ше
я  вдыхал его, тем  явственнее  ощущал,  как внутри  меня  все туже  и  туже
закручивается сладостная  пружина безрассудства. О том, что  случится, когда
она -- очень  скоро! -- распрямится, я догадывался и потому встал с постели,
ощупью  нашел  в темноте  кресло и устроился там в позе эмбриона,  укрывшись
своим пиджаком. Вино 1962 года почти заставило меня позабыть, что у Аллы нет
наготы.
     -- Там удобнее? -- спросила она.
     -- Спокойнее...
     -- Ты настоящий мужчина,-- вздохнула Алла.-- Я тебя уважаю...
     -- А зачем ты врала им про нас?.. И еще про дачу, теннис, машины?..
     -- Не знаю... Пусть думают, что мы счастливые и богатые...
     -- Пусть...
     -- Но  мы  же в самом деле  могли  познакомиться в  институте... И  все
остальное... И дача у нас могла быть... И.машина... Разве нет?
     -- Спокойной ночи,-- ответил я.
     -- Спасибо,-- отозвалась Алла, и мне послышалось, что она улыбается.

XIII.

     Утром я проснулся оттого, что  в грудь  мне уперлось  холодное  острие.
Надо мной стояла Алла, и в руке у нее была вчерашняя шпага.
     -- Вставай, Тристан! -- смеялась она.
     -- Я проспал? -- Мне показалось, что я дома и нужно мчаться на работу.
     -- Проспал! -- кивнула Алла.
     За завтраком мы пили кофе с молоком из чашек, похожих на большие пиалы,
и ели булочки с маслом и джемом. Потом нас повезли в парк вроде Сокольников,
там мы гуляли,  ели мороженое и обсуждали нелегкое существование французских
пенсионеров в  сравнении с беззаботной  житухой советских ветеранов труда. В
конце концов, забывшись, я все-таки вытащил фотографию Вики, и наши хозяева,
вообразив, очевидно, недоброе, все  оставшееся  время поглядывали  на Аллу с
ободряющим сочувствием.
     К обеду мы должны были вернуться  в лоно  родной спецтургруппы. Почти у
самого отеля  мсье Антуан вручил нам подарки --  два целлофановых мешочка, в
которых лежали белые носки с надписью "теннис", матерчатые повязки на голову
и   махровые   браслеты,   называющиеся,    как   выяснилось   впоследствии,
"напульсниками"... Из сопроводительного объяснения  сияющего мсье Антуана  я
уловил только одно слово -- "хобби".
     -- О! -- только и удалось выговорить мне.
     --  Ах!  -- воскликнула Алла и  бросилась  ему  на шею, как если бы  ей
подарили "рено"...
     Прощаясь, Алла и мадам Марта всплакнули.
     Надо ли  говорить, что Гегемон Толя вернулся с  японским  двухкассетным
магнитофоном.  Это  вызвало  приступы  зависти  различной  силы  у  всех,  а
Торгонавта   повергло   в   мрачное   оцепенение:   ему-то   была   подарена
хлопчатобумажная маечка с изображением Эйфелевой башни.
     На  оперативном   совещании,  проведенном  сразу  же   после  обеда   и
посвященном  пребыванию во французских  семьях,  нам с  Аллой  был  объявлен
строжайший  выговор  за  внесение злостной  путаницы в утвержденный  порядок
расселения и целенаправленный обман  надежд французской общественности. Друг
Народов истерично крикнул,  что  за такие выходки  становятся невыездными, а
товарищ Буров,  обманутый  вместе  с французской  общественностью,  обиженно
кивнул.  В ответ Алла  с  чисто бабушкиным негодованием  отвергла  домыслы о
каких-то там выходках и всю вину возложила на  организаторов, которые вместо
четкого распределения по спискам устроили какой-то детский сад  с картонными
зверушками, что  и  явилось  подлинной  причиной  возникшей путаницы... А  я
добавил,  что  ошибка вышла  не  только  с  нами, но и  с  Гегемоном  Толей,
например. Нельзя же, в самом деле, на этом  основании  потребовать, чтобы он
передал  свой   благоприобретенный  магнитофон   Торгонавту,   первоначально
запланированному для проживания в семье аристократов.....
     Торгонавт  вскинулся  и  посмотрел  на нас глазами смертельно  больного
человека,  на мгновение вообразившего, что врачи просто-напросто  перепутали
пробирки с анализами.
     -- Как  вам не  стыдно! -- возмутился Друг  Народов.-- Мы вас пожалели,
записали в резерв, а вы...
     -- Ладно,--  тяжело вздохнул, товарищ Буров.-- Оргвыводы  раньше  нужно
было делать... Теперь-то что говорить...
     И мне стало жалко его, захотелось подойти, хлопнуть по  начальственному
плечу и сказать:  "Не  горюй, Буров,  ничего же  не  былоМежду  нами  лежала
шпага!"
     Вторым  вопросом рассматривали заявление  Поэта-метеориста  и Пейзанки.
Оказалось, пока мы прохлаждались в семьях,  у них все стало совсем серьезно.
Он читал ей стихи, она  внимала в недоуменном  восхищении, бегала  в бар  за
выпивкой,  а  поутру  лелеяла  его похмельную  грусть.  Для  целенаправленно
пьющего  человека очень  важно, чтобы утром был кто-нибудь рядом. Исходя  из
моего личного опыта, похмелье можно условно разделить на три стадии:
     {}Плохендро-I (5-- 6 часов утра)
     {}Плохендро-II (11-- 12 часов дня)
     {}Плохендро-III (4-- 5 часов дня).

     Искусство  заключается в том,  чтобы  лаской  и строго последовательным
введением в  организм определенных доз алкоголя избавить похмельный организм
от мучений на  этапе Плохендро-1, в крайнем случае --  на этапе Плохендро-П,
не   доводя   дело  до  ужасного   Плохендро-Ш.  Все   три  предыдущие  жены
Поэта-метеориста  этим  искусством так  и не овладели,  хотя были  женщинами
тонкими и образованными.  А  вот  Пейзанка,  выросшая в  колхозе с  прочными
питейными  традициями, сызмальства  приставленная  к безбрежно  пьющим отцу,
старшему  брату   и  крестному,   играючи  разобралась  в  недужных   ритмах
Поэта-метеориста,-- все остальное упиралось в денежную проблему, но Машенька
отнеслась к своим франкам с той  же беззаботностью, с  какой некогда ее мама
-- к облигациям государственного займа 1947 года. Короче, теперь, найдя друг
друга, они обратились с просьбой разрешить им проживание в одном номере.
     -- Мы тут вам не загс! -- угрюмо отрубил товарищ Буров, забыв,  что сам
еще вчера пытался навязаться Алле в мужья.
     -- Что же делать? -- огорчилась Пейзанка.
     -- Идите в мэрию и оформите брак! -- со смехом посоветовал Спецкор.
     -- Странные у вас шуточки! -- неизвестно кого одернул Друг Народов.
     Он вообще  был  озлоблен, так как  принимавший  его  финансовый деятель
подарил  ему  визитную  карточку  и предложил  широко пользоваться  услугами
своего банка.
     --  Мы   с  тобою  --   городские  чайки!  --   высокомерно   пробубнил
Поэт-метеорист, обнял свою новую подругу, и они покинули штабной номер.
     Во второй половине дня нас возили по революционным местам Парижа. Мадам
Лану объясняла: вот здесь стояла гильотина, а тут  везли на казнь Дантона, и
он крикнул: "Робеспьер, ты последуешь за мной!" А там были баррикады в  1848
году. Возложили цветы у стены Коммунаров на кладбище Пер-Лашез. В завершение
отправились в музей-квартиру Ленина.
     -- Интересно,  какие у  него были  суточные?  -- тихонько спросил  меня
Спецкор, осматривая помещение, в котором живал вождь.
     Я  хотел  было  пошутить про  то, что  суточные  ему,  видимо,  платили
большие, но потом сэкономили на проезде в германском опломбированном вагоне,
но,  поймав на  себе  исполненный  священного идеологического  гнева  взгляд
Диаматыча, промолчал.
     Вечером  мы  лежали со Спецкором  в постели,  попивали красное винцо из
бутылки, уведенной с ужина, и смотрели по телевизору фильм о любви стареющей
врачихи к красивому,  но обреченному юноше. Она  делала все, чтобы облегчить
его участь, даже знакомила его с хорошенькими  девчушками, подглядывала, как
он  занимался с  ними любовью  в отдельной  больничной палате, и плакала  от
ревности, нежности и бессилия...
     -- Ой! -- вдруг подскочил я.-- Забыл!
     -- Ты куда? -- удивился Спецкор.
     -- Сегодня же выход на связь!
     -- Не  забудь,  что прелюдия должна быть в три раза  длиннее,  чем сама
связь! -- посоветовал он мне вдогонку.
     Диаматыча я  обнаружил недалеко от  отеля, в  скверике, возле огромного
зелено-бронзового  льва,  под постаментом которого,  если верить мадам Лану,
находится лаз в парижские катакомбы.  Рядом с профессором стояли  не слишком
молодая и привлекательная, но хорошо одетая женщина в очках и мальчик, почти
подросток,   иронически  рассматривавший  уже   знакомого   мне   киборга  с
зажигающимися глазами. Я не слышал, о чем они говорили, так как спрятался за
деревом шагах  в  пятнадцати от них,  но судя  по  тому,  как Диаматыч мотал
головой, он отказывался от каких-то настойчивых предложений женщины, которая
вдруг заплакала,  полезла в сумочку за платком, а мальчик, выключил киборга,
с досадой посмотрел на нее и даже осуждающе дернул за  рукав.  Тогда женщина
дала  мальчику денег  и  отправила  к  лотку  с  прохладительными напитками,
работающему,  несмотря на  такой  поздний  час.  Едва пацан, сверкая  белыми
кроссовками, убежал,  женщина  обняла  Диаматыча за шею и стала  гладить  по
голове.  Поначалу он стоял, беспомощно опустив руки, а потом тоже  обнял ее,
но  неловко  и очень вежливо, точно  незнакомку в танце. Воротился мальчик с
тремя  банками кока-колы. Диаматыч опасливо, как если  бы это была  граната,
потянул за кольцо и именно тогда увидел меня.
     Несколько мгновений мы смотрели  друг другу в  глаза,  а потом, сжав  в
руке банку, как  булыжник, он двинулся в мою сторону. Нет, сначала он что-то
сказал женщине,  и она сразу изменилась в лице. А  вот мальчик, слышавший те
же  слова, глянул на  меня без  всякого интереса.  Диаматыч  подошел ко  мне
вплотную. Банка в его  кулаке сплющилась, и мокрая лампасина тянулась  вдоль
брючины.  Губы у него-дрожали, словно он хотел зарычать, приоткрывались, и я
заметил, что верхние зубы у Диаматыча пластмассово-белые, а нижние -- желтые
и выщербленные.
     --  Все-таки  выследил, филер  проклятый!  --  задыхаясь  от ненависти,
проговорил он,-- Шпион... Сексот... Стукач... Доносчик...
     Сосредоточившись на разнообразии слов, обозначающих в русском языке эту
древнюю  профессию,  я  поначалу не въехал, что  в  данном конкретном случае
сказанное относится непосредственно ко  мне, а когда  понял, то от удивления
не смог вымолвить ни звука.
     --  Это вас не касается! -- продолжал он, но  уже не так  кровожадно.--
Это  мое личное дело!  Почему вы всюду лезете?  Я честный  человек!  Я  член
партии! Почему я не могу увидеть женщину, которую люблю... любил...
     То, что Диаматыч никакой не глубинщик, я понял сразу, как только увидел
в руках  у  парнишки  киборга,  но то, что  у  этого  старого  марксоведа  и
энгельсолюба   здесь,  в  Париже,  есть  любимая   женщина,  было  настолько
ошеломляющим, что я снова не нашелся, что ответить.
     --  Я  знаю,  вас  специально  ко  мне  приставили! --  снова оскалился
Диаматыч.--  Вы   меня  нарочно  со  своим  дружком   подначивали!   Кололи?
Да?Радуйтесь,  раскололи... Теперь медаль получите!  А я ее все равно должен
был увидеть... Мы девять лет не виделись! Мальчик уже вырос, а я ему игрушку
купил... Вы должны меня понять! Вы же тоже коммунист... У вас ведь в КГБ все
коммунисты? Да? -- И он с жалобной надеждой посмотрел на меня.
     -- Я не из КГБ.-- Ко мне наконец вернулся дар речи.
     -- А откуда? -- почти с ужасом спросил он.
     -- Из вычислительного центра "Алгоритм".
     -- Понятно,-- обреченно кивнул Диаматыч.-- Товарищ... Простите, не знаю
вашего звания, что мне за это будет?
     -- Трудно сказать...
     -- Прошу вас, скажите правду!
     -- Кто  эта женщина?  Только  сразу  и  честно!  --  строго спросил  я,
подражая какому-то чекисту из какой-то детективной многосерятины.
     -- Она была моей аспиранткой,-- с готовностью сообщил Диаматыч.--  Но я
не  мог развестись с женой... Потом она  уехала к родственникам... Сюда... Я
тоже мог уехать с ней... Но для меня Родина...
     -- Да бросьте... Я же сказал, что не из органов...
     -- Да, разумеется! -- закивал он, давая понять, что правила конспирации
им поняты и приняты к исполнению.-- Что мне за это будет?
     -- Оставаться не собираетесь? -- глядя ему в переносицу, спросил я.
     -- В каком смысле?
     -- В смысле политического убежища...
     --  Что  вы!  --  возмутился  он и  вспотел.--  У  меня в  Москве  жена
полупарализованная... Что я говорю! Я родину никогда не продам...
     -- Ясно! -- сурово перебил я.-- Это меняет дело. Вашу ситуацию в рапорт
включать не  буду.  Женщина. Ребенок. Это мы  донимаем. Такие же люди, между
прочим...
     -- Спасибо! --  вздохнул Диаматыч,  и глаза  его  замутились  ожиданием
слез.
     -- Сегодня  уже поздно. Даю  вам десять минут  на окончание разговора и
прощание. Завтра разрешаю вам сходить к ним в гости. Ненадолго!
     -- Спасибо...-- заплакал он.
     --  Прекратите! На  нас  смотрят!  -- одернул я,  поражаясь своей почти
профессиональной суровости.--  И запомните: мы здесь не встречались. Работаю
я в вычислительном центре "Алгоритм"!
     -- Да...  Конечно... Я понимаю... Ваша работа очень важнаяМы все должны
помогать!
     "Боже мой,-- думал я, возвращаясь в отель.-- Как, оказывается, просто и
сладко быть судьей ближнего своего, как это  легко и  азартно --  карать или
миловать  по  своему  усмотрению  и   видеть  в  глазах   испуг,   вызванный
одним-единственным    словом     твоим,     одной-единственной     усмешкой,
одним-единственным  жестом!  Не-ет,  если  жизнь ни  разу  по-настоящему  не
искушала  тебя,  нельзя  гордиться  чистотой  своей  совести...  Как  нельзя
гордиться тем, что, родившись в Москве, ты не "окаешь"... Но  что он нашел в
этой очкастой аспирантке, не понимаю!"
     Поднимаюсь  в   свой  номер,  после   мучительных  колебаний  я   решил
поскрестись в дверь Аллы. Послышались шаги, а потом шепот:
     -- Кто там?
     -- Это я...
     -- Кто "я"? -- уточнила Алла, явно издеваясь.
     -- Я, Костя...
     -- Ах, Костя... Тебе что-нибудь нужно?
     -- Поговорить...
     -- Поговорить? Ты со шпагой?
     -- Не-ет...
     -- Тогда спокойной ночи!

XIV.

     Утром,  нежась  в  постели,  я  наблюдал,  как  Спецкор  истязает  себя
гимнастикой, и с грустью думал о том, что все мои мускулы  давно пропали без
вести под слоем жирка, а вот он буквально весь состоит из отчетливых мышц  и
напоминает  гипсового  человека-экорше, рисовать которого мне  приходилось в
школе. И  вообще,  наверное,  Спецкор  относится к женщинам,  как собиратель
букета  к степным цветикам: захотел -- нагнулся и сорвал, не захотел -- мимо
прошел.
     -- Послушай, сосед...-- начал я.
     -- Слушаю...-- отозвался он, изо всех сил упираясь в стену, точно желая
ее сдвинуть с места.
     -- А ведь Диаматыч не глубиюцик...
     -- А я тебе с самого начала говорил...
     -- Послушай, сосед...
     -- Слушаю...-- ответил Спецкор, становясь на голову.
     -- Ты свою француженку долго уламывал?
     -- Фу, Костя! -- возмутился он, пребывая в антиподском положении.-- Ты,
наверное, хотел сказать -- обольщал?!
     -- Ну, обольщал...
     --  Довольно-таки  долго...  Если бы я не знал  французского,  вышло бы
гораздо  быстрее...  Слова   --  это  время...--   отвечал  он,  страдая  от
перевернутости.
     -- А ты не боишься, что у тебя из-за нее неприятности будут?
     --  Нет.  Ради  Мадлен я  готов на  все!  Ф-у-у...--  Спецкор  кувырком
воротился в исходное положение и начал делать самомассаж.
     -- Тогда нам нужно договориться...-- осторожно приступил я к щекотливой
теме.-- Если ты... Ну... Понимаешь?
     -- Понимаю. Если я соскочу... Да?
     -- Да. Соскочишь. К Мадлен. Меня, естественно, будут допрашивать!
     -- Опрашивать...
     -- Ну, ладно -- про тебя расспрашивать... Что я должен говорить?..
     -- Вали на меня,  как  на  мертвого! -- разрешил  Спецкор. Он  закончил
самомассаж  и направлялся в ванную.--  Говори, что я  производил впечатление
человека, беззаветно  влюбленного в родину, и  что мое предательство  -- для
тебя  огромное  потрясение, второе по силе  после родового  шока,  когда  ты
высунулся в жизнь и крикнул: "У-а!"
     За завтраком  дружно выпытывали у Гегемона Толи, как ему жилось в замке
у аристократов. Он скупо рассказывал  про гараж  с десятком автомобилей, про
винный  погреб, способный  в  течение месяца поддерживать  нормальную  жизнь
нашего районного центра, про гардеробную, где  можно  заблудиться в  шубах и
дубленках...
     -- Ох! -- только и смогла вымолвить Пипа Суринамская.
     -- Вот тебе и  "ох"!  -- разозлился  Гегемон Толя.-- Ну,  я его, падлу,
урою!
     -- Кого? -- спросил Спецкор.
     -- Есть кого...
     Алла  выглядела в то  утро рассеянно-обаятельной, и официант, принесший
кофе, сделал  ей  какой-то тонкий  комплимент,  на который  она улыбнулась с
грустной благодарностью.
     --  Как  спалось?  --  полюбопытствовал  я,  допивая  четвертый  стакан
апельсинового сока.
     -- Одиноко! -- вздохнула Алла.
     -- Неужели?
     --  Да.  Машенька ушла с  поэтом гулять  по ночному Парижу... Вернулись
утром... Мне кажется, у них серьезно...
     -- Интересно, о чем они разговаривают?
     -- О нем,--  пожала плечами Алла.-- Точнее, он говорит  о себе,  а  она
слушает  и  не перебивает. Мужчины врут, что им хочется понимания. На  самом
деле они просто хотят, чтобы женщины заглядывали им в рот...
     -- Не знаю... Мне в рот только дантисты заглядывают...
     -- О! Тогда ты еще можешь составить счастье неглупой одинокой женщине!
     -- Я готов.
     -- А за дубленкой мы сегодня идем?
     -- Я готов...
     ...Около Лувра все было перерыто и перегорожено. Здесь  что-то строили,
но без грязи.
     -- К  двухсотлетию Великой  французской  революции,-- разъяснила  мадам
Лану,--   будет  сооружена  стеклянная   пирамида.   По  проекту  китайского
архитектора Пея...
     -- Почему китайского? -- удивился товарищ Буров.
     -- Так решено,-- покачала головой она, давая понять,  что  и сама  не в
восторге от такого выбора.--  В пирамиде будут вход в музей,  кафе, магазин,
офисы... Многие французы  считают,  что это ни к чему. Я думаю  примерно так
же...
     -- Но Лувр-то не снесут? -- спросил я.
     -- Простите... Куда его должны перенести? -- не поняла переводчица.
     -- Он  хотел  сказать, что Лувр ведь ломать  не собираются! --  пояснил
Спецкор.
     -- Это невозможно! -- замахала руками мадам Лану.
     -- А чего ж вы тогда волнуетесь? -- выдал  я.-- Подумаешь, пирамидаЕсли
бы бассейн на месте Лувра -- тогда я еще понимаю!
     -- Молодые люди, попрошу ваше остроумие держать при себе! -- решительно
одернул нас Диаматыч и глянул на меня глазами прилежного ученика, ожидающего
похвалы.
     Сначала ходили по Лувру кучно  и громко -- так что все оборачивались --
делились  впечатлениями. Один  советский гражданин внешторговского  подвида,
ласково разъяснявший своей малолетней дочке сюжет картины "Юдифь и Олоферн",
завидев   нас,   поспешно   увел  прочь  ребенка,   чтобы   не  травмировать
восприимчивую детскую психику преждевременной встречей с соотечественниками.
Возможно, он был прав!
     ПОЭТ-МЕТЕОРИСТ: "Потрясающе! Непостижимо! Великолепно! Первый  раз вижу
музей, где продают пиво!"
     ПИПА СУРИНАМСКАЯ, глядя на мумию: "Господи, какая худенькая!"
     ТОРГОНАВТ,  восторженно озираясь: "Я  хочу быть  простой серой луврской
мышью! Чтоб жить здесь..."
     АЛЛА,  возле Венеры Милосской: "Все разглядывают ее наготу, а  ей нечем
закрыть лицо от стыда... Понимаешь?"
     ДИАМАТЫЧ (громко и внятно): "Подумаешь, Лувр... Эрмитаж лучше!"
     ГЕГЕМОН ТОЛЯ, глядя  на статую Гермафродита: "Не по-нял... Ни хрена  не
понял!"
     ПЕЙЗАНКА: "А у нас  такой же мужичок  в  деревне  был. Знаешь,  как его
называли!"
     ГЕГЕМОН ТОЛЯ: "Как?"
     ПЕЙЗАНКА: "Бабатя!"
     СПЕЦКОР, возле "Джоконды": "Женщину  с такой улыбочкой полюбить нельзя.
Все время будет казаться, что ты опять ляпнул какую-то глупость..."
     ТОВАРИЩ БУРОВ:  "Вечером надо  на Пляс Пигаль сходить... А  то в Москве
мужики спросят -- рассказать нечего..."
     ДРУГ НАРОДОВ: "Сходим".
     Постепенно спецтургруппа расс