пликационного
зайца сказал:
     -- А вот Гуманкова  попрошу  остаться! Товарищ Буров неподвижно сидел в
кресле,  и на его  лице  застыло апокалипсическое выражение.  Заместитель же
ходил  по  номеру  решительными  шагами и  высказывал  от  имени руководства
спецтургруппы  резкое   неудовольствие   по  поводу  моего  безобразного   и
антиобщественного поведения.
     -- Постоянные нарушения дисциплины! Постоянные высказывания с душком!..
     -- С каким душком? -- уточнил я.
     -- Не прикидывайтесь! И не берите пример с вашего соседа! Он журналист.
А вы? Кто вы такой? И что вы себе позволяете?!
     --  А  что   я   себе   позволяю?  --   Пугливая   предусмотрительность
подсказывала,  что  чем дольше мне  удастся  прикидываться  полудурком,  тем
лучше.
     -- Вы, кажется, женаты? -- вступил в разговор товарищ Буров.
     -- Вы, кажется, тоже? -- не удержался я.
     -- Прекратите хамить руководителю  группы! -- взвизгнул Друг Народов.--
Мы  обо всем сообщим в вашу организацию!  Вы понимаете, чем все это для  вас
кончится?
     -- А у меня еще ничего и не начиналось...
     --    Подумайте     о    последствиях,    Гуманков!    --     пригрозил
замрукспецтургруппы. -- Шутите с огнем!
     -- Не надо  меня пугать!  --  взорвался  я.-- Что вы  у меня  отнимете?
Компьютер? А кто тогда будет вашу икру считать?
     -- Какую икру?
     -- Красную и черную...
     -- Опять хамите!  --  Друг Народов  топнул ногой и растерянно глянул на
товарища Бурова.
     -- Не понимает! -- медленно  определил  ситуацию рукспецтургруппы. -- В
Союзе мы ему объясним...
     -- Вы понимаете, что  станете невыездным?!  -- в отчаянии крикнул  Друг
Народов.
     Как человек на 90% состоит из  воды, так моя ответная фраза примерно на
столько  же состояла  из  полновесного  нецензурного  оборота,  необъяснимым
образом извергнувшегося  из глубин моей генетической  памяти. Именно оттуда,
ибо целого ряда корнесловии,  особенно поразивших моих хулителей, я раньше и
сам никогда не слыхал...
     В коридоре меня терпеливо ожидал Диаматыч.
     -- Посовещались? -- заискивающе спросил он.
     -- Вот именно. А вас я, кажется, предупреждал...
     -- Простите, я хотел только доложить, что вернулся своевременно...
     -- Хорошо. Что еще?
     --  Еще я  бы советовал  вам повнимательнее присмотреться  к Поэту. Мне
кажется...
     -- Меры уже приняты! -- резко ответил я и уставился ему в переносицу.--
Что еще?
     -- Просьба! -- ответил Диаматыч, вытягивая руки по швам.
     -- Говорите!
     -- Можно я завтра еще раз с ними встречусь?
     -- Пользуетесь моим хорошим отношением!..
     -- Последний раз! -- взмолился он.-- Поймите меня правильно!
     -- Ладно. О возвращении доложите!
     ...Спецкор,  выслушав мой рассказ о стычке с товарищем Буровым, сказал,
чтобы  я не обращал внимания на этого  бурбона, так как ни один руководитель
не  заинтересован в  привлечении внимания  к  поездке.  Мало  ли  что  может
всплыть?  Вдруг выяснится, что  один  из членов группы занимался  незаконной
продажей икры, принадлежащей  не только ему,  но и руководству? Или всплывут
на поверхность некоторые подробности морального разложения и злоупотребления
общественными  финансовыми и алкогольными фондами? Так  что все эти обещания
--  направить  письмо   на  работу,  сделать  невыездным  --  страшилки  для
слабонервных. И вообще, если он, этот горкомовский пельмень, хоть что-нибудь
вякнет, Спецкор  такое напишет о  нем,  что строгач  с занесением  покажется
товарищу Бурову  самой  большой его жизненной удачей! Потом мой великодушный
сосед демонстрировал свои чудесные пластиковые лыжи, обещал как-нибудь взять
меня в горы и сделать  из меня же  настоящего мужчину. В заключение  Спецкор
заявил, что если бы ему предложили выбирать между горными лыжами и красивыми
женщинами, то он, не  колеблясь, выбрал бы  лыжи, ибо  два этих удовольствия
даже нельзя сравнивать...
     -- А Мадлен? -- спросил я.
     -- В том-то и дело, что она тоже горнолыжница! -- помрачнел Спецкор.
     В  дверь  постучали. Предполагая,  что  это бестолковый  Диаматыч снова
вышел на  связь,  я, как был -- в семейных сатиновых трусах и  синей дырявой
майке,-- босиком побежал открывать. На пороге стояла Алла в длинном шелковом
халате. Волосы ее не просохли еще после душа.
     -- Извини...-- сказала она.-- Знаешь, Машенька опять ушла с Поэтом...
     -- Наверное, она его любит,-- предположил я, незаметно подтягивая трусы
и закрывая пальцами дырку в майке.
     --  Наверное.  Но  они  куда-то дели мой кипятильник, а я хотела выпить
чаю...
     --  Нет  проблем! --  раздался  голос Спецкора.  Одетый  в  белоснежный
адидасовский  костюм,  он  стоял  рядом со мной и  держал  в  руках  искомый
кипятильник.--  Но  только учтите, Аллочка, французы  больше  боятся русских
туристов  с  водонагревательными приборами,  чем террористов  с пластиковыми
бомбами...
     -- Я буду осторожна,-- пообещала Алла.
     --  Нет,  вам  нужен  контроль  специалиста!  --  заявил  мой  сосед.--
Константин, тебе поручается...
     -- Я уже лег спать! -- был мой ответ.
     -- Заодно и чаю попьешь! -- настаивал Спецкор.
     -- Чай перед сном возбуждает! -- уперся я рогом.
     -- Спокойной ночи! -- сказала Алла.
     Она  уходила  по коридору, а я стоял и смотрел, как  под  тонким шелком
движется и живет ее тело.
     -- У тебя случайно в детстве не было  сексуальной травмы! -- озабоченно
спросил Спецкор.
     -- А что?
     -- Ничего. Бедная Алла!  Можно подумать, что ты голубой. Но поскольку я
лично проспал с тобой в одной постели целую неделю, приходится делать вывод,
что ты просто пентюх!
     Наверное,  Спецкор прав... Я тихо  лежал  на своем краю  нашей дурацкой
общей кровати и думал о том, что очень похож на большую седеющую марионетку,
которую   дергает  за  ниточки  оттуда,  из  прошлого,  некий   мальчишка  с
насмешливыми глазами  и круглым, обидчивым  лицом. Ему было  лет тринадцать,
когда во  время школьного вечера он  влюбился в  очень красивую  девочку  из
параллельного   класса.   Как   протекает  эта   нежная   ребяческая   дурь,
общеизвестно: он страдал, старался лишний раз пройти мимо ее класса, нарочно
околачивался  возле  раздевалки, чтобы  дождаться момента, когда  она  будет
одеваться,  и  поприсутствовать при этом.  Невинное  детское томление  --  и
ничего больше!
     А  рядом с  его  школой  была  товарная станция, откуда ребята  таскали
странные  стеклянные   шарики   величиной  с   голубиное   яйцо.   Они  были
темно-янтарного  цвета --  совсем  такого же, как  глаза  той  замечательной
девочки. И  вот однажды, во время репетиции  сводного хора, мальчишка взял и
ляпнул, что ее глаза похожи... похожи... на эти  самые таинственные  шарики.
"Принеси! -- приказала она.-- Я хочу видеть..."
     Вечером, когда стемнело, он перелез через островерхий железный забор и,
рискуя быть покусанным собаками, набил полный карман, а дома получил хорошую
взбучку за  разорванное пальто и ободранные  ботинки. Но это было ерундой по
сравнению  с мечтой о том моменте, когда он протянет ей пригоршню этих самых
непонятных шариков, назначение которых,  быть может, и  заключалось только в
том, чтобы напоминать цвет ее глаз.
     На  следующий  день  она  дежурила  по  классу, и он долго торчал возле
раздевалки,  прежде чем  дождался  ее появления.  И дождался...  С ней рядом
вышагивал  здоровенный  старшеклассник,   славившийся   на  переменах  своей
хулиганистостью, модной взрослой  стрижкой, и подростковыми желтоголовчатыми
прыщами.  Возле  самых  вешалок  верзила   вдруг  схватил  эту  недостижимую
принцессу за плечи и стал сноровисто целовать ее в губы, а она, по-киношному
закрыв глаза и откинув голову, даже не  сопротивлялась. Только левой  рукой,
свободной от портфеля, лихорадочно поправляла черный передничек.
     Бедный  мальчик  представил  себе слюнявый рот этого парня, его тяжелое
табачное  дыхание, его  угристое лицо, приплюснутое к  ее лицу,-- и мальчику
стало плохо,  очень плохо. Нет, не в переносном смысле, а  в  самом  прямом.
Роняя из  карманов темно-янтарные шарики цвета  ее закрытых от  удовольствия
глаз, он  бросился на  улицу, на воздух, и в школьном садике,  возле яблони,
его вывернуло...
     А  детские  комплексы,  как понял  я  впоследствии,  обладают  поистине
стойкостью героев Бородина...

XVII.

     Мэр-коммунист  оказался низеньким, длинноносым смешливым человечком, он
острил, рассказывал забавные истории, сам над ними хихикал и грустнел лишь в
том случае, если речь заходила  о международном рабочем движении. А когда во
время  торжественного  обеда,  накрытого   в  ресторане,  рядом  с   местным
отделением  ФКП, основательно  уже  поднасосавшийся  и впавший в  застольную
эйфорию  товарищ  Буров  заметил, что раньше  Советская власть была только в
уездном городишке Иванове, а вот теперь -- сами понимаете, в глазах веселого
мэра  мелькнул настоящий ужас. Утешился он лишь после того, как Друг Народов
вручил  ему огромную  матрешку, внутри которой,  вопреки ожидаемому, таилась
бутылка русской водки.
     Алла весь день была  со мной равнодушно любезна, словно  мы  только что
познакомились  в  очереди  к  зубному  врачу. В  отель возвращались  уже  по
вечернему Парижу, и где-то за домами торчала Эйфелева башня.
     Спецкор тихо слинял на  решающее свидание с Мадлен. Я поднялся  в номер
и,  наслаждаясь одиночеством, начал неторопливо разуваться.  Мне  было о чем
поразмышлять,  ибо  именно  сегодня я вдруг почувствовал, как в  моем  теле,
подобно  гриппозной  ломоте,  возникло  странное  тянущее  ощущение,  обычно
именуемое ностальгией. Нет, мне еще не хотелось в Москву, я еще не насытился
Парижем,  но странные внутренние весы, на первой  чаше которых лежит восторг
первооткрывателя, а на  второй --  радость возвращения, дрогнули  и пришли в
движение.  Вторая чаша становилась  все  тяжелее  и все  настойчивее  тянула
вниз...
     Молоденький рыжий таракан,  кажется,  тот  самый,  вдруг выскочил из-за
спинки кровати и  со  спринтерской скоростью помчался по  стене. Ну,  вот --
добегался! Прицеливаясь,  я  медленно  поднял  ботинок.  Насекомое  внезапно
остановилось, наверное, чтобы хорошенько обдумать  мое движение, не понимая,
что этим самым обрекает себя на лютую казнь через размазывание по стене.  Но
провидению угодно было распорядиться иначе... Раздался громкий стук в дверь,
и, не  дожидаясь  разрешения, в  номер вошли  нахмуренная  Алла и зареванная
Пейзанка.
     --  Вот!  --  сказала  Алла, явно тяготясь необходимостью  общаться  со
мной,-- Мы к тебе...
     -- А что случилось?
     --  Его...  Его...   За-за-бра-а-а-ли-иии...--   борясь   с  рыданиями,
объяснила Пейзанка.
     -- Кого?
     -- Кирю-ю-юшу-у...
     -- Кто?
     -- Какие-то мужики в плащах...
     -- Ты кому-нибудь говорила? -- спросил я.
     --  Говорила,--  объяснила  Алла, с интересом  вглядываясь в  меня.  --
Говорила профессору.  А  он сказал,  что Гуманков знает, что нужно делать, и
куда-то ушел. Ну, и что будем делать?
     -- Не знаю. Наверное, докладывать руководству... А что еще?
     Позвали  руководство,   которое  в  целях  достижения   чувства  полной
завершенности, досасывало очередную бутылку из общественных фондов. Властно,
покачиваясь, товарищ  Буров несколько  секунд смотрел на  Пейзанку с  полным
непониманием, потом икнул и кивнул Другу Народов,
     -- Что случилось? -- гнусненько поинтересовался тот.
     -- Уше-ел! -- с плачем ответила она.
     -- Поматросил и бросил! -- осклабился замрук-спецтургруппы.
     -- Он пропал! -- вмешалась Алла.
     -- Ну,  и  пропади  он пропадом! -- в  сердцах  крикнул Друг Народов.--
Алкаш! Все мы пьющие, но не до такой же степени!
     -- Куда пропал? -- шатнувшись, уточнил товарищ Буров.
     -- Неизвестно,-- сообщил я.-- Ушел с какими-то людьми... В плащах...
     -- То есть как в плащах! -- В голосе товарища Бурова забрезжил смысл.
     -- А вот так -- пришли и забрали!
     --  То  есть  как  это  забрали?  --  мучительно  трезвея,   возмутился
рукспецтургруппы.
     -- А он сказал, когда вернется? -- побледнел Друг Народов.
     -- Нет, он сказал, что в  Париже  за стихи  деньги  платят! -- ответила
Пейзанка.
     -- Мне это не нравится! -- все более  осмысленно глядя на происходящее,
вымолвил товарищ Буров.
     --  Соскочил! --  вдруг  истерически  засмеялся  Друг Народов.--  Точно
соскочил! Всех надул!
     -- Спокойно. Без паники! --  приказал товарищ Буров, и  я понял,  что в
некоторых случаях руководящая туповатость -- как раз то, что нужно.
     -- Звонить в посольство?! -- чуть не плача, закричал Друг Народов.
     --  Если через два часа не вернется,  будем звонить  в  посольство!  --
постановил товарищ Буров.
     Около  часа  мы просидели в моем номере, вздрагивая от каждого скрипа и
шороха. Однажды зазвонил телефон, Друг Народов бросился на него,  как кот на
мышь, крикнул  в трубку жалобным голосом: "Алло, говорите,  вас слушают!" Но
говорить  с ним  не захотели.  Наконец  товарищ  Буров не выдержал, сходил в
штабной  номер  и принес бутылку  "Белого  аиста", которую я некогда сдал  в
общественный фонд. Выпили и закусили моими галетами.
     -- Ну, кому он здесь нужен! -- снова заголосил Друг Народов.-- Языка не
знает! Пьет! Тьфу!
     -- На себя лучше наплюй!  --  сварливо крикнула Пейзанка, только-только
начавшая успокаиваться, прикорнув у Аллы на коленях.
     Постепенно  в моем номере собрались и  все остальные. Торгонавт  принес
бутылку  водки и хороших консервов.  Пипа Суринамская, одетая во  все новое,
велюрово-разноцветное, выставила перцовку, копченую колбасу и балык. Гегемон
Толя  добавил  банку солдатской тушенки, ровесницу первого  семипалатинского
испытания, и водку производства нижнетагильского комбината.
     --  Говорят, в ней железа много! -- пошутил  он. Выпивали  и закусывали
грустно, как на поминках.
     Потом  заговорили  о  безвременно  соскочившем  Поэте-метеористе,  мол,
неплохой человек был, хоть и пьющий.
     -- Он даже стихи нам ни разу не почитал! -- вздохнула Алла.
     -- Может, это и к лучшему! -- не согласился Торгонавт.
     -- Это  ж какое здоровье надо иметь, чтоб так пить! -- высказалась Пипа
Суринамская.  --  Мой-то  генерал так  только  до  майоров хлебал. Бывало, с
замполитом натрескаются и на танке охотиться едут... Мясо  в доме никогда не
переводилось...
     -- О чем вы говорите! -- взблеял Друг Народов,-- Если б он знал язык...
Был энергичным, предприимчивым. ..
     И в этот самый миг, да-да, именно в  этот самый миг дверь распахнулась,
и в номер вступил победительно ухмыляющийся Поэт-метеорист. В правой руке он
держал роскошную, перевязанную алой лентой коробку с надписью "Пьер Карден",
под мышкой -- какую-то зеленую папку, вроде почетного адреса, а в левой руке
висела авоська, набитая пакетами, похожими на наши молочные.
     -- А я думаю, куда это все подевались! -- заявил вернувшийся.
     -- А вот мы сидим и думаем, куда это вы подевались! -- съехидничал Друг
Народов.
     -- Мне премию вручали...
     -- Какую премию? -- подозрительно спросил товарищ Буров.
     --  Денежную!  -- исчерпывающе объяснил  Поэт-метеорист, бросил на стол
авоську  с  пакетами  и  полез в карман. -- Вот,  Толяныч,  твой чирик,  как
договаривались, с премии...
     Гегемон  Толя  внезапно  получил  назад деньги,  которые, конечно,  уже
вычеркнул из своей жизни.
     -- А это, Машка, тебе... От Кардена... и...  от меня! -- Поэт-метеорист
протянул зардевшейся Пейзанке коробку.
     -- Сколько же это стоит? -- в ужасе спросил Торгонавт.
     -- Почти  пять  штук!  На всю  премию...  А на сдачу  винища купил... В
пакетах. Очень удобно -- не бьется и посуду сдавать не нужно...
     -- Какая  еще  такая  премия? -- сурово  повторил свой  вопрос  товарищ
Буров.
     -- За стихи...
     -- За стихи! Не смешите людей! -- подтявкнул Друг Народов.
     Поэт-метеорист глянул  на него тем особым презрительным взором, каковым
обладают  лишь долгосрочно  пьющие  люди,  и, не говоря  ни  слова,  раскрыл
зеленую папку-адрес: внутри оказался  сдвоенный вкладыш  из атласной бумаги,
на которой золотом было оттиснуто (Алла перевела вслух):
     Господину Кириллу  Сварщикову (СССР) присуждается  поощрительная премия
Международного  конкурса   имени  Аполлинера  на   лучшее   анималистическое
четверостишие.
     Генеральный президент Всефранцузского общества защиты животных
     Подпись. Печать.
     А  рядом,   тоже  золотом  по  атласной  бумаге,  были  напечатаны  два
четверостишия,   точнее,   оригинал  и  французский  перевод  премированного
четверостишия:

     Мы с тобою -- городские чайки,
     Мы давно забыли запах моря,
     Мы всю жизнь летаем над помойкой
     И кричим с тоской: "Мы -- чайки, чайка..."

     --  Поздравляю!   --  веско   произнес   товарищ   Буров  и  осуществил
поощрительное рукопожатие.
     -- Это ж сколько за строчку получается?! -- восхитился Торгонавт.
     --  Добытчик! -- С этими словами Пипа  Суринамская обняла и расцеловала
Поэта-метеориста.
     -- Ладно уж...-- смущенно отстранился он.-- Как сказал поэт Уитмен, чем
болтать, давайте выпьем!
     В пакетах оказалось красное сухое вино, и, если бы там было молоко, его
бы хватило  минимум на неделю, а  вино выхлестали за  какие-нибудь  полчаса.
Туда  же  последовало  и все  остальное.  Поколебавшись, Торгонавт  притащил
бутылку  лимонной  водки, припасенную, видимо, на черный  день, и, когда  он
откручивал пробку, я заметил, что  на его  безымянном  пальце вместо Медного
всадника нанизан аляповатый перстенек из дешевого желтого металла.
     -- Поэма Рылеева "Наливайко"! -- приказал Поэт-лауреат.
     Затем пьяная щедрость  овладела  и  Другом Народов: он выставил бутылку
виски, прикупленную для  подарка  кому-то в  Москве, а я, чтобы не  отстать,
банку икры,  которую так и не  смог продать, несмотря на приказ супруги моей
практичной Веры Геннадиевны.
     --  В  следующий  раз  берите  икру  только  в  стеклянных  банках!  --
посоветовал Торгонавт.-- В железных,  как  у вас,  покупать боятся... Бывали
случаи, когда наши впаривали кильку с зернистой этикеточкой!
     Потом пели:

     Хас-Булат удалой,
     Бедна сакля твоя...
     Золотою казной
     Я осыплю тебя...
     Дам коня, дам кинжал,
     Дам винтовку свою,
     А за это за все
     Ты отдай мне жену...

     Начали дружно, хором, но постепенно те,  кто  забыл или не знал  дальше
слова,  замолкали.  Я  сошел  с  дистанции где-то в  середине,  когда  начал
проясняться  вопрос  о  том, что  молодая жена  Хас-Булата состоит в  нежных
отношениях  с князем,  пытающимся  выторговать ее у  мужа.  До конца  смогли
допеть лишь  Пипа  Суринамская  и Гегемон Толя. Честно  говоря, я понятия не
имел, что все закончится так скверно, мне почему-то всегда казалось, что они
договорятся. В общем, Хас-Булат убил свою неверную жену --  "спит с кинжалом
в  груди",  а  князь  снес  Хас-Булату  саблей  голову  --  "голова  старика
покатилась на луг...".
     Появился Спецкор, сообщил, что наше хоровое пение разносится  далеко по
ночному  Парижу,  и  выставил  свою  бутылку  зеленогрудой,  уже  начинавшей
исчезать из продажи "андроповки".
     --  "Прощай,  мой   табор,  пью  в  последний   раз!"  --  провозгласил
Поэт-метеорист, закусил и рассказал, как  у них в Союзе писателей направляли
поздравительную  телеграмму  автору  этой  знаменитой  песни,  но  на  почте
ошиблись  и вместо "пою" отстукали "пью". Старикан страшно обиделся, так как
увидел  в  этом  намек на  беззаветную любовь к алкоголю,  которую он пронес
через всю свою долгую жизнь.
     Ко мне подсел пьянехонький Торгонавт и  с доверительной слезой,  совсем
по-рыгалетовски,  поведал  свою  печальную историю  мальчика  из  творческой
семьи,  насмотревшегося  на мытарства  родителей-вхутемасовцев  и выбравшего
себе профессию ненадежнее. Нет, снач