ргонавт и  покосился на
свой массивный золотой перстень с печаткой в виде Медного всадника.
     --  Какие  еще  трудности?  -- в основном  к Алле  с  Филиала обратился
жизнерадостный  Спецкор.--  Заполняю  декларации.   Оказываю  другие  мелкие
услуги. Плата по таксе. Такса-- пять франков...
     -- А в рублях берете? -- спросил я.
     -- По-соседски... На чем застряли?-- Он  пробежал глазами мой  бланк  и
достал ручку.-- Типичный случай... Запомните: прибыли вы из СССР.
     -- Странно...
     -- Ничего  странного.  На обратном пути  напишете: "Прибыл из Франции".
Если,  конечно,  вернетесь... И не ищите  логики в выездных  документах. Это
сюр! А сколько у вас рубликов с собой?
     -- Тридцать четыре... с мелочью...
     -- Больше тридцати нельзя. Строго карается. Пишем -- ровно тридцать.
     --  А  если  проверят?  --  ненавидя себя  за  трусость,  тем  более  в
присутствии Аллы с Филиала, проговорил я.
     --  Нужно  уметь  рисковать! --  подмигнул Спецкор.--  Оружие  спрятали
надежно?
     -- Мое оружие -- советский образ жизни!
     -- Неплохо, сосед! Декларацию сами подпишете или тоже доверите мне?
     Я подписался под десятком "нет" и спросил:
     -- А почему вы называете меня соседом?
     -- Потому что в отеле мы будем с вами жить в одном номере.
     -- Откуда вы знаете?
     --  Пресса знает  все.  Списки  проживания  составлены  и  утверждены в
Москве, а я подполз и разведал.
     -- А я с кем буду жить в одном номере? -- спросила Алла с Филиала.
     -- Обычно такие очаровательные женщины живут вместе с руководителем...
     -- Вот  как? -- произнесла  она с  таким холодным  недоумением,  словно
понятия  не  имела  не  то  что  о  Пековском  --  вообще  о  принципиальных
физиологических различиях между мужчиной и женщиной.
     -- Виноват! --  покраснел Спецкор.-- Не рассчитал-с! Просто  не знаю, с
кем...  Не интересовался. Но  если  предположить, что наша  генералиссимусша
будет  жить,  естественно,  одна, то вам остается  во-он  та  юная  женщина,
которая еще есть в русских селеньях...
     И Спецкор  показал  на  румяную плотную  девушку, одетую  в  ярко-синюю
куртку-аляску и белые кроссовки, вроде тех, что в магазинах потребкооперации
продают   колхозникам   в   обмен   на   определенное   количество   сданных
мясопродуктов. Рядом с ней стоял болотного цвета чемодан, надписанный совсем
как для выезда в пионерский лагерь: "Паршина Маша. К-з. "Калужская заря".
     Это была Пейзанка, значившаяся в моем блокноте под номером девять.
     -- Я очень рада!  --  призналась  мне Алла  с Филиала.-- Очень приятная
девушка, правда? Вы знаете, я боялась, что меня поселят...
     И тут легка на помине появилась Пипа Суринамская. Точнее, сначала в зал
вбежал прапорщик, огляделся  и,  зачем-то придерживая  отъехавшую стеклянную
дверь, крикнул:
     -- Здесь, товарищ генерал!
     Тогда  состоялся торжественный  вход  царственной  Пипы  Суринамской  в
сопровождении полного генерала,  на красном лице которого  были написаны все
тяготы  и  излишества   беспорочной  многолетней  службы.   Следом  за  ними
перекособочившийся  сержант, очевидно, водитель, впер гигантский чемоданище,
имеющий  к  обычным чемоданам такое  же отношение,  как динозавр к сереньким
садовым ящеркам.
     --  Здорово,  хлопцы!  --  поприветствовал  генерал  хриплым  басом  и,
небрежно отдав честь, поздоровался за руку с вытянувшимися  во фрунт Буровым
и Другом Народов.-- Как настроение?
     --  В  Париж  торопимся! -- тонко  намекнул  на  непунктуальность вновь
прибывших Друг Народов.
     -- Ничего -- теперь уже скоро,-- утешил генерал Суринамский.-- Три часа
-- и там. Десантируетесь прямо в Париже... А мне на танке три недели ехать!
     Полководческая шутка вызвала дружный и старательный смех.
     --  Ну,  мамуля,  давай  прощаться!  --  поскучнев,  сказал  генерал  и
придвинул  к  себе  Пипу  для   прощального  поцелуя.--  Отдыхай.   Осваивай
достопримечательности.  На Эйфелеву башню не  лазь -- хлипковата для тебя. В
магазинах с ума не сходи -- у нас в Военторге все есть. Ну и за дисциплинкой
в  подразделении  приглядывай!  -- Обернувшись,  он пояснил:  -- Я, когда  в
командировку убывал, часть всегда на супругу оставлял. И полный порядок!
     Пока  генерал  Суринамский  со  свитой  покидал  зал  вылета  аэропорта
Шереметьево-2,  товарищ Буров стоял навытяжку и  преданно  улыбался,  но как
только стеклянные двери сомкнулись, он повернулся в нашу сторону, нахмурился
и приказал Другу Народов:
     -- Список!
     Провели перекличку. Все были на месте, кроме Поэта-метеориста, но и его
вскоре обнаружили:  он  стоял и зачарованно смотрел на фоторекламу холодного
баночного пива "Гиннес".
     --   Без   моего   разрешения  не  отлучаться!  --  строго  предупредил
рукспецтургруппы.-- Накажу! Сейчас проходим таможенный досмотр!
     Вялый таможенник в форме,  похожей на железнодорожную,  глянул  на нас,
как китобой на кильку:
     -- Откуда?
     -- Спецтургруппа,-- гордо сообщил Друг Народов.
     -- Разрешение на валюту!
     -- Пожалуйста.
     --  Проходите,--  дозволил  таможенник  и  брезгливо проштамповал  наши
декларации, удостоив вниманием одного лишь Торгонавта.-- Перстень записали?
     -- Обижаете! -- ответил тот.
     Честно говоря,  до  последнего  момента  я боялся: а  вдруг  таможенник
прикажет: "Всем  вывернуть  карманы!"  И  выяснится, что  вместо  положенных
тридцати рублей я везу тридцать четыре с копейками...
     При  регистрации  билетов   и   багажа   случился   казус   с   Пипиным
чемоданом-динозавром, тащить который, между прочим, товарищ Буров молчаливым
кивком  приказал Гегемону Толе. Так вот,  чемодан никак не  лез в отверстие,
куда на транспортерной ленте уезжал весь остальной багаж. В конце концов его
утолкали на  специальной  тележке,  а  Гегемону Толе  была  доверена  Пипина
дорожная сумка, тоже довольно вместительная.
     Паспортный контроль  прошли  быстро,  правда,  и  тут не  обошлось  без
волнений. Сержант, сидящий в застекленной будочке, принял мой паспорт и стал
его  внимательно рассматривать.  Я  постарался  воспроизвести на  своем лице
выражение  сосредоточенного  испуга,  зафиксированное   на   фотографии.  "А
вдруг,-- с  ужасом думал  я,-- произошла непоправимая ошибка: подписи важной
нет или печати? Говорят, так иногда случается! Тем более что покуда все  шло
подозрительно гладко... А вдруг моя  беда в этих  проклятых тридцати четырех
рублях  с  копейками?!  Кто  знает, какая у  них  тут техника? Может, уже  и
кошельки  научились  просвечивать? А  таможенник  специально меня пропустил,
чтобы потом..."
     -- Куда летите? -- спросил сержант.
     -- Что? -- растерялся я.
     -- Куда летите?
     -- В Париж...
     -- Зачем? -- не отставал он.
     Вопрос был на засыпку, и я в ответ только пискнул.
     -- Спецтургруппа! -- солидно объяснил за меня Друг Народов.
     --  Проходите! -- помиловал  сержант и просунул  мои документы  в  щель
между краем  стекла  и полированной полочкой.  Раздался  щелчок, и,  толкнув
маленький никелированный шлагбаум, я оказался на свободе.
     -- Счастлив приветствовать вас за рубежом!  -- встретил меня Спецкор.--
Ностальгия еще не началась?
     -- Вроде нет...-- ответил я.
     Ответил бездарно. И, сравнив себя с языкастым Спецкором, я вдруг ощутил
всю степень своего одеревенения. А ведь были времена, когда я мог отшутиться
так, что все, включая и Аллу с Филиала, просто покатились бы со смеху. Я был
искрометен и непредсказуем. Но потом... Потом, раскуражившись в какой-нибудь
теплой компании, я вдруг натыкался на неподвижный взгляд неулыбчивой супруги
моей  Веры Геннадиевны --  так  жена  обычно взглядывает на  недееспособного
мужа, пустившегося в разглагольствования о  секретах  плотской любви. "Зачем
ты перед ними паясничал? -- упрекала она меня уже дома.-- Ты разве клоун?" И
мне начинало  казаться, будто  я и впрямь вел себя  нелепо и постыдно, точно
седой массовик-затейник  на  подростковой  дискотеке.  Очевидно,  жена  меня
постоянно  сравнивала  с  кем-то  другим  --  молчаливым,  величественным  и
серьезным, а теща однажды проговорилась-таки про соискателя Игоря Марковича,
по пустякам не  балаболившего и  обладавшего руками, произраставшими оттуда,
откуда они и должны расти у настоящего мужчины. Вместо того чтобы послать их
вместе с Игорем Марковичем туда,  откуда не должны  расти руки у  настоящего
мужчины, я, наивняк, решил соответствовать! Вот и досоответствовался... Одна
радость-- Вика. Очень смешливая девчонка! Вот недавно...
     -- Список!
     Товарищ  Буров, замыкавший наш организованный  переход  государственной
границы,  поправляя  ондатровую  шапку,  пытливо  осматривал  вверенную  ему
спецтургруппу.
     -- Все на месте, кроме поэта,-- на глаз определил Друг Народов.
     -- Где он? -- осерчал рукспецтургруппы.
     -- Сказал, в туалет пошел,-- доложил Диаматыч.
     -- Вы плохо знаете психологию творческих работников! -- покачал головой
Спецкор.-- Наверху бар, где наливают за рубли.
     -- Ну да? -- изумился Гегемон Толя.
     -- Привести! -- рявкнул товарищ Буров.
     -- Я сбегаю,-- вызвался Друг Народов.
     -- А я помогу,-- прибавил Спецкор.-- Одному не донести...
     Вернулись они через десять минут, неся на себе, как раненого командира,
тяжело пьяного Поэта-метеориста, который мотал головой из стороны  в сторону
и с завываниями бормотал какие-то стихи. Мне удалось разобрать лишь строчку:
     "Мы всю жизнь летаем над помойкой..."
     --  Я вас выведу  из состава группы и оставлю  в  Москве!..-- угрожающе
начал товарищ Буров.
     --  Не  надо   пугать  человека  родиной,--  заступился  Спецкор.--  Он
исправится...
     Мне казалось,  теперь нас  загрузят в  автобусы и,  как  в  Домодедове,
повезут к самолету, но я ошибся: прямо вовнутрь ИЛа вел телескопический трап
-- огромное  полое  щупальце, присосавшееся к  округлому  самолетному  боку.
Рядом  с  овальным  входом на  борт стояли улыбающаяся  стюардесса  и хмурый
прапорщик с рацией.
     Я  с детства люблю сидеть у окошка и тут тоже не  смог отказать себе  в
этом удовольствии. Рядом со мной устроилась  Алла  с Филиала, а  еще ближе к
проходу --  Диаматыч. Впереди нас определили тело  Поэта-метеориста, которое
охранял Спецкор, тут же начавший заливать Пейзанке, будто любой наш самолет,
следующий за границу, сопровождают  два истребителя, но  из иллюминаторов их
не видно, потому что один летит сверху, а второй снизу, под фюзеляжем.
     -- Не  боитесь  летать? --  спросил  я свою  соседку, щелкая пристежным
ремнем.
     -- Нет,-- ответила она, что-то озабоченно выискивая в своей сумочке.
     -- Может быть, хотите к окну? -- самоотверженно предложил я.
     -- Нет, спасибо, я  боюсь высоты... Стюардесса  походкой,  напоминающей
манекенщицу  и  моряка  одновременно,  прошла вдоль рядов, проверяя, кто как
пристегнулся.
     --  Ему  плохо?  --  спросила  она, остановившись  возле  расспавшегося
Поэта-метеориста.
     -- Ему хорошо! -- успокоил Спецкор.
     Самолет,  беспомощно  потряхивая  длинным  крылом,  пополз  к  взлетной
полосе.  Радиоголос сначала по-русски, а потом по-французски поприветствовал
нас  на  борту авиалайнера "Ильюшин-62". И я  вспомнил,  что  на  внутренних
линиях говорят почему-то просто--  "ИЛ-62"...  Потом стюардесса  показывала,
как в случае  чего нужно пользоваться оранжевым спасательным жилетом,  хотя,
конечно, отличные летные качества лайнера гарантируют полную безопасность.
     -- В каждом жилете в непромокаемом пакетике по сто  долларов,-- объявил
Спецкор.-- На случай непредвиденных расходов...
     -- Уй, ты! -- восхитилась Пейзанка.
     ...Наконец  мы  вырулили   на   взлетную  полосу,  несколько  мгновений
простояли неподвижно и вдруг  рванули вперед  так, что задребезжали откидные
столики и с треском стали открываться крышки багажных антресолей.
     -- Истребители взлетают вместе с нами? -- спросила доверчивая Пейзанка.
     -- Нет, с Шереметьево-1,-- объяснил Спецкор. Дребезжание прекратилось.
     -- Летим! -- вздохнул Торгонавт и вытер лицо шейным платком.
     -- Взлет -- это лишь повод для посадки! -- успокоил его Спецкор.
     Я глянул в иллюминатор: внизу  виднелись лес  из крошечных декоративных
деревьев (как на японской выставке растений), поселки из кукольных домиков и
малюсенькие   автомобильчики,    наподобие   тех,    что   начала    недавно
коллекционировать Вика, окончательно забросив собирание кошачьих фотографий.
Решив  поделиться своими наблюдениями,  я повернулся  к Алле с Филиала: в ее
глазах было отчаяние.
     -- Я забыла фотографию! -- пожаловалась она.
     -- Чью? -- спросил я, Подразумевая, конечно, Пековского.
     -- Моего сына...

VII.

     -- Странно! -- пожала плечами Алла с Филиала.
     -- Что странно? -- уточнил я.
     --  Все... Странно, что  только  сейчас вспомнила про сына... Обычно  я
думаю о нем всегда.  Странно, что я забыла фотографию... Странно, что  через
три часа мы будем в Париже...
     -- И, наверное, странно, что вместо Пековского лечу я?
     -- Нет,  не  странно,  он  предупреждал, что со  мной рядом  будет  его
детский друг -- чуткий и отзывчивый товарищ... Он, наверное, просил вас меня
опекать?
     -- Беречь. Говорил, что вы робкая и легкоранимая...
     -- И поэтому вы рядом со мной?
     -- Исключительно поэтому...
     -- А вы не очень-то любите своего детского друга!..
     -- Вам показалось...
     Я отвернулся к иллюминатору: земля внизу  была похожа  на бурый местами
вытершийся вельвет. Сказать, что я не люблю Пековского,-- ничего не сказать.
Это трудно объяснить. В классе пятом  у нас,  дворовых пацанов,  повернулись
мозги на рыцарях --  "Александр  Невский", "Айвенго",  "Крестоносцы"  и  так
далее.  Латы мы  вырезали  из  жестяных банок, в  которых  на соседний завод
"Пищеконцентрат"  привозили  китайский  яичный  порошок,  щиты   делали   из
распиленных  вдоль  фанерных  бочонков,  мечи  -- из  алюминиевых  обрезков,
валявшихся около товарной станции, располагавшейся недалеко от нашего двора.
Я  сам  разработал оригинальную  конструкцию  арбалета,  и,  если  удавалось
достать хорошей  бинтовой  резины, он  стрелял почти на  пятнадцать  метров.
Сложнее всего обстояли  дела со шлемами, выбирать  не  приходилось, и в дело
шли  облагороженные  кастрюли,  миски,  большие   жестянки   из-под  половой
краски... А Пека  поглядывал на  наши  экипировочные мучения с  усмешечкой и
называл нас "кастрюленосцами".  Когда  же, наконец,  все  было  готово и  мы
разделились на  Алую  и Белую  розы, чтобы  сразиться за трон --  колченогое
кресло,  установленное  на крыше  гаража,-- во двор вышел Пековский. Он  был
облачен в настоящие, отливавшие серебром рыцарские  доспехи,  на  голове  --
шлем с решетчатым  забралом и  алыми перьями, в руках  -- настоящий арбалет,
заряжавшийся, как и нарисовано в  учебнике, с  помощью свисавшего маленького
стремени.  Нет,  конечно  же,  все  это  было  не  настоящее,  а игрушечное,
привезенное   из-за  границы  Пекиным  дядей  специально  к  началу  большой
рыцарской войны в нашем  дворе. И  в своих дурацких  латах из-под китайского
яичного  порошка я почувствовал  себя таким ничтожеством, клоуном, болваном,
что  и сейчас, тридцать лет спустя, мне становится  паршиво  от одного этого
воспоминания. Не  вынимая меча из ножен, Пека занял трон, стоявший  на крыше
гаража.
     Стюардессы обносили на выбор: минеральной водой, лимонадом и вином. Все
взяли  вино.  Потом в  проходе показался большой железный ящик на колесах, в
котором, как противни в духовке, сидели подносы с едой.
     --  Давайте выпьем  за  Париж! --  предложила Алла с  Филиала, поднимая
пластмассовый стаканчик.
     -- Давайте,-- согласился я и, чокаясь, немного  вдавил свой стаканчик в
ее.
     --  Знаете,-- продолжала  она,--  для  русских Париж всегда  был местом
особенным.  От хандры ехали в  Париж...  От несчастной  любви  -- в Париж...
Сумасшедшие  деньги прокучивать -- в Париж...  От революции -- в Париж...  А
когда  мы  вернемся,  мы  создадим  тайное  общество  побывавших  в  Париже!
Договорились?!
     -- Договорились.
     -- А вы не  хотите  выпить  за  Париж? -- спросила она, повернувшись  к
Диаматычу.
     --  В вашей интерпретации нет,-- ответил он и внимательно посмотрел  на
нас.
     -- А мне ваша  интертрепация  нравится! --  вмешался Спецкор и просунул
свой стаканчик в щель между спинками кресел, чтобы чокнуться.
     Я огляделся. Товарищ Буров и Друг Народов приканчивали бутылку коньяка.
Пипа наворачивала,  так энергично орудуя  локтями, что сидевший рядом  с ней
Гегемон Толя не  мог благополучно донести кусок до рта. Торгонавт со знанием
дела оглядывал плевочек черной икры на пластмассовой тарелочке, словно хотел
вычислить,  с  какой  продбазы  снабжается  Аэрофлот.  Спецкор  осторожно  и
заботливо,   точно   лекарство,   вливал    сухое   вино   в    беспомощного
Поэта-метеориста.  Пейзанка всем предлагала домашнего сала,  которое, по  ее
словам, месяц назад еще хрюкало.  Диаматыч питался медленно и осторожно, как
бы опасаясь отравленных кусков. Алла  с Филиала ела красиво. А люди, умеющие
красиво есть,  большая  редкость,  так же  как блондинки с  черными глазами.
Кстати, я все-таки рассмотрел ее глаза: они были темно-темно-карими.
     -- Алла,--  спросил  я с  набитым ртом.--  А вы  раньше  знали  о  моем
существовании? До поездки...
     -- Конечно... Мы даже с вами встречались. Просто у вас плохая память.
     -- Где?
     --  На научно-техническом совете. В  прошлом году. Вы  делали сообщение
после меня. Об этой системе -- "Красное и черное". Мы очень смеялись...
     -- Надо мной?
     -- Нет. Над названием... Сами придумали?
     -- Сам...
     -- Я так сразу и решила...
     -- Почему?
     -- Не знаю...
     Внизу  расстилались  похожие  на  бескрайнюю  снежную  равнину  облака.
Почему-то казалось, вот-вот покажется  цепочка  лыжников... Ту конференцию я
тоже, между прочим, запомнил:  меня как раз после долгих колебаний назначили
исполняющим  обязанности заведующего сектором -- и я  впервые выступал уже в
новом качестве.  "Красное и черное" --  это действительно была моя идея,  но
всю техническую разработку я поручил  Горяеву,  хотя, напутствуя  меня перед
вступлением  в новую должность, Пековский  посоветовал: первым  делом  уволь
Горяева, иначе пропадешь. Я хорошо знал Горяева, он был потрясающе талантлив
и патологически обидчив. Я вызвал его в свой новенький кабинет, проговорил с
ним два часа и поручил ему разработку  "Красного и черного". В двух  словах:
эту  систему мы готовили для Министерства  рыбной  промышленности,  и задача
состояла в том,  чтобы учесть все запасы осетровой и кетовой  икры  в стране
буквально до  последней икринки.  Сами понимаете,  социализм --  это  учет и
контроль.
     Годовую  работу  всего  сектора Горяев  сделал  в  одиночку  за  восемь
месяцев,  не зная  ни  бюллетеней,  ни отгулов,  а сделав, вдруг  смертельно
обиделся:  обозвал весь  коллектив дармоедами, расшвырял  шахматы,  которыми
играли два  программиста, а  вохровца на проходной  обругал вертухаем. Между
прочим, меня  он поименовал "пожирателем чужих  мозгов", но я не обиделся, а
вохровец обиделся и на следующее  утро потребовал у Горяева пропуск, чего не
делал много лет, ибо не такие уж мы засекреченные  и охрана больше для того,
чтобы посторонние не ходили в нашу столовую.  Оказалось, свой пропуск Горяев
давно   потерял,  и   когда   я   после  истерического   звонка   начальника
вневедомственной охраны прибежал на проходную, то  застал там побагровевшего
вохровца, хватавшегося за кобуру, где ничего, кроме мятой бумаги, не было. А
мой совершенно спятивший  подчиненный орал, что  если бы  у него была  сумка
"лимонок", то он бросил бы ее в наш ВЦ, потому что более гнусной организации
невозможно себе и представить.
     На  следующий день Горяев написал  заявление и