ос:
"Сдавайся, руки вверх - я чечен!"Но на подходе стал  замедляться  сам  собой
шаг: уж очень странным показался вблизи Сашка,  а  что  в  нем  было  такого
странного, Колька сразу понять не мог.
     То ли он ростом выше стал, то ли стоял неудобно, да и  вся  его  долгая
неподвижность начинала казаться подозрительной.
     Колька сделал еще несколько неуверенных шагов и остановился.
     Ему вдруг стало холодно и больно, не хватило дыхания. Все  оцепенело  в
нем, до самых кончиков рук и ног. Он даже не смог  стоять,  а  опустился  на
траву, не сводя с Сашки расширенных от ужаса глаз.
     Сашка не стоял, он висел, нацепленный под мышками на острия  забора,  а
из живота у него выпирал пучок желтой кукурузы  с  развевающимися  на  ветру
метелками.
     Один початок, его половинка, был засунут в рот и торчал наружу  толстым
концом, делая выражение лица у Сашки ужасно дурашливым, даже глупым.
     Колька продолжал сидеть. Странная отрешенность владела им. Он будто  не
был самим собой, но все при этом помнил и видел.  Он  видел,  например,  как
стая ворон стережет его движения, рассевшись на дереве; как рядом купаются в
пыли верткие серые воробьи, а из-за забора вдруг  выскочила  дурная  курица,
напуганная одичавшей от голода кошкой.
     Колька попытался подняться. И это удалось. Он  пошел,  но  пошел  не  к
Сашке, а вокруг него, не приближаясь и не отдаляясь.
     Теперь, когда он встал напротив, он увидел, что у Сашки  нет  глаз,  их
выклевали вороны. Они и щеку правую поклевали, и ухо, но не так сильно.
     Ниже живота и ниже кукурузы, которая вместе  с  травой  была  набита  в
живот, по штанишкам свисала черная, в сгустках крови Сашкина  требуха,  тоже
обклеванная воронами.
     Наверное, кровь стекала и по ногам, странно приподнятым над землей, она
висела комками на подошвах и на грязных Сашкиных пальцах, и  вся  трава  под
ногами была сплошь одним загустевшим студнем.
     Колька вдруг резко, во всех подробностях увидел:
     одна из ворон, самая нетерпеливая, а может, самая хищная, спрыгнула  на
дорогу и стала медленно приближаться к Сашкиному  телу.  На  Кольку  она  не
обращала внимания.
     Он схватил горсть песку и  швырнул  в  птицу.  -  Сволочь!  Сволочь!  -
крикнул он.  -  Падла!  Пошла!  Ворона  отпрыгнула,  но  не  улетела.  Будто
понимала, что Колькиных сил недостанет, чтобы по-настоящему ей угрожать. Она
сидела на дороге чуть поодаль и выжидала. Этого стерпеть он не мог.  Заорал,
завыл, закричал и, уже ни о чем не помня, как на самого ненавистного  врага,
бросился на эту ворону. Он погнался за ней  по  улице,  нагибаясь  и  швыряя
вслед песком. Наверное, он сильно кричал - он кричал на всю деревню, на  всю
долину; окажись рядом хоть одно живое существо,  оно  бы  бежало  в  страхе,
заслышав этот нечеловеческий крик. Но никого рядом не было.
     Только хищные вороны в испуге снялись с дерева и улетели прочь.
     А он все бежал по улице, все кричал, швыряя песок,  и  куски  дерна,  и
камни куда придется. Но голос его иссяк, он запнулся и  упал  в  пыль.  Сел,
отряхивая грязь с головы, вытирая лицо рукавом. И уже не  мог  понять,  чего
это он кричал и зачем бежал по деревне аж до самого ее края.
     Едва передвигаясь, он вернулся к телу брата и сел отдышаться у его ног,
рядом с кровью.
     Все, что делал он дальше, было вроде  бы  продуманным,  логичным,  хотя
поступал он так, мало что сознавая, как бы глядя на себя со стороны.
     Отдохнув, он  приблизился  к  Сашке,  осклизаясь  на  густой  крови  и,
обхватив его руками, принял на себя. Сашка сразу опустился на землю и  будто
съежился. Кукуруза выпала у него изо рта, рот остался открытым,Колька  зашел
с головы, взял брата под мышки и поволок в дом, самый ближний к нему.
     Дверь была оторвана. В сенцах горкой лежала кукуруза.
     Он положил брата на кукурузу, накрыл ватником, который висел тут же  на
гвозде. Потом он поднял дверь и загородил вход, чтобы хищные птицы не смогли
проникнуть в дом.
     Проделав все это и немного отдохнув,  Колька  направился  по  дороге  к
колонии, ни от кого не прячась и не оберегаясь.


27

     Через несколько часов, когда уже начинало вечереть и солнце  склонялось
за дальние горы, Колька вернулся и притащил за собой на веревке тележку,  ту
самую, что они нашли у дома Ильи.
     Тележка была запрятана в кустах возле заначки, Колька ее сразу нашел.
     Заначка тоже была цела: и варенье, и мешки, и тридцатка  с  ключами  от
поезда - все было на месте.
     Колька вытащил оба мешка, а еще  пол-литровую  банку  джема.  Банку  он
открыл камнем, съел две ложки, но его тут же стошнило.
     Он спустился к речке, умылся и голову окунул, чтобы  немного  взбодрить
себя.
     По пути, волоча за собой тележку, он завернул в кукурузу, где  накануне
оставляли они лошадь с телегой. Это место он нашел сразу. Был виден след  от
телеги, и рядом валялся недокуренный бычок Демьяна.
     Вернувшись в Березовскую, в дом, Колька снова перетащил Сашку на  улицу
и положил на тележку, подстелив под  низ  два  мешка,  чтоб  брату  не  было
слишком жестко, а под голову положил, свернув трубочкой, ватник.
     Потом он принес веревку, найденную в углу прихожей, толстую, но гнилую,
она рвалась, и ее пришлось для крепости сложить вдвое. Походя  отметил,  что
ремешка серебряного на Сашке не было. Пропал ремешок.
     Колька протянул веревку под тележку, а потом завязал узлом у  Сашки  на
груди. Живота он старался не касаться, чтобы не было Сашке больно.
     Завязал, посмотрел. Лицо у Сашки  было  спокойным  и  даже  удивленным,
оттого что рот так и остался открытым. Он лежал головой по  ходу,  и  Колька
подумал, что так Сашке будет удобнее ехать.
     Пока собирался, наступили  сумерки.  Короткие,  легкие,  золотые.  Горы
растворились в теплой дымке, лишь светлые вершины будто сами собой  догорали
угольками на краю неба и скоро пропали.
     Ровно сутки прошли с тех пор, как проснулись они  на  закате  в  телеге
Демьяна. Но сейчас Кольке показалось, что это  случилось  давным-давно.  Они
ступили на разоренный двор колонии, бежали сквозь заросли, а Демьян сидел на
земле и трясущимися руками пытался закурить. Где-то он  сейчас?  Он-то  все,
все понимал! Это они глупыми были.
     О  подсобном  хозяйстве,  о  Регине  Петровне  с  мужичками  Колька  не
вспоминал. Они находились за пределами его сегодняшней  жизни.  Его  чувств,
его памяти.
     Он отдохнул, поднялся. Подцепил тележку так, чтобы не  резало  руку,  и
повез по улице.
     Он даже не понял, тяжело ему везти или нет. Да и какая мера тяжести тут
могла быть, если он вез брата, с которым они никогда не жили поврозь, а лишь
вместе, один как часть другого, а значит, выходило, что  Колька  вез  самого
себя.
     За деревней стало просторней, светлей, но ненадолго.  Воздух  загустел,
чернела, сливаясь в непроницаемую стену, кукуруза по обеим сторонам дороги.
     А потом вообще ничего не стало видно, Колька угадывал дорогу ногами. Да
вроде бы впереди, где должны сомкнуться заросли, еле просматривался  светлый
в них проем, на фоне совсем чернильного неба.
     Кольку не пугала  темнота  и  эта  глухая  беспросветность  дороги,  на
которой не встречались ни люди, ни повозки.
     Если бы Колька мог все осознавать реальней и его бы спросили,  как  ему
удобней ехать с братом, он бы именно так и попросил, чтобы никого не было на
их пути, никто не мешал добраться до станции.
     Все, кто сейчас мог встретиться: чечены ли или другие, пусть  и  добрые
люди, - неминуемо стали бы помехой в том деле, которое он задумал.
     Он катил свою тележку сквозь ночь и разговаривал с братом.
     Он говорил ему: "Вот видишь, как вышло, что я тебя везу. А раньше-то мы
возили друг друга по очереди. Но ты не думай, я не устал, и я тебя  доставлю
до места. Может, ты бы придумал все это лучше, уж точно. Ты  всегда  понимал
больше моего, и голова у тебя варила быстрей. Я был твоими руками и ногами в
жизни - так уж нам было поделено, - а ты был моей головой. Теперь  у  нас  с
тобой голову отсекли, а руки и ноги оставили... А зачем  оставили-то?"Колька
поменял одну руку на другую. Затекла рука.
     Но прежде, чем двинуться дальше, он ощупал Сашку и  убедился,  что  тот
лежит удобно и ватник не вывалился из-под головы.
     Только Сашка будто застывать, замораживаться начал. Все в нем задубело,
и руки, и ноги стали деревянными. Но все равно это был Сашка,  его  брат.  И
Колька, убедившись, что того не растрясло на ухабах и что ему ехать  удобно,
повез дальше.
     Дальше потек и разговор их.
     "Знаешь, - говорил Колька, - я почему-то вспомнил,  как  в  Томилинский
детдом привезли из колхоза корзину смороды. А я лежал тогда  больной.  А  ты
полез под телегу и нашел одну ягоду смороды и принес  мне...  Ты  залез  под
кровать в изоляторе и прошептал: "Колька, я принес тебе  ягоду  смороды,  ты
выздоравливай, ладно?" Я и выздоровел... А потом  на  станции  на  этой,  на
Кубани, когда дрисня нас одолела и ты загибался в вагоне,  ты  же  смог  все
перебороть! Ты же встал, ты же доехал до Кавказа!
     Неужто мы с тобой через всю дорогу проволочились лишь для  того,  чтобы
нам тут кишки вырезали и вместо них совали кукурузу? Мол, жрите, обжирайтесь
нашим добром так, чтобы изо рта торчало!"Тут Колька  услышал:  возки  гремят
впереди. Когда приблизился скрип колес и  мужские  голоса,  он  торопливо  в
заросли свернул, затаился.
     Как зверь затаивается при появлении человека.
     Но глаз с дороги не сводил, смотрел во все глаза (теперь  у  них  двоих
только два глаза  было!).  Понял,  что  едут  солдаты.  Позвякивало  оружие,
погромыхивали  повозки,  фонарики  вспыхивали,   полосуя   обочины   дороги.
Разговаривали негромко, но можно было разобрать, что вот-де  их  окружили  в
горах, часть постреляли, а другая  часть  прорвалась  в  долину  и  устроила
резню. Местные жители, кто уцелел, бежали. Теперь приказ  такой:  никого  не
жалеть, а если в саду, или в доме, или в поле спрячется, так палить вместе с
домом и полем... Если враг не сдается, его уничтожают!
     Проехали. Растворились огоньки в темноте. Стихло все.
     Колька высунулся, уши в одну, в другую сторону наставил - нет  ли  кого
следом? Выждал, убедился - никого.
     Вернулся за Сашкой, пощупал, как ему лежится, снова выволок тележку  на
дорогу. Схватил веревку двумя руками, повез.
     "Вот, - сказал, - небось сам слышал, как солдаты, наши  славные  боевые
бойцы, говорили... Едут чеченов убивать.  И  того,  кто  тебя  распял,  тоже
убьют. А вот, если бы он мне попался, я,  знаешь,  Сашка,  не  стал  бы  его
губить. Я только в глаза посмотрел бы: зверь он или человек? Есть ли  в  нем
живого чего? А если  бы  я  живое  увидел,  то  спросил  бы  его,  зачем  он
разбойничает? Зачем всех кругом убивает? Разве мы ему  чего  сделали?  Я  бы
сказал: "Слушай, чечен, ослеп ты, что ли? Разве  ты  не  видишь,  что  мы  с
Сашкой против тебя не воюем! Нас привезли сюда жить, так мы и живем, а потом
мы бы уехали все равно. А теперь, видишь, как выходит...  Ты  нас  с  Сашкой
убил, а солдаты пришли, тебя убьют... А ты солдат станешь убивать, и все:  и
они, и ты - погибнете. А разве не лучше было то, чтобы ты жил, и они жили, и
мы с Сашкой тоже чтоб жили? Разве нельзя  сделать,  чтобы  никто  никому  не
мешал, а все люди были живые, вон как  мы,  собранные  в  колонии,  рядышком
живем?"Тут Колька, хоть  и  был  занят  разговором,  а  услышал,  что  рядом
станция. Сперва услышал ее, а потом выскочил на чистый луг, и стало видно; в
глаза сверкнули лампочки вдоль  линии,  и  можно  было  разглядеть,  что  на
запасных путях стоит эшелон. Там горят прожекторы, слышны  ржание  и  грохот
повозок; приехала еще одна воинская часть.
     Колька приблизился, но лишь настолько, чтобы в случае чего  можно  было
спрятаться. За кустом тележку поставил.
     "Приехали, - сказал Сашке. - Мы  тут  с  тобой  недавно  были.  Мечтали
вместе уехать. Теперь мы будем с тобой ждать поезда. Я немного устал.  Да  и
ты, наверное, устал, правда? Ты побудь здесь, а я на разведку схожу.  Только
не думай, что я тебя бросаю. Я вернусь, только посмотрю, что там на  станции
делается..."Колька оставил Сашку за кустом,  а  сам  продвинулся  поближе  к
огням и к линии.
     Никого, кроме военных, он не  увидел.  Военные  же  были  заняты  своим
делом:  суетились,  кричали,  грохотали  повозками,  которые   спускали   по
наклонным доскам из вагона.
     Колька прикинул: эшелон ему не помеха. Как  поезд  пойдет,  он  закроет
собой братьев от солдат, и никто их не увидит.
     Он вернулся к Сашке. Сказал ему: "Видишь, я пришел. Там сейчас солдаты,
они приехали твоего чечена убивать, который кукурузы в  тебя  натолкал.  Но,
когда поезд придет,  нас  не  видно  будет.  Ты  ведь  знаешь,  я  не  такой
башковитый, и  мне  пришлось  долго  соображать.  Но  это  я  сам  придумал.
Теперь-то я понимаю, как тебе было нелегко ворочать мозгой. Но как же ты  не
додумал чеченов-то на коне обдурить? Может, ты, я сейчас подумал, сам к  ним
вышел... Поверил, что они ничего тебе не сделают, как не  убили  они  Регину
Петровну, хотя наставляли на нее  ружье?"Колька  посмотрел  из-за  куста  на
станцию и задумчиво добавил: "Наверное, утро скоро. Если бы поезд пришел  до
света... При свете нам тяжельше с тобой будет".
     Тут и поезд вынырнул, распластался  вдоль  дальней  сопки,  как  Сашкин
пропавший ремешок. А паровоз у него - пряжка с двумя сверкающими камнями.
     Отчего ж Колька опять о  том  серебряном  ремешке  вспомнил?  Не  давал
пропавший ремешок покоя. Ведь если посудить, это последнее,  что  видел  он,
когда они расстались. Сашка бросился в  заросли,  лишь  ремешок  сверкнул  в
сумерках...
     А вдруг ремешок, старинный чеченский, и выдал Сашку с головой?
     А вдруг он стал причиной казни?
     Но ведь еще по дороге в колонию не Сашка, а  Колька  был  подвязан  тем
ремешком! Это случай с  пуговицей  все  изменил...  Поезд  приближался.  Уже
доносился отраженный от сопок глухой перестук вагонов.
     Колька  спохватился  и  вместе  с  тележкой  брата  поскакал  по  лугу.
Подоспели они с Сашкой прямо в тот момент, когда состав резко  затормозил  и
встал, а под колесами зашипело.
     Колька оставил тележку в лопухах  под  насыпью,  а  сам  побежал  вдоль
вагонов. Нагибался, искал собачник.
     У первого вагона собачника  не  было  и  у  второго,  лишь  у  третьего
обнаружил он железный ящик.
     Пощупал, крышку открыл, даже руку засунул: нет ли там каких пассажиров?
     Потом сбегал, подвез Сашку к вагону, веревку развязал. Ватник  постелил
на дно ящика. Стал Сашку подтягивать под мышки и все молился, чтобы поезд не
отправляли. Сашка был твердый, не гнулся, но показался легче, чем раньше.
     Колька, запыхавшись, перевалил его в ящик,  лицом  вверх,  а  сверху  и
сбоку мешками обложил. Чтобы холодно не было. Все-таки кругом железо!
     Тележку с веревкой он в траву отпихнул. Все, отъездились.
     Но поезд продолжал стоять, и Колька  опять  придвинулся  к  ящику,  сел
перед ним на корточки, сказал Сашке через дырку:
     - Вот, уезжаешь. Ты ведь хотел поехать  к  горам...  А  я  пока  побуду
здесь. Я бы поехал вместе с тобой,  но  Регина  Петровна  с  мужичками  одна
осталась. Не бойся, Сашка, я о тебе буду думать.
     Колька постучал кулаком по ящику, чтобы Сашке не было страшно одному.
     Отходя, увидел: выскочил проводник из вагона, мимо Кольки пробежал,  да
застопорился:
     - Ха! Привет! - кричит. Зубы скалит.  Колька  пригляделся:  Илья  перед
ним. Зверек который.
     - Ну, здравствуй, - ответил. - А ты разве не сгорел? Илья смеется:
     - Ха! Я не горючий! Во  как!  Я  раньше  сообразил,  что  тут  за  каша
заваривается, удрал на дорогу. Езжу, как видишь. Куда хошь провезу.
     - Не-е, - сказал Колька. - Не могу.
     - А ты кто же будешь? Ты Колька или Сашка?
     Колька помолчал и сказал: - Я - обои.
     В это время поезд свистнул.
     Илья опять крикнул: "Ха! Смотри! А то от беды лучше со мной,  а?"  -  и
побежал к вагону. Прыгнул на лесенку.
     - Лучше, - кивнул, вздохнув, Колька, Илья уже слышать его не мог. Поезд
дернулся, клацкнул буферами и поехал быстрей и быстрей в  сторону  невидимых
отсюда гор. И Сашка поехал. А Колька один у черной насыпи остался.


28

     Колька еще посидел на рельсах.
     А когда стало светать, быстро, словно где-то  включили  свет  и  желтые
блики поползли по серовато-синим стальным полоскам, Колька обогнул станцию и
поднялся на горку к белой ротонде.
     Он сел на ступеньки и стал смотреть вниз. Смотрел-смотрел  и  заплакал.
Впервые заплакал с тех пор, как увидал на заборе Сашку. Он плакал,  и  слезы
застилали ему прекрасный вид на горы и на  долину,  открывавшийся  вместе  с
восходящим солнцем.
     А потом он устал плакать и уснул.
     Ему снилось: горы, как стены, стоят, и ущелья вниз опадают. Идут они  с
Сашкой, он к самому краю подошел, а не видит, не видит... И уже тихо по льду
начинает вниз скользить, катиться, а Колька его за пальто, за рукав ловит...
Не может схватить! Покатился Сашка отвесно вниз, дальше и дальше, аж  сердце
заболело у Кольки, что упустил он брата и теперь он руки-ноги поломает и сам
разобьется вдребезги. Далеко-далеко комочек черный катится...  Проснулся  от
страха Колька.
     Пощупал лицо: мокро от слез. Значит, он опять плакал.
     Посмотрел вниз на долину, вдруг вспомнил стихи. Никогда  раньше  он  не
вспоминал этих стихов, да и не знал, что их помнит.

     Ночевала тучка золотая
     На груди утеса-великана;
     Утром в путь она умчалась рано,
     По лазури весело играя,

     Но остался влажный след в морщине
     Старого утеса. Одиноко
     Он стоит, задумался глубоко,
     И тихонько плачет он в пустыне.

     Может, этот холм и есть утес, а ротонда - тучка..  Колька  оглянулся  и
вздохнул. А может, тучка - это поезд, который Сашку увез с собой.  Или  нет.
Утес сейчас - это Колька, он потому и плачет,  что  стал  каменным,  старым,
старым, как весь этот Кавказ. А Сашка превратился в тучку... Ху из ху? Тучки
мы... Влажный след мы... Были и нет.
     Колька почувствовал, что снова хочет заплакать, и встал. Нашел надпись,
которую они тут сделали 10 сентября. Поискал острый кремешок, дописал внизу:
"Сашка уехал. Остался Колька. 20 октября".
     Зашвырнул камешек, проследил, как он катится по  склону  горы,  и  стал
следом спускаться.
     Потом он умыл лицо в одной из ямок с горячей водой и  пошел  по  дороге
вверх, туда, где было их подсобное хозяйство. Он еще  не  знал,  что  скажет
воспитательнице Регине Петровне.
     Подходил к хозяйству, уж и за последнюю горку повернул,  но  так  и  не
придумал, соврет или правду скажет. Он  не  хотел  пугать  ее  да  мужичков.
Тут-то им не опасно. Паси скот да пеки дылду.  Только  он  не  станет  здесь
жить. Он скажет: "Сашка уехал, и мне надо ехать". Конечно, он им отдаст весь
джем из заначки, лишь банку себе на дорогу возьмет. И тридцатку возьмет. Это
их с Сашкой состояние, недаром в Томилине  по  корочке  складывались,  чтобы
тридцатку свою личную заиметь. Теперь Сашке  деньги  не  нужны.  Он  задаром
путешествует...
     Он теперь навсегда бесплатный пассажир. Колька  подошел  к  навесу,  но
никого не увидел. Небось спят, решил. Постучал в окошко, в домик заглянул. И
тут никого. Койка застелена, аккуратно, как все у Регины Петровны, и вещи на
своих местах, а хозяйки нет.
     Колька подумал, что они  ушли  коров  доить.  Он  вернулся  под  навес,
пошарил по посуде, нашел мамалыгу в котелке и  прямо  рукой  загреб  в  рот.
Только сейчас он подумал, что зверски хочется есть. Он стал доставать горсть
за горстью и все это мгновенно проглотил.  Но  не  наелся.  Выскреб  дочиста
котелок, потом творог нашел и тоже съел. Регина Петровна вернется, отругает,
но простит. Он же не нарочно, с голодухи.
     Он запил водой, прилег на камыш, на свою и Сашки-ну  лежанку.  И  вд