- стала
повсюду непререкаемой.
     Все  четыре дороги, ведущие к нам извне, перегородили пары
стоящих нос к носу тупорылых военных машин, словно  играющих  в
"гляделки"  бессмысленными  мощными  фарами,  и  разъезжающихся
только изредка,  чтобы  пропускать  такие  же  желто-коричневые
грузовики -- отныне единственную нашу связь с внешним миром.
     В  тени гигантских радиаторов бездельничали солдаты. То ли
случайно, то ли по специальному замыслу начальства,  на  каждом
посту  находилось ровно столько человек, чтобы составить партию
в домино -- по два шофера и по два  автоматчка,  и  они,  будто
жрецы,  служа  культу неизвестного божества, не прекращали игру
ни на минуту. Когда я  приходил  смотреть  на  этот  непрерывно
справляемый  обряд,  они  на  меня  не обращали внимания, и мне
иногда  казалось,  что  вся  история  с  карантином  подстроена
могущественным  и  злым  духом  по  имени "домино", возжелавшим
окружить и захватить город, чтобы  все  жители,  разбившись  на
четверки, славили стуком костей самозванное божество.
     В  порту  тоже появились солдаты, и черные кости их домино
глухо стучали по горячим от солнца шершавым доскам  деревянного
пирса.  Это занятие, целиком поглощая четырех солдат, оставляло
свободным  пятого,  лишнего,  и  он,  дожидаясь  очереди,  стоя
наблюдал  за игрой, с автоматом на животе, либо прохаживался по
песчаному пляжу вдоль рядов рассохшихся лодок, малопригодных  с
виду для бегства от власти слова "карантин".
     Подобно  старшему  жрецу,  следящему  за порядком в храме,
дважды в день приезжал проверять,  насколько  исправно  солдаты
играют    в    домино,   лейтенант,   их   начальник   --   его
желто-коричневый  газик,  снующий  теперь  по  городу,  как  бы
возместил  исчезновение  такого же газика Крестовского. Вскоре,
однако, выяснилось,  что  лейтенант  представлял  лишь  среднее
звено  служителей  культа  карантина  и  домино,  и  мы увидели
главного жреца.
     Перед въездом его  коричневые  грузовики  на  южном  шоссе
раздвинулись  в  стороны  заранее,  и  черная волга, не сбавляя
хода, пролетела между их пыльными фарами, пропылила  по  улицам
города  и  проследовала  к  пограничной заставе, находящейся на
окраине.
     Он почти не  появлялся  на  улицах,  иногда  разъезжал  по
окрестностям  и  несколько раз посетил кошачью пустошь. Я видел
его раза два в ресторане -- сухой, неопределенного возраста, но
скорее всего, за пятьдесят, с пергаментным лицом,  с  потухшими
серыми  глазами  и  редкими,  расчесанными  на  пробор,  седыми
волосами, он носил серебряное пенсне  и  полковничий  мундир  с
узкими  серебряными погонами. Его личная свита состояла из трех
штатских,  а  гвардия  --  из  нескольких  солдат  и  сержанта,
ездивших  иногда  за  ним в защитного цвета фургоне с ребристым
металлическим кузовом и, по указаниям штатских,  бравших  пробы
воды,  грунта,  а  впоследствии  и  ловивших  кошек. От простых
смертных его отгораживала  вежливая  сухая  улыбка,  которая  и
служила единственным ответом на все попытки местных начальников
вступить с ним в беседу.
     На   территории  заставы  полковник  со  своими  штатскими
устроил бактериологическую лабораторию, и  несмотря  на  полную
изоляцию  и  строгое  соблюдение  секретности, сквозь стены ее,
неизвестно  как,  вскоре  проникли  в  город  и  стали  в   нем
властвовать,  оттеснив  слово "карантин", новые, таинственные и
страшные слова: культура шестьсот шестнадцать дробь два.  Слова
эти  употреблялись  практически  в  любом разговоре, и они сами
собой упростились до сокращенного "культура-дробь-два"  и  даже
до  совсем  уж  свойски-фамильярного  "дробь-два".  Речь  шла о
необычайно  зловредном  вирусе,  уже   однажды   выведенном   в
лабораториях, но в живой природе до сих пор не встречавшемся.
     В  общественной  жизни  города наступил полный паралич. На
службу ходили, но можно было бы и не ходить,  ибо  никто  ни  с
кого и никакой работы не спрашивал. Улицы опустели, рынок тоже,
но  в  ресторане и в винном баре обороты увеличились. Некоторая
часть  населения  ударилась  в  отчаянную  панику  --   боялись
здороваться за руку, соблюдали при разговоре кем-то придуманную
безопасную  дистанцию  в полтора метра, и даже в знойные дни на
улице встречались люди в кожаных черных перчатках.  Большинство
же ограничилось тем, что перестало ходить на пляж, где купаться
все  равно запрещалось, и вечерами сидело дома, как бы исполняя
этим свой гражданский долг; на многих лицах появилось выражение
значительности  и  даже  торжественности.  Молодежь  увидела  в
карантине  просто  повод  к  загулу  по ночам, почти до утра, в
занавешенных  виноградом  двориках  шло  пьянство,  по   улицам
разгуливали  в  обнимку  компании  по  несколько человек и пели
песни, а днем где угодно, на тротуарах, около уличных ларьков и
даже на ступеньках учреждений, попадались целующиеся парочки.
     Всем владельцам кошек вменялось в  обязанность  предъявить
своих  животных для обстледования -- это оглашалось по радио, в
местной газете и в специальных афишках на столбах и заборах.
     Первые дни у дверей приемного пункта  толпилась  небольшая
очередь;  кошек,  в  основном,  приносили  женщины,  как  более
дисциплинированная часть населения.
     Доставленная  кошка  помещалась  в  специальный  ящик,   с
дырками  для  дыхания,  одновременно  в  регистрационную  книгу
вносились имя и адрес владельца, кличка и пол животного,  после
чего номер записи с помощью брки присваивался ящику.
     Считалось,  что  при  благоприятных  анализах кошку вернут
хозяину, но я  о  таких  случаях  не  слыхал  --  кошки  просто
бесследно  исчезали.  Да  никто  и не пытался наводить справки:
вскоре после объявления карантина и  распространения  слухов  о
связи  вируса  с  кошками  ненависть к кошачьей породе достигла
значительного накала.
     За первую неделю после публикации таким  вот,  официальным
путем удалось изъять у населения несколько сотен кошек, а затем
их  поступление  прекратилось,  хотя  в  городе поголовье кошек
составляло, по меньшей мере, несколько тысяч.
     Большая  же  часть  населения   решила   проблему   иначе,
безусловно,  не сговариваясь, но с поразительным единодушием. В
первое же утро на  улицах  города  обнаружилось  более  двухсот
убитых  кошек,  и  эта  цифра  почти  не  снижалась  в  течение
пятнадцати-двадцати дней. Характер действий был везде одинаков.
Трупы животных оказывались всегда посередине улицы, никогда  на
обочине,   в   близости  к  фонарям,  причем  исключительно  на
асфальтовых улицах. Орудие убийства, полено или кирпич,  редко,
забрасывалось  в  канаву,  а  в  большинстве случаев, как вещь,
потенциально  заразная,  прилагалось  к  трупу.  Иногда   акция
совершалась  непосредственно  в таре, в которой была доставлена
кошка, в мешке или корзине.
     Система поддержания  порядка  оказалась  здесь  достаточно
гибкой  и нашла возможным вступить в неофициальное соглашение с
населением.  В  силу  этого,  неписанного,  но   непререкаемого
договра,  объезд  города и собирание трупов кошек производились
раз  в  сутки,  около  шести  утра,  и  опять  же,  только   по
асфальтовым  улицам.  Во  все  время  карантина  это соглашение
соблюдалось  неукоснительно,  то  есть   ни   одной   кошки   в
неположенном месте или в неправильное время не обнаружилось.
     Я  несколько раз наблюдал процедуру убирания мертвой кошки
-- она повторялась в неизменном виде, с тщательным  соблюдением
мелочей, словно разработанный до тонкостей важный обряд, и в ее
методичности крылось нечто мерзостно-завораживающее.
     На   рассвете,   каждое   утро,  военная  грузовая  машина
продвигалась по улицам с малой скоростью, громко рыча и собирая
необычный свой урожай. У очередного объекта она  тормозила,  на
высокую  подножку вылезал из машины сержант с папиросой в зубах
и, держась левой рукой за дверцу, осматривал сверху труп кошки,
хатем по его указаниям щофер разворачивался и подъезжал к кошке
задним ходом, сержант же в течение всей операции  оставался  на
подножке.  Любопытно,  что  проще  всего  было  бы проехать над
кошкой, но они никогда этого не делали, то ли из  суеверия,  то
ли  в  силу инструкции. Далее два солдата сгружали из кузова на
асфальт контейнер с  раствором  извести,  и  большими  щипцами,
наподобие  каминных,  погружали в раствор труп животного; щипцы
основательно окунались в раствор для дезинфекции и укладывались
в машину, вслед за  ними  грузили  на  место  контейнер.  После
этого,   уже   сверху,   из   сосуда,   напоминающего   большой
огнетушитель, асфальт поливали белой пахучей жидкостью, сержант
перебирался в кабину, грузовик разворачивался, и  натужно  урча
мотором, направлялся дальше.
     Белая   жидкость,   будучи,  видимо,  каким-то  абсолютным
средством, отличалась невероятной едкостью: по высыхании ее  на
асфальте  оставалось серебристое пятно, сохранявшее причудливую
форму первоначальной кляксы;  оно  сияло  на  солнце  радужными
разводами,  как  нефтяная пленка на воде, и не смывалось уже ни
дождями, ни поливальными машинами.
     Разляпитые серебристые  пятна,  как  своеобразные  плоские
памятники,  скоро испещрили все основные улицы города и кое-где
сливались  в  сплошные,   сложной   конфигурации,   серебристые
площадки, наводящие на мысли о братских могилах. Я стал в своих
маршрутах избегать асфальтовых улиц.

     Амалия  Фердинандовна, обнаружив афишку на столбе у ворот,
одна из первых отнесла свою  Кати  по  указанному  адресу.  При
сборах не обошлось без слез, потому что кошка, зачуяв неладное,
долго  не  давалась  ей  в  руки,  а потом не хотела садиться в
корзинку и  орала  так,  будто  рядом  стоял  уже  контейнер  с
известкой.
     Я  посоветовал  ей  устроить  для  Кати карантин на дому в
чулане, но она отклонила мою идею с завидной твердостью:
     -- Я все утро об этом думала, но я не могу так  поступить.
Кати  ничем  не больна, и она через три дня будет опять дома. Я
уверена в этом!
     Но, конечно, через три дня о судьбе Кати ей сказать ничего
не могли, кроме регистрационного номера кошки. Вооруженная этим
трехзначным  числом,  она  отправилась  на  заставу,  начальник
которой,  на  ее счастье, входил в число собутыльников ее мужа.
Она пробилась к полковнику, и  того  подкупила  ее  неколебимая
вера  в  существование порядка внутри возглавляемой им системы.
Тяжелые  колеса   вирусно-карантинного   механизма   пришли   в
движение,  и  к вечеру Кати, лишившись возможности пожертвовать
жизнью ради науки, в невероятных количествах  уплетала  любимую
ею вареную рыбу.
     Имея   справку   о  благонадежности  своей  кошки,  Амалия
Фердинандовна все же старалась держать ее дома. Но  Кати  время
от  времени  удавалось улизнуть в сад, и в одно прекрасное утро
ее труп лежал за калиткой рядом с куском кирпича.
     Амалия Фердинандовна похоронила Кати  в  том  же  тенистом
уголке  сада,  где  покоилась  Китти, и на время была полностью
деморализована. Она похудела и осунулась, но от этого выглядела
моложе, и выражение лица стало еще более детским. Она  забывала
готовить  себе  пищу,  и  я иногда просил ее напоить меня чаем,
чтобы за компанию со мной она немного  ела.  Заходя  к  ней,  я
почти  всякий  раз заставал ее в углу перед иконами, словно она
хотела от потемневших ликов  получить  ответы  на  мучившие  ее
вопросы.
     --  Это  грешно, так думать, -- сказала она однажды, -- но
мне кажется, в нашем городе много злых людей.  Вы  видели,  как
страшно они убивают кошек? Я смотрю на прохожих и вижу недобрые
лица,   и   у   них,   наверное,  недобрые  мысли.  Это  совсем
неправильно, так не должно быть --  ведь  если  нам  посылаются
неприятности,  то  для  того,  чтобы  мы  что-то поняли и стали
добрее, чтобы все стали лучше! А получается наоборот,  и  я  не
могу понять, зачем это.
     -- Как, -- поразился я, -- неужели в том, что творится, вы
хотите видеть какой-нибудь смысл?
     --   Конечно,  --  она  в  свою  очередь  удивилась  моему
недоумению, -- Бог ничего не делает зря! -- словно  вспомнив  о
важном  деле, она подошла к иконам и зажгла свечку. -- Только я
ничего не могу понять, и мне  трудно.  Все,  что  я  могу,  это
молиться за них, чтобы они не были злыми.
     После  этого разговора я стал внимательнее присматриваться
к лицам незнакомых людей и  научился  улавливать  в  них  некую
специфическую  карантинную  угрюмость.  И  пожалуй, ее мысль --
помолиться, чтобы они стали добрее -- была не так уж плоха.
     Однако, ее молитвы вряд ли доходили по назначению,  потому
что  недоверчивая угрюмость все глующе въедалась в лица. Да она
и сама понимала, что  от  ее  молитв  мало  проку,  и  пыталась
придумать что-нибудь более действенное. Вместе с другими дамами
она  организовала  в  местной  столовой  бесплатное питание для
людей, из-за карантина лишившихся заработка. Но власти нашли  в
этом  начинании буржуазную идеологию и наложили на него вето, а
взамен, по соседству с кошачьим  приемником,  открыли  бюро  по
трудоустройству  лиц,  оказавшихся  временно без работы. За две
недели бюро не привлекло ни  одного  посетителя  и  само  собою
закрылось.
     Тогда  она  поместила  в  газете  объявление  о бесплатных
уроках музыки. Мне этот ход показался чересчур  смелым  --  что
она  станет  делать, если желающие музицировать повалят толпой?
Но публике сейчас было не до музыки, и лишь трое мамаш  привели
к  ней  детей,  причем  двое  из  них  после  первого  же урока
бесследно исчезли.
     Все же одна ученица у нее осталась -- тощенькая белобрысая
девочка в поношенной школьной форме, она приходла почти  каждый
день  и  исправно  играла гаммы. Заметно с этих пор оживившись,
Амалия Фердинандовна и сама начала играть, и от  того,  что  из
соседнего  дома снова разносились звуки рояля, наша улица стала
казаться немного веселее.

     18

     В  один  и  тот  же  день  с  распространением  по  городу
зловещего имени вируса получила свободу его первая жертва -- из
больницы  выписали  Одуванчика.  И  следующие два дня сделались
днями его полного и безоблачного триумфа. Два дня он раскатывал
в черной волге, и все могли видеть за приспущенным стеклом  его
бледное  озабоченное  лицо. Его даже возили в главное святилище
карантина -- в лабораторию на заставе, и он запросто  беседовал
с   серебрянопогонным   полковником,  с  человеком,  который  с
заминкой  и  вяло  протянул  руку  первому  секретарю  райкома,
ограничился  кивком для второго, а от редактора отделался своей
короткой бесцветной улыбкой. И Одуванчика не просто  возили  --
нет,  именно  с его появлением связалось оживление деятельности
черной волги и  носившейся  всюду  за  ней,  гремящей  железным
кузовом  машины-лаборатории. Это он показывал полковнику одному
ему, Одуванчику, ведомые места на побережье, и советуясь с ним,
Одуванчиком, штатские втыкали  в  землю  колышки  с  оранжевыми
флажками,  под  которыми после брались пробы грунта. И наконец,
по его, Одуванчика, указаниям солдаты из  ребристого  гремучего
кузова,   вооружась  лопатами  и  специальными  сетками,  топча
сапогами пыль захолустных дворов, ловили своих первых  грызунов
и ставших уже крайне редкой дичью кошек.
     Да,  Одуванчик  внезапно  превратился  в важную персону, и
поговорить с ним почиталось за честь, он же отвечал на  вопросы
уклончиво  и многозначительно. Он имел теперь постоянно занятой
вид, наряжался в сапоги и галифе, на суконном пиджаке висли две
старые  военные  медал,  и  левая  рука  покоилась  на   черной
перевязи.
     В  последующие  три  дня, хотя Одуванчик сидел уже дома, к
нему несколько раз заезжали, и престиж его продолжал расти.
     Но все на свете кончается, и потребность карантинного бога
в советах Одуванчика исчерпалась. Сотни  металлических  баночек
наполнились пробами грунта, в клетки насажали нужное количество
кошек, мышей и сусликов, и жрецы карантина удалились на заставу
в  свои  кельи.  Их  больше  никто  не  видел,  и  то,  что они
продолжают существовать и функционировать, подтверждалось  лишь
одним,  косвенным  и  неярким  свидетельством:  раз  в сутки, в
двенадцать дня, пустая черная волга останавливалась у магазина,
шофер покупал две бутылки армянского коньяка  и  тотчас  уезжал
назад на заставу.
     Одуванчик  же  оказался не у дел, интерес к нему городской
общественности начал спадать. И тогда он предпринял  нелепейшую
рекламную  акцию,  окончательно укрепившую меня в мысли, что он
ненормальный, и принесшую ему, тем не менее, по фантастическому
стечению обстоятельств, новую славу.
     В те дни, опасаясь, что используя свои ученые  степени,  я
оттесню   его  с  главной  роли  консультанта  при  блюстителях
карантина,  Одуванчик  старательно  меня  избегал,  и  хотя   я
довольно много слонялся по улицам, он ухитрился за целую неделю
встретить  меня  всего  два раза. Он при этом страшно спешил и,
удирая, скороговоркой бормотал на ходу, что  нам  нужно  с  ним
побеседовать  в  ближайшее  время,  как  только  он станет чуть
посвободнее. Поэтому я немало удивился,  когда  однажды  утром,
увидев  меня  на улице, он не свернул, как обычно, в сторону, а
подошел поздороваться и долго тряс мою руку:
     -- Слава богу, хоть вас встретил...  вс"  дела...  мы  тут
решили...  кое-какие  меры...  если хотите, на пустоши... через
час.
     Ничего  более  внятного  он  не  сообщил,  но  я  все   же
отправился  на  кошачью пустошь. К началу церемонии я опоздал и
тихонько присоединился к небольшой стайке зрителей.
     Представление развернулось у подножия сфинкса, на то самом
месте, где месяц назад  мы  при  свете  фар  грузили  в  машину
изодранного  кошками  Одуванчика. Сейчас он стоял, подбоченясь,
при медалях и в галифе,  и  в  позе  его  уже  появилась  некая
начальственная  небрежность.  Перед  ним  выстроились  шеренгой
около  тридцати  юношей,  школьники  старших  классов;   сквозь
привычное для учащихся выражениеофициально-показной серьезности
на их лицах проглядывало недоумение. Одуванчик лишь наблюдал, а
руководил    построением    молодой   учитель   физкультуры   в
тренировочном   костюме;   отдавая   Одуванчику   рапорт,    он
замешкался, не зная, как его в данном случае следует именовать,
и  выбрал  неопределенное  "товарищ начальник", что однако того
вполне удовлетворило.
     Одуванчик  важно  кивнул,  и  учитель,   повернувшись   на
каблуках, не то пропел, не то прокричал:
     -- Пе-ервая пара... на пост... марш!
     От шеренги отделились двое крайних и в ногу промаршировали
к сфинксу.
     -- Кру-у-гом! -- пропел учитель.
     Они повернулись и щелкнули каблуками.
     -- Сми-и-иррно!
     По   обе   стороны  передних  лап  сфинкса  стояли  теперь
навытяжку  человеческие  фигурки,  и   внезапно   он   приобрел
неописуемую  монументальность:  несмотря  на  оббитую голову, в
изваянии        появилось         нечто         величественное,
восточно-монархическое.
     Я  думал,  дурацкая  церемония  на  этом  и  кончится,  но
оказалось -- нет. Одуванчику подали сверток, и он оттуда извлек
старый заржавленный автомат, из тех, что  хранятся  в  школьных
музеях   как   партизанские   реликвии   с   просверленной  для
безопасности казенной частью ствола.
     Одуванчик шагнул вперед и надел ремешок автомата одному из
часовых на голову, тот при этом неловко вытянул шею и осторожно
ею вращал,  пока  ремешок   не   занял   премлемое   положение.
Последовала немая сцена, и за ней -- команда разойтись.
     Что  означало  все  это -- почетный ли караул, фактическую
охрану  или  символический  арест  сфинкса  --  никто  ясно  не
представлял,  да  и  Одуванчик,  наверное,  тоже; как бы там ни
было, в течение следующих двух дней, от восхода  и  до  заката,
каждые четыре часа, происходила исправная смена караульных.
     Забаве  этой положили конец исследования жрецов карантина.
Непостижимыми   человеческому   уму   путями,   сквозь    стен