- Я Саск, - подтвердил Алхузур. - Я брат Саск... Он спросил,  вздохнув:
- А дыругой брат Саск гыде?
     - Уехал, - ответил Колька. - Он на поезде в горы уехал.
     - Я гоже хадыт буду, - заявил Алхузур. - Я бегат буду... Ат баэц...
     - Зачем? - не понял Колька. - Бойцы хорошие...  Боец  Чернов  нам  каши
дал. Алхузур закрыл глаза.
     - Баэц чурт ломат...
     - Могилы, что ли? Ну и пускай ломают, нам-то что!  Но  Алхузур  твердил
свое:
     - Плох, кохда ламат чурт... плох... Он закатил  глаза,  изображая  всем
своим видом, насколько это плохо.
     - Ну, чего ты разнылся-то! - крикнул Колька. - Плох да плох. Могиле  не
может быть плохо! Она мертвая!
     Алхузур вытянул трубочкой губы и произнес, будто запел, вид у него  при
этом был ужасно дурашливый.
     - Камен нэт, мохил-чур-нэт... Нэт и чечен... Нэт  и  Алхузур...  Зачем,
зачем я?
     - А я тебе твердю, - сказал,  разозлившись,  Колька.  -  Если  я  есть,
значит, и ты есть. Оба мы есть. Разбираешь? Как Солжа твоя.
     Алхузур посмотрел на небо, зачернившее окно, ткнул туда пальцем,  потом
указал на себя:
     - Алхузур у чечен - пытыца, так зави. Он лытат будыт... Хоры. Дада-бум!
Нана-бум! Алхузур не лытат в хоры и ему... бум...
     Он выразительно показал пальцем, изобразив пистолет.


30

     В Москве, в Лефортове, за  спиной  студенческих  общежитии  МЭИ,  стоит
четырехэтажное кирпичное здание  бани.  По  средам  там  собирается  команда
любителей помыться и попариться. Студенты, пенсионеры, военные.
     Однажды мой приятель, полковник, привел меня сюда. Было  это  в  начале
марта. Представил человеку пенсионного возраста, крепкому, но  с  животиком,
произнеся:
     - Вот, Виктор Иваныч... Надо показать ему (то есть мне) нашу баньку  по
всем, как говорят, правилам!
     Виктор Иванович был в вязаной шапочке, в босоножках.
     Он подал мне два дубовых веника - сам делал! - и  повел  в  парную,  по
пути наказав окунуть их в холодный бассейник, а потом хорошенько  стряхнуть,
чтобы влаги не осталось. В эти веники, уткнувшись лицом, можно было дышать в
парной, когда нас облепил, окутал сильный жар. И тут, на  полках,  все  друг
друга окликали, все знали. Кому-то кричали:  "Коля,  давай  еще!  Хорошо  бы
мяты! Эвкалипта! Витя! Эвкалипта у  тебя  нет?"А  потом  разложили  меня  на
каменном полке, это уже не в парной, и  Виктор  Иванович  с  моим  приятелем
кудесили надо мной, особенно  старался  Виктор  Иванович.  Он  поставил  две
шайки: одну в другой, с кипятком, а сверху третью  -  с  мыльной  пеной.  Он
окунал два веника в кипяток и быстро переносил их на мое  тело.  Прижимая  к
бокам, к спине, к позвоночнику, раскаляя до боли кожу, он шептал:  "Терпи...
Терпи..." И все разогревал меня,  да  так,  что  еще  немного,  и  я  бы  не
выдержал, но, видно,  в  том  и  было  искусство,  что  он  знал  меру,  эту
границу-то!
     А потом они терли, мылили, ласкали пальцами каждую во мне мышцу, каждую
жилочку, подолгу растирали руки от кисти к плечу и ноги от пальцев  вверх  к
коленям, а потом и брови, и щеки, нежненько, от носа к  вискам,  и  все  это
потом ополаскивали водой, то горячей, на пределе (но ни разу того предела не
перешли!), а то холодной, и тоже на пределе терпения.
     Опять пошли  горячие  венички  к  моему  радикулитному  поясу,  это  уж
специально, я потому и пошел в баню, что приболел; замучил меня радикулит...
     О  радикулите  надо  отдельно  сказать,  он  у   меня   такой   давний,
застарелый... С тех пор, как я однажды в детстве в поле среди сухой кукурузы
в ямке полежал... Всадники гнались за нами. Одна лошадь прошла надо  мной  в
сантиметре. Я слышал затылком, как она переставляла копыта и  шумно  дышала,
шевеля на моем затылке волосы... Но были сумерки, и всадник не успел понять,
отчего его конь  затоптался  на  одном  месте.  Издали  протяжно,  на  чужом
гортанном языке его кликнули на помощь -  кого-то  поймали!  И  он  ускакал,
стегнув нерасторопную конягу.
     С тех самых пор мучит, мучит эта неумолимая  боль  в  спине...  Спасибо
бане, спасибо Виктору Ивановичу, спасителю моему.
     А в перерывчик блаженно усталые мои новые друзья  извлекли  водочку,  у
банщика подкупили пивца: по рублю  за  бутылку,  а  Виктор  Иванович  достал
кореечку, лучку зеленого и банку с огурцами... И тихо-мирно, завернувшись  в
простыни, приняли из стаканчика, видать, тоже ритуального.
     Виктор Иванович стал  рассказывать  про  дубовые  венички,  которые  он
ломает,  потом  под  гнет  кладет,  потом  вялит  на  балконе  и  хранит   в
полиэтиленовом мешке... До следующего сезона как раз хватает!
     - До лета, что ли? - спросил мой приятель, полковник-танкист.
     - Эх, молодежь! - сказал Виктор Иванович, покачав головой. - Все-то вас
учи да учи, ничего не знаете! До Троицы! Слыхивали про такую?
     Последний раз они зашли в парную - лакировочка! А потом допили, оделись
и вышли наружу. Но это был еще неполный ритуал, так я понял. Они свернули  в
ту же баню, с обратной  ее  стороны.  Виктор  Иванович  скрылся  за  грязной
дверью, но вскоре появился и поманил нас за собой:  "Сюда!  Сюда  давайте!"В
замусоренной полуподвальной комнатке стоял фанерный щиток, а за  ним  сидели
два человека, выпивали: мы их видели в той же  бане...  А  около  них  стоял
небольшого росточка в зимней ушанке, в ватнике мужичок.
     - Как, Николай Петрович, будет? - спросили его.
     - Будет, будет, - отвечал он озабоченно. - Вот, хотите тут, а хотите  в
другой отсек...
     - Нам бы в другой  отсек...  Если  можно,  -  сказал  Виктор  Иванович.
Повелительно так сказал.
     Нас повели через заваленный столярной  рухлядью  коридор  и  привели  в
другой  чулан,  побольше  первого.  И  тут  была  фанерка,  и  ящики  вместо
табуреток. Николай Петрович скрылся, принес бутылку и стаканы.
     Разливая, Виктор Иванович кивнул в сторону коридора и сказал:
     -  А  эти...  наши!  Один  подполковник,  а  другой  не   помню...   Из
интендантов, кажись...
     - А вы из каких? - спросил почему-то я.
     Он, не отвечая, достал книжку участника войны.
     - Вот, - сказал. - Я всю войну от корки до корки. Выпили. Он глотнул из
банки рассольчик и, заедая корочкой, добавил:
     - Начиная от парада в сорок первом... А потом везде...  Я  автоматчиком
был... Вот  на  Кавказе...  Мы  там  этих,  черных,  вывозили.  Они  Гитлеру
продались! Их республиканский прокурор был назначен генералом против нас...
     Он опять налил. И мы выпили.
     - В феврале, в двадцатых числах, помню, привезли  нас  под  праздник  в
селение, вроде как на отдых. А председателю сельсовета сказали: мол, в шесть
утра митинг, чтобы все мужчины около твово сельсовета  собрались.  Скажем  и
отпустим. Ну, собрались они на площади, а мы уже с темноты вокруг оцепили  и
сразу, не дав опомниться, в машины да под конвой! И  по  домам  тогда  уж...
Десять минут на сборы, и в погрузку! За три часа всю операцию провели. Ну, а
те, что сбежали... Ох, и лютовали они... Мы их по горам  стреляли...  Ну,  и
они, конечно...
     Появился Николай Петрович, посмотрел на пустую бутылку, сказал:
     - Закрываю, пора!
     Встали, Виктор Иванович выходил первым и продолжал рассказывать:
     -  Помню,  по  Аргуни  шли...  Речка  такая...  На   ишачках,   значит,
одиннадцать ишачков, я второй... Он как полоснет с горки из  пулемета!  Двое
упали, а мы, остальные, отползли за выступ!  Настроили  миномет,  и  по  той
горке, где он засел, как  дали...  Горку  ту  срезали,  ни  пулеметчика,  ни
пулемета! Клочка одежды не нашли. У нас ведь как положено: голову  тащишь  в
штаб, а там кто-нибудь из ихних опознает и вычеркнет из списков: Ах-мет  или
еще кто... Ну, там до весны орден дали, а потом татар из Крыма  переселял...
Больше на тот свет... Калмыков,  литовцев...  Тоже  злодеи-фашисты,  сволочи
такие...
     И  вдруг  я  услыхал  что-то  уже  знакомое,  слышанное   давным-давно.
Наверное, там же, на Кавказе.
     - Всех, всех их надо к стенке!  Не  добили  мы  их  тогда,  вот  теперь
хлебаем.
     Тут завернули мы в стекляшку, она как бы тоже  не  случайно  встала  на
нашем пути. Расположенная рядом с церковью, так и зовется стекляшка: у Петра
и Павла, ее в Москве знают. Разменяли рубль  на  мокрую  мелочь,  сполоснули
кружки, из автоматов нацедили пива и за грязным столом стали пить, закусывая
солеными баранками.
     Толпился кругом народ, люди здоровались, перекликались. И  тут,  как  в
бане, все знали и приветствовали друг друга.
     К Виктору Ивановичу притянулись двое, сморщенные, в длиннополых старого
покроя пальто из черного  драпа.  Мне  их  представили  как  "наших  ребят",
завсегдатаев.
     - Вот они повоевали... - хвалил  их  Виктор  Иванович.  -  Мы  в  одних
войсках были, хоть и не встречались... Да тут наших много!
     Он повел рукой, и я невольно оглянулся. И правда, не считая  студентов,
которых нетрудно было выделить по возрасту и одежде, другие  все  или  почти
все были как бы вровень с нашим Виктором Ивановичем... Не  такие  моложавые,
но  уж  точно,  спокойные,  благостные,  что  ли.  И  хоть  без  погон,   но
чувствовалась в них старая выучка... Школа. Какая школа!
     Виктор  Иванович  кричал   своим   дружкам,   похрустывая   солененькой
бараночкой, крошки от нее летели на пол:
     - Я этих гадов как сейчас помню... У меня  грамота  лично  от  товарища
Сталина! Да!
     Его мирные улыбчивые  дружки  кивали  и  протягивали  с  мутным  питием
кружки, соединив их в едином толчке.
     А ведь, не скрою, приходила, не могла не прийти такая мысль, что  живы,
где-то существуют все те люди, которые от Его имени волю его творили.
     Живы, но как живы?
     Не мучают ли их кошмары, не приходят ли в полночь тени убиенных,  чтобы
о себе напомнить?
     Нет, не приходят.
     Поиграв с внучатами, они собираются, узнавая друг друга по незримым, но
им очевидным приметам. Печать, наложенная их профессией, видать, устойчива.
     И, сплачиваясь, в банях ли, в пивных ли, они соединяют с глухим  звоном
немытые кружки и пьют за свое здоровье и свое будущее.
     Они верят, что не все у них позади...

     На рассвете, лишь рассеялся густой туман, прикрывавший долину, и с поля
потянуло ветерком и запахом  горелой  травы,  мы  вдвоем  пробирались  тихим
двором, где рядом с желтым бугорком директорской могилы  торчала  повозка  с
камнями. Видать, ее вчера так и не смогли вытащить.
     Мы скользнули в наш лаз и выбрались к кладбищу.
     Впрочем,  кладбища  уже  не  было.  Валялись  тут  и  там   побитые   и
выкорчеванные камни, готовые к отправке, да рыжела вывернутая земля.
     Но когда мы полем направились к реке, мы снова наткнулись на  могильные
камни, положенные в ряд.
     Это и  была  дорога,  необычная  дорога,  проложенная  почему-то  не  в
станицу, а в сторону безлюдных гор.
     Мой спутник на первом же камне будто запнулся. Постоял, глядя себе  под
ноги, потом наклонился, присел на корточки, на колени.  Неловко  выворачивая
набок голову, что-то вслух прочел.
     - Что? - спросил я нетерпеливо. - Что ты там читаешь?
     Не отрываясь от своего странного занятия, он сказал:
     - Тут лежат Зуйбер...
     - Зуйбер? Кто это? Он пожал плечами.
     - Дада... Отэц...
     И переполз к следующему камню...
     - Тут лежат Умран...
     - А это кто?
     Как и в первый раз, он повторил, не глядя на меня:
     - Дада... Отэц...
     И далее, от  камня  к  камню:  -  Хасан...  Дени...  Тоита...  Вахит...
Рамзан... Социта... Ваха...
     Я  оглянулся  кругом.  Рассвело  уже  настолько,  что  нас  было  видно
издалека. Надо было спешно и скрытно уходить.
     Я поторопил своего спутника.
     - Пойдем, пойдем... Пора!
     Он не слышал меня.
     Переползая от камня к камню, он прочитывал имена,  словно  повторял  на
память историю своего рода.
     Не знаю, сколько бы это продолжалось, если бы  дорога  не  уткнулась  в
высокий обрывистый берег реки... В пропасть. Наверное,  дальше  будет  мост,
его уже начинали строить.
     Миновав опасный обрыв, мы спустились  к  реке,  перешли  по  камням  на
другую сторону и стали удаляться в сторону гор.
     Мой спутник все оглядывался, пытаясь запомнить это место.
     Ни он, ни я, конечно, не могли тогда знать, что наступит, придет  время
- и дети, и внуки тех, чьи имена стояли на вечных камнях,  вернутся  во  имя
справедливости на свою землю.
     Они найдут эту дорогу, и каждый из  вернувшихся,  придя  сюда,  возьмет
камень своих предков, чтобы поставить его на свое место.
     Они унесут ее всю, и дороги, ведущей в пропасть, не станет.
     - Может, рвануть к станции?  -  спросил  последний  раз  Колька.  -  На
подсобном  хозяйстве  знаешь  как  здорово?!  Будем  чуреки  печь...   Дылду
сварим... А?
     Алхузур покачал головой и указал на горы.
     - Тут стрылат, там не стрылат, - бормотал упрямо  и  смотрел  себе  под
ноги.
     - Ладно, - согласился Колька. - Раз брат, то вместе  идти  надо.  Мы  с
братом порознь не ходили. Ты понял?
     - Панымат, - кивал Алхузур. - Одын брат - дыва  хлаз,  а  дыва  брат  -
четыры хлаз!
     - Во дает! - воскликнул Колька и тут же оглянулся,  заткнул  себе  рот.
Негромко продолжал: - Ты прям как Сашка... Он то же самое говорил!
     - Я Саск... - подтвердил Алхузур. - Я будыт хырош Саск... А там... - Он
указал на горы. - Я будыт хырош Алхузур... А хлеб будыт бепих, а кукуруза  -
качкаш... А вода будыт хи...
     Колька нахмурился. В памяти, навечно врезанная, возникла рыжая теплушка
на станции Кубань, из  окошек  зарешетчатых  тянулись  руки,  губы,  молящие
глаза... И до сих пор бьющий по ушам крик: "Хи! Хи! Хи! Хи'" Так вот что они
просили!
     Ребята пробирались вдоль узких  оврагов,  переходящих  в  складки  гор.
Попалось огромное дерево  грецкого  ореха,  и  Алхузур  ловко  сшибал  орехи
палкой, а Колька собирал за пазуху. Потом они ели  дикий  сладкий  шиповник,
нашли несколько грибов, но те оказались горькими.
     Тяжелый дым сопровождал беглецов всю дорогу, и Колька, еще слабый после
болезни, часто садился отдыхать.
     Алхузур же  карабкался  по  камням,  лишь  голые  ноги  из-под  ватника
мелькали. Пока Колька отдыхал, он успевал пробежать  по  кустам  и  приносил
дикие кислые яблочки и груши.
     - Былшой полза, - обычно говорил он, протягивая фрукты и улыбаясь. -  А
в Хор дым нэт... Там хырош будыт...
     Один раз наткнулись на солдат, но те ребят не заметили Они  возились  с
машиной, которая невесть каким образом сползла на обочину  и  там  застряла.
Солдаты матерились, кляли горы, кляли чеченцев и свою машину в придачу.
     Колька следил за ними из-за кустов, с горки, которая была над ними.  Он
прошептал Алхузуру:
     - Хочешь, я к ним спущусь? Попрошу поесть? А?  Алхузур  задрожал  весь,
как тогда в колонии.
     - Нэт! Нэт! - закричал  он,  двое  из  солдат  оглянулись  Едва  успели
мальчики пригнуться, как раздалась автоматная очередь Но солдаты пальнули  и
снова занялись машиной, стреляли они, видно, на всякий случай. Эхо разносило
выстрелы по горам. Так что могло показаться, палят со всех сторон.
     Ребята отползли от края и пошли в противоположную сторону.
     К ночи пришли они к ветхому сарайчику, кошаре, в котором  обычно  живут
пастухи. Так пояснил Алхузур. Около кошары был  небольшой  садик  и  огород,
сейчас они оказались в полном забросе. И все-таки  ребята  отрыли  несколько
морковин, почистили их о траву и съели. И орехи доели.
     Ночь была холодной, горы давали о себе знать. Они спали, обнявшись,  на
соломенной подстилке, но все равно мерзли, а накрыться им  было  нечем.  Под
утро стало невмочь, оба дрожали и даже говорить не могли: языки позастывали.
     Тогда  Алхузур  стал  бегать  вокруг  кошары  и  петь  свои   странные,
булькающие песни.
     Колька тоже побежал, заорал изо всех сил свою песню. "От края  до  края
по горным вершинам, где гордый  орел  совершает  полет,  о  Сталине  мудром,
родном и любимом, прекрасные песни слагает народ..." Но песня о Сталине  его
не согрела. Он стал вспоминать песни о Буденном и  Климе  Ворошилове...  Они
все скаковые, под лошадиный ритм бегать удобней. А потом пришла  на  ум  та,
которую они орали в спальне: "Бродили мы с приятелем вдвоем... Бродили мы  с
приятелем по диким по горам, по диким по  горам..."Он  стал  учить  Алхузура
этой песне. Вдвоем они кричали что есть мочи, прыгали, бегали, толкали  друг
друга плечами... А потом вышло солнце, пробилось сквозь густой туман,  стало
чуть теплее.
     Они легли прямо на траву и снова заснули,  счастливые  оттого,  что  не
надо им больше дрожать от холода.
     Алхузуру снился родной дом, и мать ругала его, что он не выучил уроков.
А Кольке приснился брат Сашка, который пришел к кошаре и  спрашивал:  "Зачэм
спыш? Смытры, хоры кругом, а ти спыш? Да?" И все дергал за плечо.
     Колька проснулся и не мог понять, что  же  происходит.  Над  ним  стоял
Алхузур и еще какой-то мужчина, в рыжей бараньей шубе, в зимней  шапке  и  с
ружьем в руках.
     - Спыш, да? - кричал мужчина странным переливчатым голосом, который шел
прямо из горла. - С рускым свиным спыш? Да? А сам чычен, да?
     Алхузур тянул его за руку, державшую ружье, это ружье он  направлял  на
Кольку.
     Спросонья Колька ничего и не понял. Он глаза протер и хотел  подняться,
но мужчина пхнул ногой, и Колька полетел наземь, больно ударился плечом.
     - Лыжат! - закричал мужчина громко. - Стрылат буду!
     Он опять наставил на Кольку ружье, и Колька лег, глазами в  землю.  Так
он лежал и слышал, как кричал мужчина и кричал Алхузур.  Но  Алхузур  громко
говорил по-своему, а мужчина отвечал ему по-русски, наверное,  чтобы  слышал
Колька. Чтобы ясно ему было, что его сейчас убьют.
     Мужчина гремел:
     - Мой зымла! Он на мой зымла приходыт! Мой дом! Мой сад! А я стрылат за
то... Я убыват...
     - Ма тоха цунна! - кричал Алхузур. - Не убей! Он мынэ от быэц спысат...
Он мынэ брат называт... Мужчина посмотрел на Кольку:
     - Хан це хун ю? Разбырат? Нэт? Как зыват?
     Колька повернулся. Мужчина посмотрел на Кольку холодно, жестко, и  цвет
его глаз был такой же стальной, как дуло его ружья, направленного на Кольку.
     Колька хотел опять приподняться, но мужчина прикрикнул:
     - Лыжат! Отвечат! Хан це хун ю? Хо мила ву?
     - Ну, Колька, - сказал Колька, лежа и  глядя  на  мужчину.  Он  опустил
глаза от  ружья  и  увидел,  что  на  ногах  у  мужчины  обмотки  и  галоши,
крест-накрест повязанные лыком. А тулуп у него драный, видать,  долго  ходил
по колючкам. На голове папаха, такая же драная, а тулуп перепоясан блестящим
серебряным ремешком... Ну, точно таким, какой был у них с  Сашкой.  Странно,
но именно папаха и ремешок поразили  Кольку,  который  и  думать  о  них  не
должен, его убивать собирались...
     - Колка? - переспросил мужчина. - А зачэм пры-шел? Хор -  зачэм?  Чычен
слыдыш зачэм?
     - Я не слежу, - сказал Колька. - Я вот с ним...
     - Ми брат! Ми брат! - выкрикнул Алхузур.
     - Со кхеру хех, - сказал горец, повернувшись к Алхузуру.
     - Ма хеве со, - отвечал тот.
     Горец посмотрел на Кольку, на Алхузура и добавил по-русски:
     - Его убыт надта! Он будыт быэц прывадыт!
     - Ма хеве со, - крикнул Алхузур. И заплакал. Так и было: Колька лежал и
смотрел на мужчину, на ружье, а рядом  плакал  Алхузур.  Колька  без  страха
подумал, что, наверное, его сейчас убьют.  Как  убили  Сашку  Но,  наверное,
больно, только когда наставляют ружье, а потом, когда выстрелят, больно  уже
не будет. А они с Сашкой снова  встретятся  там,  где  люди  превращаются  в
облака. Они узнают друг друга. Они будут  плыть  над  серебряными  вершинами
Кавказских гор золотыми круглыми тучками, и Колька скажет:
     - Здравствуй, Сашка! Тебе тут хорошо? А Сашка ответит:
     - Ну, конечно. Мне тут хорошо.
     - А я с Алхузуром подружился, - скажет Колька. - Он тоже  нам  с  тобой
брат!
     - Я думаю, что все  люди  бра