рукой.

      * ЧАСТЬ ВТОРАЯ *

     9

     Настали  томительные  дни,  с  удручающей  душной погодой.
Голубизна неба,  будто  пыльным  налетом,  покрылась  сероватой
дымкой,  с  берега,  как  обычно,  тянул  слабый бриз, но он не
приносил запаха моря,  листья  деревьев  почти  не  отбрасывали
теней и выглядели сделанными из жести.
     Мелкая   живность,   чуя  в  природе  неладное,  старалась
спрятаться. Как-то вечером, уже за полночь,  я  курил,  сидя  в
плетеном  кресле,  и  вдруг  на  полу  уловил  шевеление  -- по
крашеным  доскам,  не  смущаясь  ярким  электрическим   светом,
деловито   дрыгая   лапками,   перемещалась  лягушка;  спокойно
пропрыгав черех  комнату  наискось,  она  скрылась  в  углу  за
шкафом.  Непостижимо,  как  она  могла миновать высокие ступени
крыльца и две закрытые двери, и я, хорошо понимая, что надо  бы
выкинуть  ее  на  улицу,  остался сидеть неподвижно, охваченный
неожиданным оцепенением.
     Потом в дом проникли цветные мохнатые гусеницы, по потолку
стали ползать  летучие  насекомые  с  раздвоенными  хвостами  и
мягкими  крыльями,  и  в  невероятных количествах обычные божьи
коровки, пребольно кусавшиеся, и вскоре мне стало казаться, что
все нечистые твари из окрестных садов перебрались в мое жилище.
     Больше всего действовали на нервы  коричневые  глянцевитые
червяки,  очень  медлительные  и тонкие, похожие на коротенькие
обрезки телефонного провода -- к вечеру они выползали из стены,
и  если  случалось  одного   из   них   раздавить,   раздавался
отвратительный  тихий хруст и распространялся запах гнили. Не в
силах дотрагиваться до этой пакости пальцами, я их стряхивал со
стен спичкой в пустые сигаретные пачки и выбрасывал на помойку.
     Юлий оказался отчасти прав:  в  этом  городе  было  нечто,
вредно  действующее  на  психику. У меня появилась беспричинная
настороженность, я стал на  ночь  запирать  двери  и  проверять
задвижки  окон.  Вечерами  мерещилось,  сто  в  доме кто-то или
что-то прячется, и я с трудом поборол возникшую  было  привычку
оглядываться, чтобы убедиться, что за спиной никого нет. Твердо
зная, что следить за мной некому, иногда я не мог удержаться и,
мысленно  ругая  себя  по  слогам  идиотом, внезапно отдергивал
оконную штору -- и конечно, обнаруживал  за  ней  лишь  черноту
стекла.
     Микроклимат,  объяснял  я себе, духота и перепады давления
-- но от этого легче не становилось. Из пустующей половины дома
порой слышались непонятные шумы, и я, чуть не  вслух  повторяя,
что  любой  звук  имеет свою механическую причину и описывается
точным уравнением колебаний, тем не менее плохо спал.
     Каждый день  я  заходил  на  почту  и,  стараясь  казаться
рассеянным,  протягивал девушке через стойку раскрытый паспорт.
Она  доставала  тонкую  пачку  конвертов,  небрежно   и   ловко
перебирала  их  левой  рукой, одновременно правой возвращая мне
паспорт, и качала отрицательно головой.  Через  несколько  дней
для  этого  молчаливого  "нет"  ей  не  нужно  было смотреть ни
письма, ни паспорт, и еще не успев войти, я  видел  покачивание
ее челки.
     Оставались  поиски  дога,  покуда безрезультатные, они все
еще связывали меня с Наталией какой-то нитью  --  запутанной  и
готовой  порваться,  и скорее всего, реально не существующей --
но меня  не  было  сил  трезво  оценить  обстоятельства.  Любые
сведения  об  Антонии  я должен был передать в Москву по адресу
тетки Наталии.
     Город  скоро  мне  опротивел,  в  нем   появилось   что-то
фанерное,  что-то  от  декораций,  забытых  давно  за кулисами,
белесых от известки и пыли. Я решил уехать и назначил себе  три
дня  сроку,  но  эти  три  дня  прошли,  а  я никуда не уехал и
попрежнему аккуратно являлся на почту.
     Поэтому, что касалось дога -- тут я готов был  клюнуть  на
любую  приманку. Она не заставила себя ждать, и невозможно было
придуать ничего ни смешнее ее, ни  нелепее.  Преподнес  мне  ее
Лаврентий Совин, школьный учитель химии, по прозвищу Одуванчик.
Он  привлекал  внимание  круглым  блестящим черепом, но котором
торчали иглами редкие белые волоски. Лицо его  издали  казалось
застывшим  в  улыбке,  причиной тому был курносый нос и складки
около губ;  вблизи  же,  напротив,  его  выражение  оказывалось
нервозным  и  даже страдальческим. За ним числились, по слухам,
чудачества,  и  его  недолюбливали  --   говорили,   чудак   он
небезобидный, но, чем именно, объяснить не могли или не хотели.
Мне   его  показали  сначала,  как  местный  курьез,  а  теперь
предстояло иметь с ним дело.
     Изловил он меня на рынке в подземном баре, которым  немало
гордились  пьющие  граждане города. Раньше тут помещался подвал
для хранения овощей, а потом его стены обшили досками,  до  сих
пор  пахнущими  смолой, и поставили стойку. Бочки содержались в
прохладе, благодаря  чему  торговля  дешевым  сухим  вином  шла
весьма бойко.
     Я  сюда  приходил  по  утрам,  когда  посетителей почти не
бывало. Предварительно я заглядывал в овощные ряды, где  лежали
кучами  помидоры,  такие  спелые, что просвечивали на солнце, и
выбирал несколько штук. Шесть ступеней, шесть  мраморных  плит,
утащенных, видимо, с каких-нибудь античных развалин, вели вниз,
в  сумрак  погреба  --  там  рыночный шум исчезал, и можно было
услышать, как шелестят пузырьки, всплывая со дна стакана.
     Одуванчик возник  неожиданно,  как  Петрушка  в  кукольном
представлении, и поставил свой стакан рядом с моим.
     --  Я  не  стал  искать вас дома. Так для вас будет меньше
риска,  --  он  произнес  этот  странный   текст   с   изрядной
значительностью.  Я  смотрел на него, не скрывая недоумения, но
он не смутился.
     -- Я видел вас на  кошачьей  пустоши,  где  статуя  черной
кошки,  я  понял,  что  вы  тоже  догадываетесь!  Вы должны мне
помочь, -- он понизил голос до шепота, -- речь идет  о  большом
зле,  о  страшной опасности... ведь мы оба служим науке, только
на разных флангах... и кому, как  не  нам...  --  он  умолк  на
неуверенной  интонации,  но  глаза  его  блестели  и настойчиво
сверлили меня.
     -- Да что вы, -- я старался  вложить  в  слова  как  можно
больше  лени  и  безразличия,  все  еще  надеясь,  что разговор
заглохнет, -- бог с ней, с наукой... я отдыхаю здесь от нее...

учитель! -- он обиженно покивал головой, оттопырив нижнюю губу,
но  продолжал  с азартом. -- Все равно я на вас рассчитываю! --
он дышал энергично и шумно, и в голосе  появился  металлический
призвук,  чем-то  он  напоминал  паровоз,  готовый  тронуться с
места.  --  Когда  вы  ознакомитесь   с   моими   данными,   --
останавливать   его  было  уже  бесполезно,  он  успел  набрать
скорость, -- вы поймете, какой страшный зародыш  развивается  в
нашем  городе!  Что может быть страшнее -- если низшие существа
научились  управлять  человеком!  Кошки!  Не   силой   конечно,
внушением,    незаметно,    неслышно...    не   считайте   меня
сумасшедшим... я вас могу убедить...
     Меня захлестнула тоска,  как  в  дурном  сне,  когда  надо
бежать,  а  ноги  не  двигаются,  и  в горле, не давая кричать,
поселяется ледяной холод.
     -- Вы лучше меня знаете, все  великие  открытия  считались
сперва  бредом!  Циолковского  объявляли  же ненормальным, и не
кто-нибудь, а ведущие академики, лучшие умы!
     Он почувствовал, что я готов улепетывать от него,  как  от
нечистой силы, и решил пойти с козырной карты:
     --  И вас лично это касается: я насчет черно-рыжей собаки.
Тут я много обещать не возьмуь, потому что собаки, как таковой,
уже нет... то есть  я  так  думаю,  --  не  сомневаясь,  что  я
проглатил наживку, он, как опытный рыболов, проверял, насколько
крепко я за нее держусь, -- но ведь вам важно, как ее... того?
     -- Мне все важно, -- разрешил я его сомнения, -- что вам о
ней известно?
     --  Почти  ничего... пока. Моя рабочая гипотеза такая, что
ее растерзали кошки.
     -- Вы шутите? Кошки -- взрослого дога?
     -- А если их много? Если их ОЧЕНЬ много? --  он  уперся  в
меня многозначительным взглядом.
     -- Чепуха! Да он бегает в сто раз быстрее!
     --  Вы  уверены, что тигровый дог будет спасаться бегством
от кошек? Пока еще МОЖЕТ бежать?
     Оказалось, он отлично знает, как  называется  "черно-рыжая
собака".  Несмотря  на  внешнюю бестолковость, у него все время
хватало хитрости выворачивать разговор в нужную ему сторону.
     -- Завтра! Приходите в школу, там ОНИ  не  подслушают!  Но
вам   нужен  хороший  повод...  --  он  профессионально  поднял
указательный палец и  выкатил  грудь  колесом,  из  этой  позы,
наверное,  он  приобщал школьников к премудростям менделеевской
таблицы, -- сначала нужно зайти... лучше всего к редактору. Что
знает редактор, знает весь город. Пройдоха! Скажите, что  нужен
анализ  грунта. Или воды! Понимаете? -- палец его опустился. --
Другой лаборатории нет! Он пошлет вас ко мне!
     Я чувствовал себя завербованным шпионским агентом. Мне уже
давали инструкции... и довольно курьезные.
     -- По-моему, у вас мания преследования. Я просто  приду  к
вам, чего тут бояться?
     --  Нет, нет, не делайте этого! Они раньше времени выведут
вас из игры! О, вы не представляете, как они  коварны!  --  его
носорожьи  глазки  буравили  меня  взглядом,  словно  отыскивая
трещину,  за  которую  можно  было  бы  зацепиться.  Он  рывком
наклонился  ко  мне и медленно произнес шепотом: -- Ваши друзья
здесь