еялась,  разбрелась по залам, и мы с Аллой
смогли приступать к осуществлению намеченного  плана,  но она  все  никак не
хотела уходить и жалобно просила разрешения походить по Лувру еще немного.
     -- Может, тебе искусство дороже дубленки? -- съехидничал я.
     -- Как ты можешь сравнивать! -- обиделась Алла, и мы пошли к выходу.
     Времени было в обрез. Сверяясь с планом, начертанным рукой супруги моей
предусмотрительной  Веры  Геннадиевны,  мы, расталкивая удивительно вежливых
прохожих,  помчались по  Рю-дю-Лувр,  затем по  рю Монмартр,  потом  еще  по
какой-то  улице,   выскочили  к  бульвару,   пересекли  его   и,  как   было
предначертано   супругой  моей  прозорливой  Верой  Геннадиевной,  повернули
налево,  пробежали  указанные   двести  метров  и   остановились  у   входа,
задернутого черной бархатной гардиной -- ни витрины, ни надписи, ничего...
     -- По-моему, это не совсем то...-- с сомнением проговорила Алла.
     -- А ты хочешь, чтобы  дубленки за триста франков продавались у всех на
виду? Их давно бы расхватали! -- возразил я.
     Мы вошли внутрь. В  конце просторного, уходящего в глубь дома помещения
виднелись кабинки, похожие на примерочные в  наших ателье,  но только вместо
зеркал  там  были  установлены  небольшие  телевизоры.  Вдоль стен  тянулись
стеклянные витрины со всякой ошарашивающей всячиной. Первое, что бросалось в
глаза,--  шеренги  детородных  органов  обеих  специализаций,  убывающих  по
размеру, подобно мраморным слоникам на бабушкином  комоде. Немного выше,  по
стенам, висели надутые резиновые девицы всех конституций, рас и оттенков. На
низких стеклянных столиках  были навалены груды  журналов  и  видеокассет  с
цветными непотребствами на обложках.
     Из боковой двери нам навстречу вышел улыбающийся прыщеватый парень явно
латиноамериканского происхождения.  Всем  своим видом  изображая  готовность
выполнить любое, даже самое  изощренное желание, он радостно поприветствовал
нас и  сразу  посерьезнел, точно доктор;  приготовившийся  выслушать  жалобы
пациента.  Алла совершенно  онемела  от  ужаса и  стыда, поэтому  переговоры
пришлось начать мне, безъязыкому.
     --  Мсье  Плюш...--  сказал  я и пальцами  изобразил  в  воздухе  нечто
кудряво-меховое.-- Дубленка...
     -- Плюш? -- с уважением переспросил хозяин секс-мага.-- О'кей!
     Он принес из закромов большой мохнатый  плед в полиэтиленовой упаковке,
а  когда  плед  был  любовно  разложен  на  столе,  то  оказалось,  что  это
синтетическая медвежья шкура,  очень похожая на настоящую, но  только легкая
(он подбросил ее),  мягкая  (он  погладил  ее) и на молнии  (он  застегнул и
расстегнул ее)...  Кроме  того, продавец  знаками горячо рекомендовал  нам в
комплекте   со  шкурой   приобрести  звероподобный   фаллический   вибратор,
работающий как от сети, так и на батарейках...
     Мы с Аллой бежали до  тех пор, пока снова не оказались в том месте, где
улица, названия которой я, конечно, не помню, утыкается в бульвар.
     -- Может быть, твоя жена что-нибудь перепутала?  -- стараясь не глядеть
на меня, спросила Алла.
     --  Едва  ли,-- озираясь  по  сторонам,  чтобы  не  встретиться  с  ней
взглядом,  ответил я.-- Обычно  она  ничего  не путает.  Разве что  "лево" и
"право"... Такое с ней случается...
     Через  двести шагов,  сделанных  в  направлении, прямо  противоположном
предписанному супругой моей непутевой Верой Геннадиевной, мы очутились возле
магазинчика с маленькой  витриной, в которой  на  невидимых  ниточках висела
рыжая  замшевая  куртка,  напоминающая  полураздетого  Человека-невидимку...
Перед  дверью,  на  тротуаре,  были  выставлены  две  стойки   с  рубашками,
пиджаками, свитерами, куртками, брюками, явно уже побывавшими в употреблении
и сданными сюда незадолго до того момента, когда их смело можно использовать
для работ в саду или гараже.
     Мы толкнули дверь, раздался  звон колокольчика  и  навстречу нам  вышел
худой лысый человек с прискорбно большим носом:
     -- Мсье Плюш? -- опасливо спросил я.
     -- К вашим услугам! -- ответил он на чистом русском языке.
     -- Вам привет от Мананы!
     --  Благодарю,--  безрадостно   улыбнулся  он   и  глазами  показал  на
стеклянный шкафчик, где, словно в тесной очереди за дефицитом, спрессовались
дубленки и кожаные пальто.-- Для дамы?
     -- Да! -- в один голос ответили мы.
     Мсье Плюш с равнодушием навек охладевшего  мужчины внимательно осмотрел
Аллу, задержав бесстрастный взгляд на груди и бедрах, потом шагнул  к шкафу,
отодвинул стеклянную дверцу  и достал восхитительную шоколадную  дубленку  с
пепельно-коричневыми ламовыми воротником, манжетами и опушкой.
     -- Эта,  полагаю, подойдет! -- проговорил он и умело помог  Алле надеть
дубленку.-- Тютелька в тютельку!
     Мне стало вдруг смешно от этих трогательных словечек, которых в  России
я не слышал уже лет пятнадцать. Моя покойница бабушка, царствие ей небесное,
любила так говорить  --  тютелька  в тютельку... Алла тем временем подошла к
зеркалу и, кутая лицо в воротник, несколько раз поворотилась то в одну, то в
другую  сторону.  Дубленка   доходила   ей  почти   до  щиколоток  и  сидела
великолепно.  Имелись,  конечно, и  недостатки:  на спине, ближе  к  рукаву,
обнаружился  художественно  выполненный шов (сантиметров пятнадцать),  плечи
были покрыты многочисленными мелкими морщинами,  точно рябь на воде, да  еще
правая  пола казалась  чуть светлее,  чем левая, но для того, чтобы заметить
все это, нужно было очень уж всматриваться.
     -- Здорово! -- наконец вымолвила Алла.-- Французская?
     --  Турецкая,--  чуть  обиженно ответил  мсье  Плюш.-- Без дефектов она
стоит три тысячи франков.
     -- А с дефектами? -- спросил я, беря на себя вопрос о цене.
     -- Триста пятьдесят.
     -- А  Манана говорила -- триста!  --  сам удивляясь своей сквалыжности,
возразил я.
     --  Жизнь дорожает,--  вздохнул  мсье Плюш.-- И потом,  Манана покупает
оптом...
     -- Мы тоже возьмем две. Еще одну, точно такую же...
     -- Во-первых, две это еще не оптом. А во-вторых, точно такой же  у меня
сейчас нет.
     -- А что есть? -- похолодел я.
     --  Вот, пожалуйста!  -- И он  достал  из стеклянного  шкафчика  нечто,
напоминающее доху закарпатского пастуха.
     -- Нам это не подойдет! -- взмолилась Алла.
     -- Как угодно...
     -- Что же делать? -- расстроился я.
     -- Ничего страшного,--  успокоил мсье Плюш.-- Приходите послезавтра!  Я
позабочусь.
     -- А может, поищете сегодня? -- попросила огорчившаяся за меня Алла.
     --  Дорогие  мои  товарищи,-- улыбнулся мсье  Плюш.-- Под  прилавком  я
искал, когда  работал директором комиссионного  магазина  в Ростове.  Только
послезавтра.
     -- Но послезавтра мы улетаем! -- объяснила Алла.
     -- Когда ваш самолет? -- В 15.20...
     --  Приходите  в  десять,   и  вы  получите  свою   дубленку.  Учитывая
неудобства, я сделаю вам скидку 50 франков.
     -- Точно? -- не удержался я.
     -- Неточные здесь  прогорают в  неделю! -- снова  погрустнев, отозвался
мсье Плюш.
     Умело  сложенная,  дубленка превратилась в  небольшой и довольно легкий
сверток.  Алла  отсчитала свои триста пятьдесят франков, и  на ее лбу тут же
разгладилась морщинка приобретательства.
     --  Привет  Манане!  -- провожая нас к выходу, сказал мсье Плюш.  --  И
пусть  в следующий раз привезет побольше звездочек. Скажите ей, я  возьму по
пять франков за штуку...
     -- Каких звездочек?
     -- С  маленьким кудрявым Лениным. Манана знает. Очень хорошо тут  идут,
чтоб вы не сомневались...
     На улице Алла  долго и нежно успокаивала меня, мол, один день ничего не
решает,  а зато  пятьдесят  франков на  дороге  не  валяются.  Потом,  вдруг
озаботившись,  она  стала  выспрашивать,  не  слишком  ли  бросаются в глаза
дефекты ее обновки.
     -- Совершенно не бросаются,-- в свою очередь утешил я.-- Представь, что
ты купила ее за три тысячи и один раз проехала на метро в час пик...
     К  Лувру мы  возвратились,  разумеется,  с  опозданием:  полчаса  назад
экскурсия  должна была кончиться, но у выхода не было никого из наших, кроме
Торгонавта. Он,  видимо, передумал  быть серой  музейной мышью  и  энергично
впаривал изумленным туристам стеклянные  баночки с икрой.. Негры, поблизости
торговавшие открытками и  буклетами, поглядывали на  него с неудовольствием.
Заметив  нас,  Торгонавт крикнул, что если  у меня или у Аллы  есть  с собой
икорка на продажу, он с  удовольствием поможет  нам  ее пристроить, не  взяв
ничего за посредничество.
     Наконец,  объявилась   и  наша   спецтургруппа.   Друг  Народов  громко
возмущался полным отсутствием дисциплины: все разбрелись по Лувру, полностью
потеряв  ориентацию во  времени  и пространстве.  Но, слава богу, мадам Лану
догадалась устроить  засаду возле  "Гермафродита" и постепенно выловила  всю
группу.
     Нашего отсутствия никто не  заметил, и  только  Диаматыч  с  пониманием
покосился на сверток у меня в руке.

XV.

     -- А сейчас три часа свободного времени,-- ообъявил Друг Народов.
     --  Три часа  на  разграбление  Парижа!  --  пояснил я.  Товарищ  Буров
неодобрительно выпятил подбородок.
     --  Через  три  часа  встречаемся  у автобуса! --  продолжал инструктаж
замрукспецтургруппы. -- Опоздавшие будут...
     -- Лишены советского  гражданства!  -- прибавил я.  Все  засмеялись,  а
Спецкор показал мне большой палец, мол, растешь, сосед!
     -- С вами,  Гуманков, мы еще поговорим!  -- грозно предупредил  товарищ
Буров.-- А теперь все свободны. Время пошло!
     Как по команде наша спецтургруппа ринулась на штурм Парижа торгового, а
мы с Аллой двинулись  по улице с  праздной  неторопливостью  людей,  которым
некуда больше  спешить  и нечего  больше купить. Опускались  сумерки. Сквозь
витринное  стекло  маленького  магазинчика  мы  заприметили  Торгонавта.  Он
протянул хозяину китайцу руку, как для поцелуя, а тот, склонясь, внимательно
рассматривал перстень с печаткой в виде Медного всадника.
     --  Костя, остается 50  франков. Давай  купим  что-нибудь  для  тебя,--
предложила Алла.-- Одеколон, например...
     -- А если этот Плюш-жоржет передумает и захочет 350? -- усомнился я.
     -- Он обещал!
     -- А если?! И потом я хочу купить жвачку Вике...
     -- Очень  жаль, что ты так мало думаешь о  себе! -- раздраженно сказала
Алла.
     Ради праздного любопытства мы зашли в  "Тати" -- это, как объяснила нам
мадам  Лану, самые дешевые парижские универмаги, придуманные,  между прочим,
русским  человеком   с  непустячной  фамилией  --  Татищев.  В  "Тати"  было
по-мосторговски  людно, шумно  и  душно,  отчего  я  сразу почувствовал себя
по-домашнему.  К кассам выстроились  длинные горластые очереди. Покупатели с
раздувшимися  пакетами не  могли  разойтись  в  узких проходах  между рядами
вешалок.  Две толстые негритянки совсем по-нашему .бранились из-за кофточки,
одновременно, за разные  рукава,  вытянутой  из разноцветной  кучи  дешевого
тряпья.  Возле груды галстуков, похожей  на  клубок тропических  змей,  Пипа
Суринамская выбирала обновку для Гегемона Толи, который  стоял выпятив грудь
и поедая генеральшу глазами.
     --  Знаешь,-- сказала  Алла,-- когда я  у  девиц в Москве видела пакеты
"Тати", я, дурочка, думала, что это что-то шикарное, вроде Кардена.
     -- Я тоже.
     -- Костя, зачем ты дразнишь Бурова? Ты очень смелый?
     -- Нет, не очень...
     -- Тогда зачем?
     -- Чтобы понравиться тебе!
     -- Ты -- ребенок...
     -- Тебе это не нравится?..
     -- К сожалению, нравится...
     -- Почему "к сожалению"?
     -- Если б я знала... почему!
     На улице, прямо по тротуару были расстелены зеленые и малиновые паласы,
на них стояли  легкие столики,  а у  столиков  на  ажурных стульчиках сидели
веселые люди, они  пили кофе из  крошечных чашечек, вино из высоких бокалов,
но особенно меня поразила огромная пивная кружка,--  в два раза больше моей,
тоже  не  маленькой, дулевской емкости. Из этой  кружищи лениво  прихлебывал
дохлый юнец, наверное, еще не зарабатывающий даже на лимонад.
     Уличный  торговец  цветами, по виду  араб, профессионально  уловив  мою
мягкотелость,  привязался  к нам с букетом белых роз. Он переводил  взгляд с
влажных бутонов  на  Аллу,  цокал  языком,  и,  понимая,  что  если  меня не
остановят, произойдет  непоправимое, я полез в  карман. Но великодушная Алла
сердито накричала на цветоношу, и он, совершенно не огорчившись, исчез.
     Я представил себе, что у меня очень много франков. Не важно, сколько...
Достаточно, чтобы  зайти в  универмаг (не "Тати", конечно!) и выйти  одетым,
как  истый парижанин.  Интересно, смог бы я так же  непринужденно  сидеть  у
столика,  так  же рассеянно-добродушно  озирать уличную  вселенную,  так  же
лениво потягивать  пиво  из причудливой, как реторта, кружки?.. Нет, не смог
бы... Пековский смог бы,  а я нет...  Почему  окружающий  мир  для  меня  не
источник  радости, а источник постоянно ожидаемой опасности? Почему  к  пяти
общедоступным чувствам в  меня всажено шестое --  испуг?  Нет, это  не страх
перед чем-то определенным. Это способ  постижения жизни:  зрение,  обоняние,
осязание,  слух, вкус и --  испуг.  У ящерицы есть юркий язычок, которым она
перепроверяет свое зрение, а у меня -- испуг...
     -- О чем ты думаешь? -- спросила Алла.
     -- О нас...
     Но  я думал  о  моей  матери.  Давно,  еще  в  пору  своей  профсоюзной
активности,  она водила  по  заводу  иностранную делегацию,  кажется, чехов,
показывала  производство,  объясняла  технологию  -- и  чехи преподнесли  ей
сверток.   Она  впопыхах   сунула  его  в  служебный  сейф   с   профсоюзной
документацией, повела зарубежных друзей обедать в заводскую столовую, где по
такому случаю состряпали что-то особенное из продуктов, выделенных по лимиту
специальным распоряжением райкома партии. Домой мать приехала поздно, уснула
мгновенно, а среди  ночи вскочила от  ужаса: ей приснилось, что в свертке --
бомба.  Рыдания, ругань ничего  не понимающего спросонья отца, ночное такси,
поездка  через весь город, ключ,  никак  не попадающий в замочную  скважину,
надгробие  стального  сейфа,  сверток, к которому  страшно  прикоснуться, но
позвонить, куда следует, еще страшней, неизвестно уж какая таблетка валидола
под онемевший от мятной горечи язык... И  шесть фужеров из чешского стекла в
коробке, переложенные синтетической мягкостью...
     -- Ты давно знаешь Пековского? -- спросил я.
     -- Не очень.  Мы познакомились  после моего развода. Он принимал у меня
вместе с заказчиком программу...
     -- А кто был твой муж?
     -- Не знаю...
     -- В каком смысле?
     --  В прямом.  Я  выходила  замуж  за  чудесного парня... Однокурсника.
Умного,  веселого,  сильного. Любого перепьет,  любого  перешутит,  любому в
морду  даст, если  нужно... И он  не  имел  ничего  общего  с тем существом,
которое поселилось потом у  меня на диване перед телевизором... Костя, может
быть, мужчины в браке окукливаются, как насекомые?
     -- Возможно,-- не стал спорить я.
     -- Мой муж говорил так: коммуняки делают все, чтобы я ничего не затевал
и не задумывался, а я буду вообще лежать и совсем  не думать... Когда так же
поступят миллионы, этот огосударствленный идиотизм рухнет!
     -- Ты была замужем за умным человеком! -- удивился я.
     --  Да,  умным и жалким...  Это легко. Ты попробуй  вопреки  всему быть
белозубым, веселым, богатым!
     -- Это  трудно,--  вздохнул  я и языком нащупал в зубе  дырку,  которую
давно собирался запломбировать.
     -- Да,  трудно!  Нужно  напрягаться.  Борец  --  это  не  запаршивевший
диссидент  с Солженицыным за  пазухой, а  тот, кто  умудряется вопреки всему
жить, как человек...
     -- Как Пековский? -- уточнил я.
     -- Я  не  люблю Пековского.  Успокойся!  Но он  способен сопротивляться
жизни. Он может защитить от  нее. Понимаешь? Пусть лучше нелюбимый защитник,
чем любимый -- как это Машенька сказала? -- бабатя...
     И Алла посмотрела на меня  с таким гневом,  что сердце мое  похолодело.
Когда красивая женщина сердится, она становится  еще  красивее. Заглядевшись
на Аллу, я  чуть не врезался в отрешенно лобзающуюся парочку. Уличный  поток
обтекал  их  так,  словно  это была  городская скульптура  вроде роденовских
поцелуйщиков.  Мы  свернули  с  освещенной  улицы  и  присели  на  лавочку в
маленьком  скверике, окаймленном  геометрически  подстриженным  кустарником.
Кучки облетевшей листвы в темноте казались ямами.
     --  Понятно,--   сказала  Алла,--  ты   завел   меня  сюда  с  гнусными
намерениями...
     -- Разумеется,-- отозвался я, изготавливаясь к поцелую.
     -- И тебе меня не жалко?
     --  Нисколько!  --  Я обнял  ее за плечи  и начал  медленно клониться к
светлевшему в темноте лицу.
     -- Не надо! -- прошептала она.
     -- Надо! -- отозвался я,  помня школьную  заповедь, что в таких случаях
главное -- не замолкать и говорить что-нибудь.
     Поцелуй вышел неудачный.  Я, кажется, обслюнявил в  темноте  Алле щеку,
пока наконец не напал на ее губы. А когда она захотела оторваться от меня, я
проявил неуклюжую  настойчивость,  в  результате  чего  раздался  совсем  уж
неприличный всчмок...
     -- Костя, да ты совсем не умеешь целоваться! -- засмеялась Алла.
     И мне показалось,  что она тоже меня сравнивает, не знаю уж с кем -- со
своим бывшим  мужем или нынешним Пековским. Я ощутил совершенно  ребяческую,
беспросветную до сладости обиду и встал. Назад мы возвращались молча.
     Около автобуса, уставившись на  часы, как судья на секундомер, караулил
Друг  Народов.  Кажется,  он был  очень  разочарован, что мы с  Аллой пришли
вовремя. Все были с покупками. В глаза бросался Гегемон Толя, одетый в новый
белый  аленделонистый плащ и галстук, выбранный для  него Пилой Суринамской,
которая, в  свою очередь, нежно поглядывала  на  стоявшую  у  ее ног  сумку,
раздувшуюся,   как   свиноматка.  Спецкор   держал  между   колен  аккуратно
упакованные горные  лыжи.  Товарищ  Буров  был  при коробке  с  телевизором,
стоившим, по  моим понятиям,  тысячи  полторы, а то и  две.  Поэт-метеорист,
занявший у  мадам  Лану  под  премию  пятнадцать  франков,  прикладывался  к
пузатенькой бутылочке...
     Опоздал  Торгонавт.   Он  был  бледен,  словно  человек,  из   которого
трехведерным шприцем вытянули всю кровь.
     -- Почему вы опоздали? -- грозно спросил товарищ Буров.
     Торгонавт поглядел на него умирающим взором и всхлипнул.
     -- Вы потеряли паспорт? -- встревожился рукспецтургруппы.
     -- Нет... -- помотал головой Торгонавт.
     -- А что случилось? -- вмешался Друг Народов.-- Была провокация?
     -- Не-ет... Я...  купил  себе  пиджак за  сто пятьдесят  франков... А в
другом магазине такой же стоил сто десять...
     Эта душераздирающая информация вызвала единодушное чувство сострадания,
и несчастный Торгонавт не был лишен советского гражданства.

XVI.

     Вечером, после  ужина,  провели  планерку,  посвященную  итогам  дня  и
предстоящему посещению пригородного района Парижа,  где у власти коммунисты.
Поскольку  после  посещения   муниципалитета,  спичечной   фабрики  и  лицея
планировался товарищеский обед с участием активистов местного отделения ФКП,
товарищ Буров предложил Поэта-метеориста с собой не брать...
     -- Жалко! --  возразила Алла.-- Все-таки последний день в Париже. Пусть
пообещает, что не будет пить!
     В ответ Поэт-метеорист обозвал нас всех  помойными чайками, сказал, что
в гробу  видал этот наш  подпарижский райком партии  и что если  мы будем на
него давить, то он выберет свободу, а нас всех за это по возвращении удавят.
Затем он решительно потребовал взаймы у. Гегемона Толи десять  франков, тот,
растерявшись от неожиданности, дал --  и,  обретя  вновь  гордую алкогольную
автономию, Поэт-метеорист  в  сопровождении  своей  верной Пейзанки  покинул
штабной номер.
     Когда всех отпустили, Друг Народов  с видом подлого мульти