ала-то он хотел стать инженером -- тогда
это еще ценилось, но отец подхалтуривал -- красил праздничное оформление для
большого универмага  -- и всегда брал с  собой  сына, подкормиться. Было это
после  войны,  а бездетная директриса магазина всегда угощала или конфетами,
или эклером.
     --  И знаешь,  что самое интересное? -- тряс меня за плечо полуплачущий
Торгонавт.-- Я  ведь  ни  о  чем не жалею, хотя  мои  акварельки  хвалил сам
Фальк... Он дружил с папой...
     Потом хором  уговаривали  Пейзанку  примерить платье  от  Кардена.  Она
отнекивалась, объясняла, что ей жалко портить ленту, завязанную изумительной
розочкой, но товарищ Буров заявил, что  изготовление розочек из  ленточек --
его прямая обязанность, после  чего Пейзанка смирилась и ушла переодеваться.
Ни с  того ни с сего хватились Диаматыча,  и я уже было  собрался что-нибудь
наврать, но  Друг Народов предположил, что  профессор, по  всей вероятности,
выбрал  свободу и  попросил  у французов  политическое убежище.  Все  просто
повалились от  хохота!  Вернулась Пейзанка.  Платье  было умопомрачительное,
элегантно-легкомысленное, с той изящной небрежинкой,  которая,  наверное,  и
стоит таких денег.
     --  Горько!  --  завопила   Пипа  Суринамская  и,  не  удовлетворившись
кратковременным поцелуйчиком смущенной Пейзанки и ослабшего  Поэта-лауреата,
сгребла Гегемона Толю и  показала,  как  на своей свадьбе она  целовалась  с
генералом Суринамским, тогда еще лейтенантиком.
     Дальше  --  нашли  по  телевизору  парад  клипов  и  начали  танцевать.
Естественно,  товарищ  Буров  заграбастал  Аллу  и в  процессе  музыкального
топтания посреди  номера все крепче и крепче прижимал ее к себе --  она даже
уперлась кулачком ему в грудь. Он что-то шептал Алле в лицо, и мне казалось,
я чувствую его разгоряченное, пьяное дыхание.
     -- Давай  набьем  Бурову  морду! --  присев  рядом  со мной,  предложил
Спецкор.-- Ишь, бурбоншце! Терпеть не могу, когда пристают к чужим женщинам.
А ты чего скуксился -- борись!
     -- Не умею...
     -- Вот-вот!  Ты обращал внимание, что у роскошных  баб -- мужья  обычно
жлобы  жлобами?  А почему?  А  потому  что,  когда  нормальный  парень видит
классную девочку, что он испытывает?
     -- Что? -- спросил я.
     -- Он испытывает не-ре-ши-тель-ность! А вдруг я не в ее вкусе? А  вдруг
она не то подумает?.. А вдруг за ней ухаживает кто-нибудь  в кожаном пальто,
а на мне папин габардин? Точно?
     -- Точно! -- поразился я верности его наблюдений.
     -- А какой-нибудь хмырь  с  немытой шеей, даже не посмотрев  на себя  в
зеркало, подвалит и цап мертвой хваткой...
     -- Ты поссорился с Мадлен?
     -- Нет. Оказалось, что она замужем...
     Аллу   от   товарища   Бурова   освободила   Пипа  Суринамская:   обняв
рукспецтургруппы, она показывала, как нужно  танцевать классическое танго, а
попутно рассказывала, что генерал, будучи еще курсантом и  завоевывая сердце
своей будущей жены, гусарил и даже пил шампанское из ее туфельки.
     -- Шампанское  на  все  столики! --  сорвав телефонную  трубку, крикнул
Поэт-метеорист.-- Гарсон! Ин циммер!
     Клипы  в  телевизоре становились  все  круче  и  круче.  Один изображал
скандал в  дорогом  борделе.  Мы сгрудились  вокруг  экрана и  разнузданными
криками приветствовали смертельно-сексапильную мулатку, которая, подпрыгивая
на батуте, закамуфлированном под кровать,  творила в полете стриптиз. Первой
заметила  стоящего  в дверях элегантного официанта Алла, она улыбнулась ему,
что-то сказала и стала искать  глазами Поэта-метеориста, но он уже  выпал из
нашего  праздника  и  спал,  сжимая  в  руке  стоптанный  Пейзанкин  туфель.
Проследив взгляд  Аллы,  официант тонко улыбнулся,  потом, шевельнув бровью,
оценил   наш  стол  с   объедками  колбасы,   кусками  хлеба,  выскобленными
жестянками, опрокинутыми бутылками и пакетами из-под вина, снова улыбнулся и
спросил что-то.
     -- Кто-нибудь заказывал шампанское или это ошибка? -- перевела Алла.
     -- Скажите  ему, у нас возникли определенные организационные трудности!
-- заплетающимся языком распорядился товарищ Буров.
     --  Я  ему  завтра подарю  матрешку! --  пьяно пообещал Друг Народов.--
Завтра будет все!
     Официант  терпеливо ждал, рассматривая пятна вина  и  обломки галет  на
паласе. Возникла неловкая пауза.
     -- Я заказывал!
     Алла посмотрела на меня с удивлением и перевела. Гарсон что-то уточнил.
     -- Сколько? Одну, две...-- разъяснила она.
     -- Две! -- самоотверженно потребовал я.
     Алла снова перевела, и официант снова уточнил.
     -- Какой сорт предпочитаете?
     --  "Вдова Клико"! -- не задумываясь,  выбрал я,  потому  что о  других
сортах  не имел  ни  малейшего  представления, а про этот  читал  в каком-то
французском детективе.
     Алла  перевела.  Официант  уважительно  приподнял брови,  поклонился  и
вышел.
     --  Безумству храбрых поем мы песню! -- крикнул Спецкор  и хлопнул меня
по плечу, а я тем временем прикидывал, что, пожалуй, нашел лучшее применение
моим сэкономленным 50 франкам. В конце-то концов! Тварь я дрожащая или право
имею?!
     Официант  вернулся  через  несколько  минут.  В  одной  руке он  держал
серебряное  ведерко, из которого торчали два серебряных бутылочных горлышка,
похожих  на  любовников,  купающихся  в  ванне;  а   в  другой  руке,  между
пальцами,--  восемь  бокалов  с  длинными  и  тонкими,  как  у  одуванчиков,
ножками-стебельками.  Он  расставил все это на краешке нашего засвиняченного
стола, обернул бутылку  белоснежной салфеткой, осторожно  хлопнул  пробкой и
принялся плавно  разливать  шампанское по бокалам.  Делел он  это без особой
бдительности,  улыбаясь нам,  но  ни разу  пена не  переползла через края, а
когда она  с  шипением  опала, выяснилось,  что  в каждом бокале  аптекарски
равное количество шампанского.
     -- Снайпер! -- изумился Гегемон Толя.-- Махани с нами! А?
     Но официант, наверное, по жестам поняв, о чем идет речь, только покачал
головой и, поклонившись, вышел из номера.
     --  Ну,  вот,  товарищи...--  трудно  молвил  наш  руководитель.--  Что
хотелось  бы  сказать...  Хороша  страна  Франция,  но  только  за  рубежами
по-настоящему понимаешь, как дорога тебе родина...
     -- За родину! -- подхватил Друг Народов.
     -- Обожди... -- поморщился товарищ Буров  и  потерял ход  мысли.--  Что
хотелось бы сказать...
     -- Так за что пьем? -- пожал плечами Спецкор.
     --  Какая  разница!  -- воскликнул  Торгонавт.--  Я  всем  оставлю  мой
телефон.   Если  нужны  будут  перчатки,  кошельки,  сумки  --  звоните,  не
стесняйтесь...
     --  Давайте  за  мужиков! --  предложила Пипа Суринамская.--  За  наших
защитников!
     -- Как сказал  поэт  Уитмен...--  Это снова  был  Поэт-метеорист, запах
спиртного  действовал  на него,  как  заклинания на  зомби.--  Чем  болтать,
давайте...
     --  Выпьем!  --  закричали  все  хором.  "Вдова Клико"  показалась  мне
кисловатой. Вторую бутылку, приговаривая: "Ну, я его, гниду,  урою!", взялся
открывать Гегемон Толя. Он  долго  возился  с  пробкой, и  дело  закончилось
пенной,  как из  огнетушителя, струей.  Каким-то  чудом  струя  прошипела  в
сантиметре от Пейзанки, так и не снявшей своего нового платья, и точнехонько
ударила в Аллу.
     --  У-у,   косорукий!  --   ругнулась  Пипа  Суринамская   и   шлепнула
сконфуженного Гегемона Толю по затылку.
     -- Срочно нужно присыпать солью! -- посоветовал Торгонавт.
     Алла со смехом вскочила --  ее белая  кружевная  блузка прямо на глазах
становилась  прозрачной.  И прикрыв свою проявляющуюся,  как на  фотобумаге,
наготу  (сначала  проклюнулись  два черешневых пятнышка),  Алла выбежала  из
номера.
     -- Дианы грудь, ланиты Флоры! -- крикнул ей вдогонку Поэт-метеорист.
     Несколько минут  все  смеялись, охали, обсуждали  происшествие, а  Пипа
Суринамская  рассказала,  как  однажды  во  время  гарнизонного  спортивного
праздника она  играла  в волейбол и  у нее отскочила пуговица лифчика... Что
тут  началось! Кошмар! Начсанчасти приказал  на  ужин  всему личному составу
дать двойную порцию брома!
     А товарищ Буров,  уверенный,  что на него никто не  обращает  внимания,
вытер носовым платком лоб и шею,  поправил галстук, и помотав головой, то ли
приводя себя в чувство, то ли отгоняя сомнения, встал и двинулся к двери.
     -- Иди! -- приказал мне шепотом Спецкор. -- Я его задержу!
     -- Давай набьем ему морду! -- предложил я, ощутив готовность к активным
действиям.
     -- Иди, тебе сказали! Это твой последний шанс, лопух!
     В  коридоре с  разбегу я наскочил  на обвешанного коробками и свертками
Диаматыча.
     -- Простите за опоздание! -- отрапортовал он.
     -- Прощаю! -- крикнул я на ходу.
     Дверь в номер Аллы была чуть приоткрыта...

XVIII.

     Проснулся  я от  странного  звука:  словно  кто-то рвал бумагу. Открыл,
глаза -- в номере никого не было.
     Спецкор  отсутствовал,  но на  столе,  посреди мусора,  оставшегося  от
вчерашнего  веселья, лежал сверток с  дубленкой,  купленной  Аллой. Впрочем,
нет, он не лежал, а покачивался и пульсировал, будто  внутри  сидел огромный
цыпленок, старающийся выбраться  наружу из  огромного перетянутого  шпагатом
бумажного яйца. Обертка в нескольких местах уже лопнула, и с громким треском
(он-то  и  разбудил  меня)  появлялись  все  новые  надрывы.  Вдруг  веревки
окончательно  разорвались,  листы  бумаги  опали,  и  дубленка, свернутая  в
замысловатый замшевый эмбрион, медленно начала расправляться, а потом так же
медленно поползла в  мою сторону, не задевая  почему-то бутылок  и  бокалов,
загромождавших стол.
     "Боже, какой дурацкий сон!" -- подумал я, перевернулся на другой  бок и
накрылся одеялом с головой: сразу стало тепло и спокойно.
     Но  я  рано  обрадовался --  одеяло  было содрано,  и дубленка медленно
навалилась  на меня своим  душным  меховым  нутром. То,  что  я  принимал за
толстые складки,  оказалось тугими страшными мускулами, а  мягкие,  пушистые
манжеты из ламы  вдруг сжали  мое  горло  с удушающей силой, словно это были
тиски, на  которые зачем-то надели  пахнущие нафталином  меховые  чехлы. И я
понял тогда, что вся  моя глупая жизнь -- прошлая, настоящая и будущая -- не
стоит  одного-единственного  свободного  глотка  воздуха.   Манжеты  немного
ослабили нажим, видимо, чтобы удобнее перехватить мое горло.
     -- А-а...-- захрипел я.
     И тут из нежного меха, как из  кошачьей лапы,  выдвинулись и  впились в
мое горло острые  холодные когти, я  даже  ощутил,  как  они сомкнулись там,
внутри моей гортани -- сомкнулись с хрустом...
     "Боже, какой дурацкий сон!" -- подумал я, очнувшись. В горле першило --
шампанское вчера было  холодное. Глаза  резало от похмельного непросыпа, а в
том  месте, где у непьющих  находится желчный  пузырь,  у меня  сидел  тупой
деревянный гвоздь. Во рту была гадкая скрежещущая сухость. Но тело, тело мое
переполнялось томительно-счастливой ломотой.
     Проснулся  я в номере Аллы. Сама она  лежала  на соседней кровати,  и в
промежутке между подушкой и одеялом виднелись ее золотистые пряди, наверное,
все-таки подкрашенные, потому что у корней волосы были темные. Выходило, что
сам я  расположился  в  Пейзанкиной  койке,  и  действительно  от  наволочки
доносился  запах ее  незатейливых  духов,  типа "Быть  может...". Меня  чуть
замутило...
     В окне светлело утро и, судя по неуловимым солнечным приметам, не такое
уж раннее.  Я пошарил на полу  рядом с  кроватью: почему-то запомнилось, что
часы  были  последним  из всего,  что  я сорвал с  себя  вчера  вечером.  На
циферблате значилось: 9.18...
     -- Дубленка! -- похолодел я и понял вещий смысл страшного сна.
     Зубная паста показалась мне унизительно-мятной, а  вода ядовито-мокрой.
От рубашки  несло кислым  табачищем, а пиджак и брюки  (одевался я почему-то
именно  в таком порядке) пестрели  пятнами и подтеками. "Погуляли!" -- думал
я,  причесываясь перед  зеркалом и разглядывая бледнолицее, воспаленноглазое
существо, лишь отдаленно напоминающее программиста ВЦ "Алгоритм" Константина
Гуманкова.  Горько разочарованный  и  своей  наружности,  я  тихо, чтобы  не
разбудить Аллу, направился к двери.
     -- Костя, подожди!
     Я  оглянулся:  она сидела  в кровати, трогательно  придерживая одеяло у
груди.  И хотя, конечно, после-праздничное  утро  не украшало  ее, я тем  не
менее  вместо  обычного  постфактумного   унылого  раздражения  почувствовал
радость и нежность.
     -- Подожди! -- повторила она, по-детски кулачками протирая глаза.-- Я с
тобой! Я сейчас встану...
     --  Не нужно, спи! -- ответил я, хотя мне томительно  хотелось увидеть,
как  она  поднимется и встанет передо мной,  потому  что  ночью,  обладая ее
наготой, я так и не увидел этой наготы.
     -- Не нужно...-- повторил я.
     -- Хорошо,-- сказала она.-- Только не перепутай: станция Каде...
     -- Не перепутаю...
     -- Возвращайся скорее...
     -- Да!
     --  Ты еще не разучился? --  улыбнулась  она, имея, конечно, в виду то,
как  вчера,  смеясь  и  дурачась,  учила  меня  целоваться,  а  потом  вдруг
заплакала...
     -- Нет...
     -- Тебе было хорошо?
     -- Да...
     Да, мне было  хорошо,  очень хорошо, хорошо, как  никогда  раньше, и по
коридору  я  шел,  словно  окутанный  нежным коконом  из  ее  запаха,  слов,
поцелуев, вздохов,  движений, прикосновений, недомолвок...  Я даже не шел, а
парил внутри этого сводящего с ума кокона.
     На   коврике  возле   номера  Пипы  Суринамской  дремал  Гегемон  Толя.
Развязанный галстук лежал рядом с ним, как ручная кобра.
     -- Сколько времени? -- спросил он, открывая глаза на мои шаги.
     -- Время детское,-- посоветовал я,-- Спи!
     -- Да вроде выспался...
     -- Не пустила? -- посочувствовал я.
     -- Не-е...
     -- Чем мотивировала?
     --  Сказала,  по калибру  не  подхожу,--  не очень  огорченно признался
Гегемон Толя.
     Мой легкий  невидимый  кокон, легко прыгая  со ступеньки  на ступеньку,
влек меня вниз, в холл и дальше-- к стеклянным дверям.
     -- Мсье Хуманкофф!
     Я  заставил  мой кокон-самолет  сделать  изящный вираж  и  увидел,  как
улыбчивый клерк, выйдя  из-за  конторки, протягивает  мне листочек бумаги  с
какими-то  отпечатанными  принтером  цифрами.  Моего  троглодитского  знания
иностранных  языков все-таки хватило,  чтобы понять: в руках у меня счет  за
вчерашнее  шампанское. А колонка  цифр,  как подсказал  мне  мой задрожавший
внутренний голос, складывается из непосредственной стоимости  "Вдовы Клико",
услуг  вызванного  в  номер  элегантного  официанта,  ночной  наценки и  так
далее...  Я  знал вчера, на что шел, и  был  готов ко  всему, кроме итоговой
суммы  -- 298 франков...  Мой  сладостный  кокон  внезапно  растаял,  словно
произошла  разгерметизация-скафандра,  и  я  оцепенел   в  ледяном   космосе
безжалостной действительности. А  клерк смотрел  на  меня с таким доверчивым
добродушием,  что я молча вынул три  заветные  "делакруа" и протянул  их  по
возможности небрежно. Клерк поблагодарил, вернулся за конторку, прострекотал
на  компьютере и отдал мне сдачу  --  две никелированные  монетки с  женской
фигуркой, разбрасывающей цветы свободы... ."Свобода приходит нагая..."
     Медленно шагая по улице, я  думал о том, что  если мстительная  супруга
моя Вера Геннадиевна узнает, как  пошло пропил  я  ее  дубленку,  она просто
медленно сживет  меня  со свету, но даже если она  не узнает этого,  то  все
равно возвращение с пустыми  руками  повлечет  за  собой  длительную  полосу
внутрисемейного террора. Ну и пусть! Уйду в подполье, почаще и подольше буду
стоять  в  "Рыгалето",  в  крайнем случае поживу у кого-нибудь  из  холостых
сослуживцев. Или уйду совсем! Нет, серьезно -- уйду и все!
     -- Свобода приходит нагая,-- сказал я довольно громко.
     Француз, аккуратной шваброчкой мывший тротуар возле своего магазинчика,
посмотрел  на  меня  с  удивлением. "А почему, собственно,  свобода  --  это
женщина, разбрасывающая цветы? Свобода -- это мужчина со шваброй в руке!" --
подумал я  и  почувствовал,  как вокруг меня  снова начинает  сгущаться  мой
нежный кокон.
     В  супермаркете,  том  самом,  куда  нас возили  в  первый  день,  было
малолюдно. Я решительно приблизился к прилавку с бижутерией и, ткнув пальцем
в заколку-махаон, сказал продавщице только одно слово:
     -- Это!

XIX.

     Когда я  воротился в  отель,  все уже знали о постигшем меня финансовом
крушении.
     -- Мужики, надо сброситься! -- призвал Гегемон Толя и  отдал мне десять
франков,  полученные  вчера  от  Поэта-метеориста  (на  них я  в  баре купил
жевательную резинку для Вики).
     Но денег больше ни  у кого не было, если  не считать горстки  сантимов,
оставшихся у товарища Бурова в общественно-представительской кассе.
     --  Возьми  с  собой  пустые   бутылки  из-под  "Клико",--  посоветовал
Спецкор.--  Предъявишь  жене  в качестве  финансового  отчета  о проделанной
работе!
     -- Пошел ты...-- поблагодарил я его за мудрый совет.
     Приполз виноватый Поэт-метеорист -- любитель шампанского.
     --   Прости,  Костик!  --   взмолился  он.--  Хочешь,  я  тебе  Машкину
карденятину отдам?
     -- Не хочу.
     --  Тогда поправься! -- предложил он  и вынул из  кармана куртки стакан
для полоскания зубов, почти до краев наполненный красным вином.
     Следом вломилась Пипа Суринамская, она  принесла  мне две  пары женских
трусиков:
     -- Жене отдашь! Скажешь, купил!
     -- Спасибо, но...
     -- Не бойся, они безразмерные...
     Торгонавт подарил мне пару новых кожаных перчаток чешского производства
и убеждал при этом,  будто их тоже можно  при желании  выдать за купленные в
Париже, мол, импорт! Друг Народов вручил мне большой фотоальбом  "Париж-84",
который ему, оказывается, подарили в коммунистической мэрии.
     -- Мне-то ни к чему,-- пояснил замрукспецтургруппы.
     Заглянул  с  соболезнованиями  Диаматыч,  но  в  глазах  его  светилось
восхищение моими конспиративными  способностями  и уверенность, что валюту я
выложил, разумеется, казенную.
     ...От   наших    вещей,   сваленных   посреди   холла,   веяло   чем-то
таборно-эвакуационным. Кстати, неожиданно по объему багажа Пипа  Суринамская
была оттеснена  на  второе место, а первое занял Торгонавт, все таскавший  и
таскавший из своего номера бесчисленные сумки и коробки. Попрощались с мадам
Лану,  подарив  ей на память  какую-то цыганскую  --  всю в розах  -- шаль и
плюшевого медвежонка.
     Когда  уже  автобус  вез  нас в  аэропорт,  Алла  сжала мою руку и тихо
сказала:
     -- Костя, это очень плохо!
     -- А может быть, наоборот, хорошо? -- пожал плечами я.
     В аэропорту было все так  же, как в день  нашего прилета: разноцветные,
разноязыкие люди, тележки, груженные чемоданами и  яркими дорожными сумками,
стройные и плавные  стюардессы, уверенно шагающие  сквозь  толпу суетящегося
перелетного люда. Мы зарегистрировали  билеты,  и  наш багаж канул  в  чрево
аэропорта. Друг Народов  пересчитал  делегацию  по  головам, доложил еще  не
оправившемуся после вчерашнего  товарищу Бурову, и  тот  строго, но с трудом
приказал:
     -- Никуда не отлучаться. Скоро пойдем на паспортный контроль!
     -- А в сортир? -- возмутился Поэт-метеорист.
     -- Побереги для советской власти! -- посоветовал я.
     -- Никаких прав  человека! -- заругался  Поэт-метеорист так громко, что
на него стали оборачиваться.
     --  Давай я с ним схожу,-- предложил Друг Народов.-- А то  опозорит всю
группу прямо здесь...
     -- Ладно,-- смилостивился товарищ Буров.
     Мы  ждали.  Мимо неторопливо  и самоуверенно прошли  два  полицейских с
короткими двуручными автоматами. Потом девушка в темно-синей форме прокатила
мимо нас  инвалидную коляску с пожилой женщиной, евшей  мороженое.  Какой-то
мужичок,  судя по  шляпе и  плащу, наш  соотечественник, протащил коробку  с
видеомагнитофоном,  и  вся  гру