Рассмотрим бочку свою, вспеним
мысли, изучим,  продумаем, упьемся соками, что в поджелудочной железе  нашей
переливаются,  вращаются, вздорно  ссорятся;  просмакуем  эти  боли  острые,
взвесим, ощупаем кишки свои да почки..."
     Так,  созерцаю себя. Порою же прерываю исследования, чтобы реветь. Ночь
тянулась  бесконечно. Зажигаю  свечку,  втыкаю ее  в горлышко старой бутылки
(нежно пахнет она смородиной, но далече наливка: образ того, чем предполагал
я  стать в ближайшем будущем! Тело  ушло, остался  только дух). Извиваясь на
соломенном своем  тюфяке, я  пытался читать.  Возвышенные апофегмы римлян не
имели никакого успеха.  К  черту  этих бахвалов! "Не  всяк создан для  того,
чтобы в Рим попасть". Ненавижу глупую гордость.  Желаю я посетовать всласть,
коли резь  у меня  в  животе...  Но  когда затихает она, коль могу,  хочу  я
смеяться. И я смеялся. Вы не поверите? Да, хоть страдало тело мое, как зерно
под жерновом, хоть  зуб  на зуб не попадал, -  раскрыв наугад  книгу "Шуток"
доброго  этого  Буше,  я  нашел  в  ней  одну  такую  крупную,  хрустящую  и
золотистую... шут ее подери! - что я захлебнулся от хохота. Я говорил себе:
     - Вот дурень! Эй, перестань. Тебе же будет хуже.
     И что ж: посмеюсь, а  после  повою, повою, опять засмеюсь. И мычу я,  и
ржу  я...  Чума  и  та  хохотала.  Ах!  мой  бедный  мальчишечка,  стону-то,
смеху-то!..
     Когда забрезжило  утро,  я уже  годился в покойники.  Не мог я  стоять.
Ползком  дотащился я  до  единственного  оконца.  Выходило  оно  на  дорогу.
Дождавшись прохожего, его я окликнул слабым, надтреснутым голосом. Нужды  не
было  слушать,  чтобы понять. Он увидел меня  и,  крестясь, пустился бежать.
Через четверть часа уже стояло - какая  честь! - двое стражников перед домом
моим;  и  запрещено  мне было  переступать порог оного. Увы! я и не пытался.
Только  просил  я их  послать  в Дорнси  за  старым другом моим,  нотариусом
Ерником, дабы составить завещание. Но они так трусили, что страшило их самое
дуновенье голоса моего; и мне кажется, честное слово, что из боязни чумы они
затыкали себе  уши. Наконец поленичек-подкидыш,  пастушок  при гусях (доброе
сердечко!), который меня полюбил после того, как я его однажды поймал, когда
он поклевывал вишни в моем саду, и сказал ему: "Дрозденок, сорви-ка заодно и
для меня", - пастушок подкрался к окну, подслушал и воскликнул:
     - Господин Персик, я побегу!
     ...Что произошло потом, очень мне было  бы  трудно вам рассказать. Знаю
только, что  в продолженье долгих  часов я в бреду валялся на  соломе,  язык
высунув,  как  теленок.  Хлопанье  бича,  звон бубенцов на  дороге,  могучий
знакомый  голос...  Ну, думаю,  приехал Ерник...  Стараюсь приподняться. Ах!
жизнь  моя тяжкая!  Мне  казалось, что несу я святого  Мартына на затылке  и
черта на заду. Говорю себе: "Когда бы в придачу  были еще скалы Басвильские,
все равно надо тебе встать..." Мне хотелось, видите ли узаконить (ночью-то я
успел многое передумать) некоторые намерения, сделать в пользу Марфы и Глаши
оговорку в  завещанье, которую  не могли бы  оспаривать  мои четыре  сына. Я
взвалил на  подоконник  голову  свою; весила она не меньше  нашего огромного
городского колокола, падала вправо, влево... Увидел  я на дороге  двух милых
толстяков, которые глаза таращили с выражением  ужаса. То были Антон Ерник и
поп Шумила. Верные мои  друзья примчались во весь дух,  чтоб  успеть застать
меня в  живых. Должен  заметить, что, когда увидели они меня, пыл  их остыл.
Они оба шагнули  назад (вено, для того, чтобы  лучше  судить  о картине).  И
проклятый этот Шумила, в виде утешения, повторял:
     - Господи, как ты гадок! Ах! мой бедный друг! Ты гадок, гадок... Гадок,
как сало желтое...
     Я же сказал (запах здоровья их ободрял телесные мои чувства):
     - Что же вы не войдете? Вам, должно быть, жарко.
     -  Нет,  спасибо, нет, спасибо! - воскликнули они в один голос. - Очень
нам здесь хорошо.
     Ускорив отступление, остановились они под прикрытием повозки; Ерник для
вида тряс удила ослика своего, который и так занемог.
     - Как поживаешь? - спросил Шумила, привыкший беседовать с умирающими.
     - Эх, мой друг, кто болен, тот не спокоен, - отвечал я, головой качая.
     - Как  мало мы  стоим! Вот, Николка-бедняга, что я тебе всегда говорил?
Бог всемогущ.  А мы только дым, навоз.  Сегодня пляшу, а  завтра -  в гробу.
Сегодня  в  цветах,  а завтра  в слезах. Ты  не хотел мне верить, все шуткой
казалось  тебе. Было  сладко,  дошел до  осадка. Что ж Персик, не горюй. Бог
отзывает тебя. Ах,  что за честь,  мой сын! Но надо  для этого быть прилично
одетым. Давай, душу вымою. Приготовься, грешник.
     Я в ответ:
     - Сейчас, еще есть время, поп.
     - Несчастный! Перевозчик не ждет.
     - Ничего, я пойду пешком.
     Он рукой замахал:
     -  Персик,  дружок,  братец! Ах!  Ты  явно еще прикован к  сомнительным
благам земли.  Что  же в  ней  такого  хорошего?  Все-то  в  ней суета сует,
бедствие, ложь, лукавство, коварство,  глупость, кривда, боль, увядание. Что
мы тут делаем?
     - Ты меня приводишь в  отчаяние, - говорю, - я не в силах оставить тебя
здесь.
     - Мы увидимся там.
     - Да почему же не  пойти вместе? Ну, ладно, -  прохожу вперед. За мной,
честные люди!
     Они притворились, что не слышат. Шумила возвысил голос:
     -  Время  тает,  Персик,  иты таешь  вместе с  ним.  Лукавый,  некошный
подстерегает  тебя.  Неужели ты  хочешь,  чтобы  жадный  зверь  схапал  твою
измызганную  душу?  Не упрямься, Николка, покайся,  приготовься, сделай это,
мой мальчик, сделай это ради меня, куманек.
     - Я  это  сделаю,  -  говорю,  - сделаю  ради  тебя, ради  себя и  ради
Него.Боже  меня  упаси  отнестись  ко  всем  вам без должного  внимания! Но,
пожалуйста, я хочу сперва два слова сказать господину нотариусу.
     - Потом скажешь.
     - Никаких. В первую голову - Ерник.
     - Ине стыдно тебе, Персик, ставить Вечного после маклера?
     -  Вечный  может подождать или пойти погулять, если  хочет: я с ним все
равно встречусь.  Но  земное  меня  покидает.  Вежливость  требует, чтобы  я
посетил  на прощанье того, кто  принял меня, прежде нежели  идти  в  гости к
тому, кто меня примет... может быть.
     Он стал настаивать,  умолять, кричать.  Я не сдался. Антон Ерник достал
свой прибор письменный и, сидя на  межевом  камне, составил  в кругу зевак и
собак мое всенародное завещание. После чего я с кротостью очистил душу свою.
Когда  все  было  кончено  (Шумила  продолжал  свои  увещеванья),  я  сказал
умирающим голосом:
     - Поп, передохни.  Все, что ты говоришь, прекрасно.  Но соловья баснями
не кормят. Ныне, когда душа моя готова к отъезду, я хотел бы по крайней мере
выпить на прощанье. Друзья, бутылку!
     Ах,  молодцы! Хоть  жили  по  завету  Божьему,  оставались  они  истыми
бургонцами,  и верно они угадали мое последнее желанье! Вместо одной бутылки
они притащили целых  три: шабли, пуи, иранси.  Из окна моего, точно с лодки,
готовой к отплытью, я кинул веревку. Поленичек подвязал старую корзинку, и я
из последних сил втянул последних своих друзей.
     Снова упал я  на солому; все удалились,  но я чувствовал себя уже менее
одиноким.  Не попытаюсь вам рассказать,  как прошли  следующие за этим часы.
Странное дело, я никак не могу их найти. Верно кто-нибудь под шумок своровал
штучек восемь, а не то -  десяток. Знаю только, что  я был поглощен обширной
беседой  со  святой  троицей  бутылок;  и  ничего  не  помню  из  того,  что
говорилось. Теряю Николку  Персика: куда он  мог  улизнуть? Около полночи  я
снова вижу себя. Сижу  в  своем саду,  распластав зад  на грядке  земляники,
сочной,  влажной,  свежей, и гляжу  на небо сквозь  ветки  маленькой  сливы.
Сколько  огней  там  в  вышине, сколько  теней здесь  внизу! Луна мне казала
рожки. Поодаль  видел  я ворох  старых  лоз  виноградных, черных,  кривых  и
когтистых, как змеи, кишели они и, чудовищно  корчась, за мной наблюдали. Но
кто  объяснит  мне,  что  я  здесь  делаю?.. Кажется мне (все перепуталось в
мыслях моих слишком пышных), что сказал я себе:
     - Встань,  христианин. Император Римский не  должен, Николка, в постели
своей  умирать.  В  бутылках пусто. Больше  нечего делать нам здесь!  Пойдем
просвещать капусту!
     Мне  кажется  тоже, что  я собирался нарвать  чесноку, ибо он, говорят,
очумляет  чуму. Помню ясно  лишь то, что, когда  я  ногу поставил (и тут  же
плюхнулся)  на  мать-землю сырую,  меня охватило  внезапно  очарование ночи.
Небо, словно огромный орешник, круглый и темный, надо мной  расширялось.  На
ветвях его тысячи тысяч плодов повисло. Колыхаясь мягко, блистая как яблоки,
звезды зрели в сумраке теплом. Плоды моего ветрограда казались мне звездами.
Все наклонялось ко мне, чтобы видеть меня. Чувствовал я, что тысяча глаз  за
мной следит. Шушуканье, смех пробегали в земляничных кустиках. На сучке надо
мной груша  маленькая,  краснощекая и  золотистая, голосом тонким, светлым и
сладким мне напевала:

     Вкоренись, вкоренись,
     Человечек седой!
     Чтобы в рай вознестись,
     За меня зацепись,
     стань ползучей лозой.
     Вкоренись, вкоренись,
     Человечек седой!

     И со всех ветвей сада  земного и сада небесного хор голосков, шепчущих,
трепетных, песенных, вторил:

     В к о р е н и с ь, в к о р е н и с ь !

     Тогда погрузил я руки в землю и сказал:
     - Хочешь ли меня? Я-то хочу.
     Земля  моя добрая, мягкая, сочная! В нее я  по  локти вошел; как грудь,
она  таяла, и  мял  я  ее коленями, пальцами.  Я  к ней  прижался  вплотную,
запечатлел в ней свой след  с головы до пяток; в ней я постлал постель себе,
лег;  во всю  длину растянувшись, я  глядел на небо,  на грозди  звезд,  рот
разинув,  как будто  я ожидал,  что одна из них мне на язык вот-вот  упадет.
Июльская ночь заливалась  "Песнею песен". Безумный кузнечик кричал,  кричал,
кричал во  все нелегкие. Часы святого Мартына  внезапно пробили  двенадцать,
или четырнадцать,  или шестнадцать (поистине  это был звон необычный). И вот
уже звезды,  звезды на небе и звезды в саду моем перезвон затевают... Что за
музыка, Господи! Сердце мое чуть не лопалось; грохотало в ушах, как грохочут
оконные стекла  в грозу.  И  я видел со дна своей ямы, как  восходило дерево
райское:  лоза  виноградная,  гроздями  увешанная, из пупа моего  вырастала.
Вместе с нею и  я поднимался. И весь мой  сад сопутствовал мне, распевая. На
самой  высокой ветке  звезда висячая плясала как шалая, и,  запрокинув лицо,
чтобы видеть ее, лез я, тянулся я к ней и во все горло орал:

     Виноградинка моя,
     Подожди, молю я!
     Лезу я, сорву тебя!
     Аллилуйя.

     Я лез, вероятно, большую часть ночи. Распевал  не умолкая в продолжение
целых  часов,  как  передавали  мне  после.  Пел  я на  все лады,  духовное,
светское,   песни  похоронные   и   песни  свадебные,   кондаки   и  тропари
рождественские, погудки охотничьи и плясовые, песни наставительные  и другие
-  веселенькие,  и наигрывал я то  на гитаре, то  на волынке, бил в барабан,
трубил. Сбежавшиеся соседи надрывали себе животики и говорили:
     - Ну  и гомон! Это Николка  дух испускает.  Он  спятил  с ума, спятил с
ума!..
     На следующий день я, так сказать, не соперничал с солнцем:  оно  встало
раньше меня. Было за полдень, когда я проснулся. Ах, как приятно  было  мне,
друже,  снова  увидеть себя в яме своей земляной. Не то чтобы мягкостью ложе
мое отличалось, по правде сказать, чертовски болела спина.  Но как сладостно
знать,  что  спина еще есть! Итак, не ушел ты, Персик, милый  дружок. Дай  -
поцелую тебя, мой сынок. Дай  - ощупаю я это тельце, это славное личико! Да,
это ты. Как я  рад! Если б меня  ты покинул, никогда я,  Николка, не  мог бы
утешиться.  Здравствуй,  о сад мой! Дыни мои улыбаются радостно мне. Зрейте,
касатики.
     Прервал мое созерцание рев двух ослов, раздавшийся вдруг за стеной:
     - Персик! Персик! Ты умер? То Ерник  и Шумила, которые, не слыша больше
моего  голоса, горюют на дороге и уже, вероятно, возносят мои добродетели. Я
встаю  (ах! поясница  промятая!). Подхожу тихонько и, вдруг высунувши голову
из дырки оконца, кричу:
     - Ку-ку, вот и он!
     Они так и отпрянули.
     - Персик, ты, значит, не умер!
     Они от радости разом смеялись и плакали. Я показал им язык.
     - Человечек живехонек!..
     Поверите ли вы, что эти скоты меня оставили в продолжение двух недель в
чертоге моем под замком, пока не уверились в том, что я выздоровел! Впрочем,
я  должен  сказать, что  я  благодаря им  не ощущал недостатка  ни  в  манне
небесной, ни в воде ключевой (разумею вино я - водицу Ноя). Даже вошло у них
в привычку  по  очереди  приходить, чтобы, сидя под окном моим, поведать мне
новости дня.
     Когда я в первый раз вышел, Шумила сказал мне:
     - Друг  дорогой, видишь -  святой Рох тебя спас. Пойди  же  отблагодари
его. Сделай это, прошу!
     Я в ответ:
     - Не он - а, скорее, святой Иранси, святой Шабли или Пуи.
     - Ну ладно,  Николка, поступим мы так: пойди ко святому Роху ради меня,
я ж, ради тебя, пойду на поклон к святой Бутылке.
     Пока совершали мы  это двойное паломничество (взяли мы также и Ерника),
я заметил:
     - Сознайтесь, друзья,  что  вы с  меньшей охотой бы чокнулись  в  день,
когда я на прощанье хотел с  вами  выпить? Вы  не казались  особенно рады за
мною последовать.
     -  Люблю  я  тебя,  -  сказал Ерник, -  люблю  я,  клянусь; но  что  же
поделаешь? Себя я тоже люблю. Верно сказано: "Своя рубашка ближе к телу"
     - Грешен я, грешен, - гремел Шумила и бил себя в  грудь, как в барабан,
- я трус, такова уж природа моя.
     - Куда же, Ерник, ты дел уроки Катона? А ты, поп, к чему послужила тебе
вера твоя?
     -  Ах,  мой  друг,  как сладостна  жизнь, - оба сказали они со  вздохом
глубоким.
     Поцеловались мы тут, рассмеялись и вместе сказали:
     - Добрый  человек не дорого  стоит. Брать его  нужно как есть. Бог  его
сделал. Он правильно сделал.


СМЕРТЬ СТАРУХИ
     Конец июля
     Я принялся вновь наслаждаться жизнью. Мне не стоило это большого труда,
как вы понимаете  сами. Даже, Бог весть почему, мне казалась она  еще слаше,
воложней,  чем  прежде, - нежной, пухлой и золотистой, на  диво поджаренной,
сочно-хрустящей в зубах и тающей на языке. Ненасытность воскресшего! Лазарь,
должно быть, здорово ел!
     Однажды, как  после работы радостной, бой мы с друзьями вели  на оружье
Самсона, входит крестьянин, пришедший из дальней деревни.
     - Сударь, - он мне говорит, - я третьего дня видел вашу хозяйку.
     - Ишь ты! Везет же тебе, - говорю, - ну как поживает старуха?
     - Прекрасно. Она отправляется. - Куда же?
     - Она отправляется, сударь, бежит со всех ног в лучший мир.
     - Он это свойство утратит, - заметил какой-то шутник.
     Другой подхватил:
     - Отходит она; но ты остаешься. За твое здоровье, Николка. Было счастье
одно, а вот и второе.
     Я  же,  чтоб им подражать (встревожился  я, как-никак): - Чокнемся! Бог
человека  любит; Он  у  него отнимает  жену, когда  уж не знает,  что с  нею
делать.
     Но вино показалось мне вдруг горьковатым, не мог я стакан свой  допить;
тогда, взяв дубинку, я встал и ушел, ни с  кем не простившись. Они закричали
мне вслед:
     - Что за муха тебя укусила?
     Но я уже был далеко, не ответствовал я, сердце сжималось... Видите  ли,
можно старуху  свою не  любить, можно  друг  друга  пилить ночью  и днем,  в
продолжение четверти  века, - но когда  безносая смерть приходит за  нею, за
тою, которая, плотно прижавшись к тебе в слишком узкой постели, потея, грела
тебя столько  лет и в своем тощем теле взлелеяла  семя  твое,  -  чувствуешь
что-то вот  здесь;  подступает  к горлу комок; это как  будто часть  от тебя
отделяется; и хоть  она некрасива, хоть тебе она вечно мешала, все же больно
тебе за нее, за себя, жалеешь ее... Прости, Господи! любишь...
     Я  прибыл  на следующий  день,  когда  уж  темнело.  Мне стоило  только
взглянуть, чтоб увидеть, как хорошо поработал великий ваятель. Из-под ветхой
завесы сморщенной кожи  лик  смерти, угрюмый,  глядел. Но еще  более  верным
предвестием скорой кончины было то, что, когда я вошел, она мне сказала:
     - Мой бедный старик, ты не слишком устал? Заботливость эта глубоко меня
умилила. Я подумал: "Сомневаться нельзя. Умирает старушка. Она подобрела.
     Сел  я подле постели,  взял ее руку. Слишком ослабнув,  чтобы говорить,
она  глазами благодарила  меня за то,  что пришел я. Стараясь ее подбодрить,
стараясь шутить, я рассказал ей, как я только что надул поторопившуюся чуму.
Она ничего об этом не знала. Так взволновал ее мой рассказ (эх, косолапый!),
что ей сделалось дурно, чуть не скончалась она. Когда же она очнулась, у нее
вернулась способность  говорить (слава те, Боже,  слава  те, Боже). И злость
вернулась  тоже.  Вот начинает она,  заплетаясь  и  дрожа  (слова не  хотели
выходить или  выходили  совсем  не  те:  это ее бесило), начинает  она  меня
осыпать бранью, говоря, что с моей стороны было грешно ее не оповестить, что
нет у меня  сердца, что  я хуже пса, что, как пес, я должен был бы подохнуть
тогда,  катаясь  от  боли  на  своем  навозе.  Выслушал  я  много  еще таких
нежностей. Старались ее успокоить. Говорили мне:
     - Уходи! Видишь, ты причиняешь ей боль. Удались на мгновение.
     Но я, я смеюсь, нагнувшись над ее постелью, и говорю:
     -  Вот и ладно. Я тебя  опять  узнаю. Еще есть надежда. Ты  все так  же
бранчлива.  И, взяв ее голову в свои толстые лапы,  поцеловал я ее, от всего
сердца,  дважды,  в  щеки. И она вдруг  заплакала. Неподвижные,  безмолвные,
остались мы  с ней одни в спальной, где за обоями сухо тикал буравец, словно
маятник  роковой.  Другие  удалились  в  соседнюю  комнату.  Она  мучительно
хрипела, ей, видно, говорить хотелось.
     Я сказал:
     - Не утомляйся, жена. За эти двадцать пять лет мы все успели друг другу
высказать. Мы понимаем друг друга без слов.
     - Мы  не высказали ничего, - упорствовала  она. -  Я  должна  говорить,
Николка; иначе рай... куда мне не попасть...
     - Да что ты, что ты...
     - Иначе  рай мне покажется горше  яда адова. Я  была, Николка,  резка и
сварлива...
     - Да нет же, нет же, - сказал я. - Немного горечи для здоровья полезно.
     - Брюзглива,  ревнива, придирчива, вспыльчива. Злобой своей наполняла я
дом; я тебе досаждала во всем.
     Легонько пошлепал я руку ее:
     - Дело не в том... У меня шкура твердая.
     Она продолжала, еле дыша:
     - Все оттого, что тебя я любила.
     -  Еще бы, не сомневался я в этом. Всякий любовь выражает по-своему. Ты
выражалась темно.
     - Я  любила тебя; а ты - ты меня не любил. Вот  почему ты был добр, а я
так несносна: я мстила тебе за эту  твою нелюбовь; ты  же  и в ус  не дул. У
тебя  был смех свой,  Николка, тот  же смех, как и ныне...  Господи, как  он
помучил меня!  Ты кутался в нем от дождя; и сколько угодно могла я  дождить,
не  в силах была я тебя промочить,  разбойник.  Ах!  Сколько ты зла причинил
мне! Сколько раз, Николка, я околеть собиралась!
     - Бедняжка, ты знаешь, я ведь воды не люблю.
     - Ты  смеешься, бесстыжий! Что  ж!  Ты прав. Смех согревает.  Ныне, как
холод земли уже ноги сковал мне, я  смех твой лучше могу оценить; одолжи мне
свой плащ. Смейся досыта, муж; я на тебя перестала сердиться; и ты, Николка,
прости мне.
     -  Ты была хорошей женой, - сказал я,  -  честною, бодрою,  верною.  Не
всегда  ты,  пожалуй, любезна  бывала.  Но  нет  средь  людей  совершенства:
непочтительно  было  бы это  по отношению  к тому,  кто один -  совершенство
(говорю понаслышке). И в черные часы  (не в часы ночи, когда серы все кошки,
а в годы бедствий и тощих коров) ты не была так плоха. Ты работала бодро, не
жалуясь; и  угрюмость твоя  мне  даже прекрасной казалась, когда ты боролась
против злобной  судьбы, не уступая ни  пяди.  Не станем же ныне мучить  себя