, а потом Ольга Христофоровна громко закричала:
     - Спасибо товарищу Сталину за наше счастливое детство!
     Все ребята закричали "ура!". Даже больной Муса слышал из своей  спальни
этот крик, тоже подхватил его.
     А потом зрячие ребята выступали, каждый с чем мог, а Колька стал читать
стихи... Про тучку золотую.
     ...Но остался влажный след в морщине Старого утеса...
     Колька замолчал и посмотрел на слепых:  они,  вытянув  шеи,  напряженно
слушали. Будто боялись пропустить даже его молчание... А  оно  затягивалось,
потому что у Кольки перехватило дыхание и  сжало  горло.  Он  никак  не  мог
выговорить слово "одиноко"...
     Хотелось заплакать.
     Он вдруг понял вот  сейчас,  стоя  перед  слепыми,  что  кончилась  его
кавказская жизнь, а завтра, как им сказали, их повезут куда-то, где будет  у
них совсем другая жизнь.
     Сбоку  елки  стоял  Алхузур  и  тоже  смотрел  на  Кольку.  Уже   стали
подсказывать слова,  но  он  не  выдержал  и  убежал  в  коридор,  А  слепые
зааплодировали ему вслед.
     Утром их подняли раньше обычного, часов в шесть.  Даже  Мусу  заставили
одеться,  его  отправляли  тоже.  Оставались  лишь  слепые.  Но  когда  всех
выстроили, чтобы вести на станцию, откуда-то появился Антон и закричал:
     - Кузьменыши! Вы здесь? Вы здесь?
     - Антон! - крикнул Колька и выскочил из строя. Антон нашел руку  Кольки
и протянул бумажку. На ней было выколото пупурышками на языке слепых.
     - Это тебе  гаданье  на  будущее!  -  сказал  Антон  и  улыбнулся,  как
улыбаются только слепые: куда-то в пространство.
     - Но я же не прочту, что тут написано!
     - Приходи на рынок, если попадешь в наш город! - сказал Антон. - Я  там
буду! Я тебе прочту! Ты хороший человек, Коля!
     - Дети, на место!  -  крикнула  Ольга  Христофоровна.  Это  относилось,
конечно, к Кольке. - Всем идти за мной.
     На улице  было  холодно.  Мела  поземка.  Вокзал  был  пустынен.  Ребят
разместили в поезде, в пустом неубранном вагоне. Никто никуда, кроме них, не
ехал в этот первый день нового года.
     Колька показал Алхузуру на две самые верхние полки и сказал: "Это наши.
Мы так с Сашкой ездили".
     В это время в вагон зашла Ольга Христофоровна и крикнула:
     - Коля! Тебя там спрашивают!
     - Кто? - недовольно буркнул Коля, не желая отходить от Алхузура.
     - Выйди! И узнаешь! - сказала Ольга Христофоровна. Тяжеловатой походкой
она двинулась дальше по вагону, проверяя, все ли нормально устроились.
     - Муса, тебе не холодно? - спросила она татарина.
     Муса ежился, но жаловаться не хотел. Да в общем-то  он  радовался,  что
тоже куда-то едет. Чего бы это он оставался один...
     Колька вышел в тамбур и увидел у вагона Регину Петровну. Она держала  в
руках свертки.
     Бросилась к Кольке, но споткнулась. А он смотрел из  тамбура.  Смотрел,
как она  торопливо  поднимается  по  неудобным  ступенькам,  чуть  не  роняя
свертки.
     - Вот! - запыхавшись, произнесла она. - Это костю' мы! Ну  те,  которые
вам с Сашкой! - И так  как  Колька  молчал,  она  просительно  закончила:  -
Возьми! Там на новом месте...
     И положила свертки на пол рядом с Колькой. Они помолчали, глядя друг на
друга.
     - Я не знаю, куда вас везут... - произнесла она,  глядя  на  Кольку.  -
Почему-то держат в секрете... Ерунда какая-то. Но  ты  еще  подумай.  Может,
останешься с нами? Мы с Демьяном  Иванычем  обсудили,  он  не  против  взять
тебя... - Она поправилась: - Тебя... и этого мальчика...
     Колька покачал головой.
     Регина Петровна вздохнула. Стала доставать папироску, но сломала  ее  и
выбросила.
     - Ну, ладно, - сказала она. - Может, ты  напишешь?  Когда  приедешь  на
место?
     Колька опять покачал головой.
     Регина Петровна вдруг протянула руку и погладила его по голове.  Он  не
успел увернуться.
     - Ладно. Прощай, дружок! - пошла и вдруг обернулась  -  Ты  мне  можешь
ответить на один вопрос?
     Колька кивнул. Он знал, о чем она спросит, и ждал этого вопроса.
     - Где твой брат? Я говорю про настоящего Сашку.. Где он?
     Колька посмотрел в глаза этой самой красивой в мире женщине. Как он  ее
любил! Как они оба любили!  А  теперь...  Сашка,  может,  и  простил  бы  ее
бегство, но Колька не мог.. Но и не ответить он не мог. И тогда он сказал:
     - Сашка уехал.
     - Далеко?
     - Далеко.
     - Ну, слава богу! Жив, значит... - вырвалось у нее.
     Регина Петровна спрыгнула с подножки: поезду дали отправление.
     А Колька сразу же бросился в вагон, про свертки он и  не  вспомнил.  Он
боялся, что без него Алхузуру будет плохо.
     Но Алхузур смотрел в окно и о чем-то думал. Теперь оба стали смотреть в
окно. Там стояла женщина, и, хоть задувал  ветер  и  ей  было  холодно,  она
смотрела на вагон и не уходила.
     Наконец поезд отправили.
     Вагон дернулся и медленно поехал. Женщина стала махать рукой.
     Колька приблизил лицо к стеклу, чтобы еще раз, последний, посмотреть на
Регину Петровну. Ему  показалось,  что  она  что-то  закричала.  Он  покачал
головой. Это означало, что он не слышит. Но она могла понять и по-другому. И
все-таки она продолжала кричать, ускоряя свой шаг. А потом она побежала...
     Платок у нее  съехал  на  шею,  обнажив  черные  волосы.  И  пальто  ее
расстегнулось. Она ничего этого не чувствовала. Она бежала,  будто  догоняла
свое счастье... И кричала, кричала...
     И тогда Колька помахал ей и кивнул, будто что-то понял. Больше он ее не
видел. Он забрался на полку, лег рядом с Алхузуром и обнял его. И  почему-то
заплакал, прижимаясь к его плечу. Алхузур утешал его, он говорил:
     - Зачым плакыт! Нэ надо... Мы будыт ехыт, ехыт, и мы  приедыт,  да?  Мы
будыт вместе, да? Всу жыст вмэс-ты, да?
     Колька не мог остановиться, он  плакал  все  сильней,  и  только  поезд
стучал колесами, что-то подтверждая: "Да-да-да-да-да-да..."

                                      1981


"НАС БЫЛО ДВОЕ: БРАТ И Я..."

     Когда книга, нарушив незримую границу, вторгается  в  твою  жизнь,  она
вызывает встречныйпоток воспоминаний и ассоциаций, еще  прочнее  связывающих
тебя с ней, с этой книгой. Поэтому разговор о повести  Анатолия  Приставкина
"Ночевала тучка золотая" начну с мемуарного отступления.

     Шел  третий  месяц  войны,  когда  до  нас,  солдат  без  году  неделя,
докатилась весть о ликвидации республики немцев Поволжья. Вестей, вызывающих
растерянное "Не может быть!", всегда хватало с лихвой. Но и  эта  задела  за
живое. Не так, как горькие сообщения с фронта, однако достаточно ощутимо,  и
было решено, что,  воспользовавшись  увольнительной,  я  поеду  в  Ленинскую
библиотеку (полк стоял  под  Москвой)  и  своими  глазами  прочитаю  указ  в
"Ведомостях Верховного Совета"...
     С годами этот факт если и не забылся полностью, то отступил на задворки
памяти. Гораздо позже  во  фронтовых  мемуарах  начали  попадаться  вопросы:
почему во время войны вошло в обыкновение вместо "фашисты" говорить "немцы",
"фрицы"?
     Риторические вопросы тонули среди других -  высказанных  или  безгласно
копившихся в душе. Пока один из них не был оживлен новым эпизодом.  В  конце
шестидесятых, когда я угодил в больницу, в палату вошел человек, в память  о
котором мы, однополчане, поднимали рюмку на ветеранских встречах. Не было  в
дивизии разведчика отважнее, ловчее в своем  деле  Василия  Фисатиди.  После
тяжелого ранения в Карпатах след Фисатиди потерялся.  Зная,  насколько  Вася
надежен в дружбе, все решили: умер в госпитале.
     Сложнейшими путями в 1968 году он разыскал мой адрес, а когда узнал  об
инфаркте, прилетел из Казахстана в Москву.
     - Почему ты в Казахстане? Почему не давал о себе знать?
     - Потом, потом... Когда приедешь в Кентау...
     Через год я приехал к нему, недели две прожил в крепком каменном  доме,
на улице, где поселились черноморские греки, не по  своей  воле  попавшие  в
Казахстан. Пока это пребывание оставалось вынужденным, гордость не позволяла
Фисатиди напоминать однополчанам о себе. Когда ограничения были окончательно
сняты и многим пионерским дружинам в Казахстане присвоили  имя  Фисатиди,  в
Алма-Ате вышла о нем книжка, - лишь тогда  он  счел  возможным  восстановить
связь с фронтовым товарищем..
     Ответственность  непосредственных  виновников   произвола   не   должна
создавать у всех остальных сладостное  чувство  собственной  безгреховности:
"Мы не ведали, не понимали, были заняты другим...""Не знали, не  ведали..."?
Ну так получайте...
     С невосполнимым опозданием получаем мы правду; нехватка ее -  в  основе
многих наших бед.

     Повесть Анатолия Приставкина "Ночевала тучка золотая" - это  война,  ее
уголок,  не  освещенный  ни  вспышками   "катюш",   ни   россыпью   победных
фейерверков; тайна, порожденная не фронтовой необходимостью,  но  гнусностью
замысла и  осуществления.  Теперь-то  мы  все  видим,  теперь  читаем  у  А.
Приставкина о детдомовцах-близнецах Кузьменышах, отправленных из Подмосковья
в благодатный край - на Кавказ, где сказочно тепло и сытно.
     Голод, испепеляя человеческую душу, превращает ее в пустыню, сводит все
мысли, желания, надежду к одному - наесться досыта.
     Души  в  повести  детские;  судьбы,  искореженные  войной,  сиротством,
уголовщиной. Беспризорный, беспощадный  мир.  Со  своими  законами  и  своим
беззаконием. Но и за детдомовской оградой справедливость, правда не в чести.
Не только малолетние герои, находящиеся рядом с  ними  взрослые,  но  и  мы,
сегодняшние читатели, минутами  испытываем  оторопь.  Сам  писатель  не  без
удивления вспоминает свое нищее детство, бродяжничество;  неужто  так  было?
Было со мной, было с Кузьменышами, было с переселенцами, было  с  изгнанными
чеченцами? То же чувство сопутствует А. Приставкину, когда он рассказывает о
России, пришедшей в движение, - все спешат, едут. На Кавказе, куда  привезли
бездомных сирот, дозревают поля, зреют яблоки,  цветут  цветы.  И  нигде  ни
одного человека. Тишина, пустота усиливают недоумение, страх. Когда выстрелы
и взрывы нарушат тишину, до ясности будет еще дальше.
     Все тягостно переплелось, у каждого своя правда, исключающая чужую. Нет
единой, всем одинаково необходимой правды.  К  ней-то  идет  А.  Приставкин,
вовлекая  и  нас  в  неторопливое,  подспудное  движение   мысли.   Так   не
согласующееся с  полной  драматических  происшествий,  хулиганских  выходок,
утрат и обретений жизнью колонистов/ Несмотря на голод и страх, несмотря  на
привычку и необходимость обманывать, изворачиваться, воровать, они  остаются
детьми, одновременно жадными и щедрыми, трогательно наивными и не  по  годам
умудренными. Взаимоисключающие  свойства  не  уравновешиваются,  находясь  в
постоянном  противоречии,  и  если  взрослые  в  повести  более  или   менее
определенны, у каждого своя краска,  позволяющая  составить  о  нем  твердое
представление (пожалуй, слишком твердое и слишком быстро), с детьми  так  не
получается. Они непредугадываемы, как и  события,  свидетелями,  участниками
которых им суждено стать.
     Это  совсем  не  те  интригующие  "вдруг",  что  чаще   всего   придают
увлекательность повествованию о детских  затеях  и  шалостях,  не  романтика
блатного сообщества малолеток, лихой мордобой и непременное торжество  юного
Робин Гуда. Это трагедия ребенка, делающего свои первые  шаги,  не  понимая,
что творится вокруг, почему невинно гибнут люди -  близкие  ему  и  далекие.
Далекие могут стать  близкими,  а  близкие,  вроде  директора  подмосковного
детдома, - отъявленными врагами. А. Приставкин  приводит  подлинную  фамилию
жулика-директора, запомнившуюся ему на всю жизнь. Подлинные фамилии носят  и
колонисты. Писатель не отказывается от слабой  надежды:  кто-нибудь  уцелел,
откликнется... В  повести  он  един  в  двух  лицах  -  автор,  составляющий
мучительную  картину,  и  -  колонист,  один  из  Кузьменышей,   собственным
бесприютным детством оплативший право на местоимение "мы".
     "Мы шли, сбившись в  молчаливую  плотную  массу.  Еще  наши  глаза,  не
привыкшие к черной ночи, хранили на своей сетчатке красные блики пламени.  С
непривычки могло показаться, что повсюду из черноты выглядывают языки  огня.
Даже ступать мы старались осторожно, чтобы не  греметь  обувью.  Мы  затаили
дыхание, старались не кашлять, не чихать".
     Сделав выписку, я подумал: право на "мы" обернулось для А.  Приставкина
обязанностью. "Молчаливая  плотная  масса"  словно  бы  делегировала  его  в
грядущие десятилетия: пусть поведает о ней, об этой ночи, озаренной пламенем
подожженного дома и пылающего "студебеккера". Не потому лишь, что он  уцелел
(до сих  пор  оставались  тщетными  его  попытки  отыскать  хотя  бы  одного
детдомовца; на сотню запросов не поступило  ни  одного  ответа)  и  сохранил
кровоточащую память. Понадобились вполне определенные, годами  шлифовавшиеся
писательские и человеческие свойства, определенный строй мыслей, когда чужая
правда (поджог совершили чеченцы, которые скрывались в  горах)  вызывает  не
слепую ярость, но  сосредоточенность  взгляда,  желание  понять  и  ее.  Это
нелегко и доступно далеко не всякому даже одаренному художнику.  Куда  проще
дать волю мстительности, счесть виновником твоей беды того, кто сам оказался
жертвой. Его беды - не твоя печаль, тебе хватает  своих  собственных  бед  и
печалей.
     Но   именно   такую,   будто   напрашивающуюся,    житейски    довольно
распространенную позицию А. Приставкин отвергает с категоричностью, делающей
ему честь.
     "Это потом тот, кто  уцелеет,  взрослым  переживет  все  снова:  ржание
лошадей, чужие гортанные голоса, взрывы, горящую посреди  пустынной  станицы
машину и прохождение через чужую ночь".
     Давний ночной страх возбуждает новые, теперешние опасения:
     "Возможно ли извлечь из себя, сидя в удобной  московской  квартире,  то
ощущение беспросветного ужаса, который был тем сильнее, чем больше нас было!
Он умножился будто на страх каждого из нас, мы были вместе, но страх-то  был
у каждого свой, личный! Берущий за горло!"
     Дальше в отрывке сказано:
     "И конечно, мы были на грани крика! Мы молчали, но если  бы  кто-то  из
нас вдруг закричал, завыл, как воет оцепленный флажками волк, то завыли бы и
закричали все, и тогда мы могли бы уж точно сойти с ума..."На  грани  крика,
на грани безумия... Грань эта  будет  переступлена.  Ночной  кошмар,  гибель
"шоферицы Веры" - еще  не  крайняя  точка,  где  человеку  -  взрослому  ли,
малолетнему - удается сохранить трезвый взгляд. Кузьменышей ожидает такое, о
чем невозможно догадаться в начале повести, с первых  страниц  не  обещавшей
легкого, беспечального чтения. Какая тут легкость, когда подмосковный детдом
живет одной  исступленной  думой  "вдохнуть,  не  грудью,  животом  вдохнуть
опьяняющий, дурманящий хлебный запах". Даже о хлебных крошках не  мечталось.
За корочку хлеба малыши продавались в рабство к сильным уркам на месяц, два.
И Кузьменыши продавались. Только всегда вдвоем.  Одиннадцатилетние  близнецы
неразлучны. Неразлучность помогала им выжить, сносить  все  напасти,  сообща
мошенничать, воровать, устраивать проделки, которые одному не по плечу.  Они
всегда вместе - четыре руки, четыре ноги, две головы -  и  до  того  похожи:
никто не отличит - Колька это или Сашка. Близнецы. искусно всех морочили,  и
даже когда не было необходимости, один выдавал себя за  другого.  Обманывая,
делались увереннее: выручая друг  друга,  было  легче  уцелеть  в  гибельных
обстоятельствах.
     Об  этих  обстоятельствах  А.  Приставкин  говорит  с   обезоруживаюшей
непосредственностью. Годы не избавили от изумления перед  чудом;  как  же  я
все-таки уцелел? Все сходилось к одному: крышка.
     Не вдаваясь в рациональные объяснения, он, только что рассказывавший  о
нравах,  стараясь  сберечь  их  подлинность,   о   блатной   музыке,   круто
перестраивается   на   метафорический   лад,   возможный,    когда    издали
всматриваешься в беспросветное прошлое. "Летим в неизвестность,  как  семена
по пустыне. По военной - по пустыне - надо сказать.  Где-то,  где-нибудь,  в
щелочке, трещинке, ямке случайной застрянем... А прольется ласка да внимание
- живой водой прорастем.
     Чахлой веточкой  прорастем,  былинкой,  крошечной  бесцветной  ниточкой
картофельной, да ведь и спросу-то нет.  Можем  и  не  прорасти,  а  навсегда
кануть в неизвестность. И тоже никто  не  спросит.  Нет,  значит,  не  было.
Значит, не надо". После наперченного блатного фольклора - исконно сказочная,
прозрачная   живая   вода",   "чахлая   веточка",   "былинка",   И   никакой
искусственности перепада, когда уши закладывает, как в самолете, угодившем в
воздушную яму, ни малейшей нарочитости.
     Никому не нужными семенами летят через войну, через  разрушенные  земли
Кузьменыши. Они умеют выйти если и не сухими из воды, то хотя бы не пойти ко
дну, не пустить пузыри. Родство по крови переходит у них  в  редкое,  никем,
кроме Регины Петровны, не замечаемое родство  душ.  Да  и  умная,  сердечная
Регина Петровна - вдова летчика с двумя  малышами,  тоже  занесенная  ветром
войны в край, откуда изгнаны чеченцы, - понимает братьев не до  конца.  Они,
почитая среди взрослых одну лишь ее, готовые ради нее пойти на  что  угодно,
даже поделиться своей заначкой, до конца не откроются и ей. Скрытность стала
самой натурой. Близнецы откровенны только друг с другом. Откровенность не  в
излияниях и объяснениях, но в том внутреннем единении, которое реально тогда
лишь, когда один настолько дополняет второго,  что  они  по  отдельности  не
мыслят,  не  представляют  собственного  существования.  Вопрос   такой   не
возникает, он за пределами предположений.
     Беда сближает тех, кто попал в  нее.  Но  порой  и  разобщает.  Степень
сближения тоже бывает разная. И если бы  мы  вообразили,  будто  беспощадная
житейская необходимость сделала Кузьменышей неразлучными, то  увидели  бы  в
них немногим больше, чем Регина  Петровна.  Она  догадывалась  о  надежности
мальчиков, о  подавленной  их  доброте,  самоотвержении.  Но  обычные  мерки
применяла там, где начиналась область запредельного.
     А. Приставкин благодарно написал Регину  Петровну;  возможно,  женщина,
послужившая ему прототипом, достойна такого к себе отношения. Она увидела  в
детях  детей  и  пыталась  открыть  им  существование  радости.  Но   и   не
догадываясь, что на свете бывает жизнь без голода, воровства и  обмана,  без
вечной скрытности и заначек, что у людей бывают, например, дни рождения, они
знали ту  степень  непредубежденной  людской  взаимозависимости,  о  которой
Регина Петровна не подозревала. Так ведь и трудно подозревать. Взаимовыручка
Кузьменышей объяснима. Это - благодаря обстоятельствам. Взаимозависимость  -
вопреки. Легче  жить  без  обременительного,  труднообъяснимого  чувства.  В
войну, выходит, рождалось и то, что шло ей наперекор.  Могло  родиться  и  в
таких изломанных, но не растленных душах, какие сохранились у близнецов.
     Когда на станции Кубань эшелон с беспризорниками  встречается  с  глухо
зарешеченным эшелоном, где изнывают  взаперти  черноглазые  люди,  именуемые
солдатом-охранником "чечмеками" (в таком же  наглухо  закрытом  поезде,  без
воды и пищи, везли в Казахстан черноморских греков...), Колька, не  понимая,
что просят воду, протягивает ладонь с ягодами  терновника.  На  естественный
порыв способен только мальчонка-беспризорник. Станция живет своей жизнью, не
желая слышать крик и плач из запертых теплушек, из репродукторов  доносится;
"Широка страна моя родная..." Печально завершается и эта главка, намекая  на
роковую неслучайность встречи двух эшелонов.
     "Наши поезда постояли бок о бок, как два  брата-близнеца,  не  узнавшие
друг друга, и разошлись навсегда, и вовсе ничего не значило, что ехали они -
одни на север, другие - на юг.
     Мы были связаны одной судьбой".
     Но не сразу  Кузьменыши  ощутят  эту  связь.  Понадобятся  десятилетия,