атьицами, орешки,
судьбу записанную, любовные стишки, а то - рога.
     За рынком,  перед башнею девы спрыгивают с повозки и на площади танцуют
с  писарями и приказчиками. Между тем масленица и король  рогачей продолжают
свой  блистательный путь, останавливаясь через  каждые двадцать  минут, чтоб
сказать человеку истину или же искать ее на дне стакана.


     Дай вина, дай вина, дай вина,
     ужель разойдемся, не выпив вина?
     Нет!
     Мы бургундцы, а бургундцы
     не такие уж безумцы!

     Но от слишком частого поливанья язык тяжелеет и красноречие плесневеет.
Я  покидаю доброго Викентия, который со  своими спутниками вновь привалил  к
тени кабака. Нельзя сидеть взаперти, когда день так приятен. Пойдем подышать
воздухом полей!
     Мой  старый  друг,  поп  Шумила,  приехавший  из  деревни своей,  чтобы
попировать у  архиерея, приглашает меня прокатиться. Беру с собой  Глашу. Мы
оба влезаем в его  тележку, запряженную осликом. Пошел, пошел, серенький! Он
так мал, что я  предлагаю его посадить в повозку между Глашей и мной. Дорога
белая растягивается.  Солнце дремлет по-старчески; оно  больше греется само,
нежели нас  согревает.  Ослик  засыпает  тоже  и останавливается  задумчиво.
Возмущенный поп его окликает басом.
     Ослик  вздрагивает,  прядет  ушами,  маячит  меж двух  колеек  и  снова
замирает, снова задумывается, равнодушный к нашим понуканьям.
     - Ах, проклятый,  если б  не знак креста, которым ты отмечен,  -  гудит
Шумила, тыча палкой ему в зад, - я сломал бы дубину об твою спину.
     Чтобы  передохнуть,  мы  останавливаемся  у  первой  же  харчевни,  при
повороте  дороги, спускающейся оттуда к деревне Армса, которая, белея  внизу
над  светлой  рекой,  любуется отраженьем своей тонкой  мордочки. Посередине
соседнего поля  вокруг высокого орешника, вздымающего к  белесому  небу свои
черные  руки, свою гордую  наготу, - пляшет хоровод девушек.  Они только что
принесли праздничную дань - жирные блины - кумушке-сороке.
     - Агу, сорока, агу, белобока! Глаша, глянь-ка, вот она, высоко, высоко,
на краю гнезда. Любопытствует! Чтоб круглый глазок да болтливый язычок  чего
бы не пропусти- ли, она  построила домик свой среди самых высоких ветвей, на
ветру...
     Промокла сорока, озябла - да что ей? Зато все видно. Она не в духе, она
как будто  хочет  сказать: "Не нужно  мне ваших даров. Унесите  их, дурни!..
Если бы я пожелала отведать блинов,  - неужели  вы  думаете, я  не  могла бы
взять  их у  вас? Разве приятно есть то, что дают  тебе?  Нет,  вкусно  лишь
краденое".
     - Дед, почему  же тогда ей дарят блины и эти красивые  ленты? Почему  с
пожеланьями добрыми приходят к этой воровке?
     - Потому, видишь ли, что нужно быть в жизни со злыми в ладу.
     - Однако, Николка Персик, хорошему ты ее учишь, - сердито гудит Шумила.
     - Я не говорю, что это - хорошо, - я говорю только, что так все делают,
ты -  первый, мой друг. Да, да, вращай глазами!  Посмей  сказать, что, когда
тебе надоедают те из твоих прихожан, которые все видят, все знают, всюду нос
суют,  у которых рот что  мешок, полный сплетен лукавых, - ты бы не набил их
блинами, чтобы замолкли они!
     - Господи! Если б этого было достаточно! - восклицает поп.
     - Впрочем, я  оклеветал горланью. Она все-таки лучше иной женщины. Язык
ее пользу приносит.
     - Какую, дедушка? - Когда близок волк, она стрекочет.
     И  что  же:  при  этих словах сорока начинает  кричать.  Она  ругается,
захлебывается,  бьет крыльями,  кружится,  обрушиваясь трескучей  бранью  на
кого-то,  на что-то, что скрыто в долине  Армса.  На опушке леса ее пернатые
кумушки  -  сойка  бойкая  и  Ворона  Ларионовна  -  вторят  ей  обиженно  и
раздраженно. Люди хохочут, люди кричат: "Волки!"  Никто этому не  верит.  Но
все же идут посмотреть (верить хорошо, видеть еще  лучше)... И что же видят?
Экая чертовщина! Из долины по склону поднимается вереница вооруженных людей.
Мы их узнаем. Это вражий  отряд из  Везлэ. Мерзавцы! Им стало известно,  что
наш город  остался  без стражи, и  они вообразили,  что  возьмут его  голыми
руками!
     Не долго  предаемся  созерцанью.  Каждый  кричит:  "Спасайся кто может!
Толкаются,  рассыпаются; стремятся сломя  голову по  дороге,  по  полям,  по
скатам. Этот -  на животе,  как свинья, тот -  на другом  полушарии тела. Мы
трое вскакиваем  в  свою  тележку.  Как  будто  раскусив,  в чем дело, ослик
срывается, как стрела с  лука;  Шумила бьет  его с постоянством барабанщика,
совершенно забыв от  волненья,  что  нужно  относиться с  почтеньем к спине,
отмеченной знаком креста. Мы катимся, обгоняя поток людей,  взвизгивающих на
бегу, и наконец, покрытые пылью и славой, первыми въезжаем в Клямси. Повозка
прыгает,  ослик  несется,  земли не  касаясь, поп хлещет вовсю, и мы кричим,
пролетая через предместье Беяна:
     - Враг идет! Сперва  люди смеялись, глядя на нас.  Но скоро они поняли.
Тогда  все  завозилось,  словно  муравейник,  в  который  сунули  бы  папку.
Метапись,  хлопали  дверьми,   входили,  выходили,  снова  входили.  Мужчины
вооружались,  женщины собирали  пожитки,  всякой  всячиной  набивали  мешки,
нагружали тележки;  все  жители местечка,  покинув свои  норы,  отхлынули  к
городу,  под  защиту стен;  сплавщики,  не  снимая  нарядов  своих и  масок,
рогатые, когтистые, пузатые, кто  в образе Гаргантюа, кто  в образе Дьявола,
вооруженные острогами, баграми, побежали на бастионы.
     Так что, когда передовой отряд неприятеля встал под стенами, мосты  уже
были подъяты  и  по  ту  сторону  ямы  оставалось  лишь  несколько  бедняков
(которые,  не  имея  ничего  за  душою,  не очень  торопились  спасать  свое
имущество) -  и  король рогачей,  друг наш  Брызга,  забытый своим  конвоем.
Король, полный по самое  горлышко и круглый, как Ной, храпел верхом на осле,
ухватившись за хвост.
     Здесь отмечу,  как выгодно иметь врагами французов. Иные олухи,  немцы,
или швейцарцы,  или англичане, которые  лучше руками шевелят, чем мозгами, и
соображают  только  на Рождестве то,  что  им  говорят на Пасхе,  несомненно
подумали бы,  что  глумятся;  и я бы гроша медного не дал за  участь бедного
Брызги.  Но  соотечественники понимают друг друга с полуслова:  откуда бы ни
был ты родом - из Лотарингии, из Турэни, из Шампани или из Бретани, - кто бы
ни был ты - гусь ли  из Боса, осел из  Боны или заяц из Везлэ, - с кем бы из
соседей своих ты ни дрался, - славную шутку всегда ты  оценишь, как истинный
француз.  Увидев  нашего  Силена, весь неприятельский  лагерь  расхохотался.
Смеялись они ртом и  носом, животом и  подбородком, душой и  телом, -  и мы,
черт возьми, глядя на них с бастионов, лопались со смеху. Потом мы через яму
обменялись веселыми рутательствами  по  примеру Аякса и Гектора. Только наши
были смазаны более сочным  салом. Хотелось  бы  мне их привести,  но времени
нет; я их включу,  однако (терпенье!), в сборник, над  которым я тружусь вот
уже  двенадцать лет, сборник  всех  жирных  шуток, галушных,  похабных, мною
сказанных, читанных,  слышанных  (право, было бы жаль их  утратить) во время
паломничества моего в сей долине слез. При одном воспоминаньи я уже чувствую
судороги смеха. Ну вот, - я поставил кляксу крупную.

x x x

     Когда мы накричались  вдоволь,  пришлось за  дело  приняться  (действие
после  разговора  -  отдохновенье).  Ни им,  ни  нам того  не  хотелось. Они
обманулись в расчете - мы были защищены. Желанье  вскарабкаться по  стене их
мало занимало:  им  бы кости переломало.  Однако во что бы то ни стало нужно
было  предпринять что-нибудь.  Пожгли пороху, повыпустили бескорыстно петард
несколько, но пострадали одни воробьи. Мы же спокойно  сидели, прислонившись
к стене, у подножия  парапета, и  ждали, когда пролетят плевки,  чтобы самим
плюнуть  (не  целясь, не слишком высовываясь).  Мы решались выглянуть только
тогда, когда раздавались вопли пленников; поставили  их рядком лицом к стене
(а  было  их  с  дюжину, все мужчины и  женщины  из Беяна) и  хлестали их по
оголенным ягодицам. Они ревели  белугой, но зло было невелико. В виде мщенья
мы  потекли вдоль круговой ограды,  прикрывающей нас,  выявив всякие  яства,
окорока да колбасы, насажденные на наши колеблющиеся копья.
     Исступленные крики  проголодавшихся  осаждателей развеселили  нас,  как
доброе вино, и, дорожа каждой каплей его (когда найдешь хорошую шутку, чисто
кость обглодай!), мы расположились под светлым небом, на траве, в тени стен,
вокруг  столов,  кряхтевших  под  тяжестью  блюд  и  бутылок.  Мы  пировали,
грохотали  неистово, пели, пили  за здоровье Масленицы. Те едва не передохли
от злобы. Так прошел день - скромно, без особых неприятностей. Был, впрочем,
один несчастный случай:  толстый  Пузо-Пузак, охмелев, пожелал  пройтись  по
самой стене  со стаканом в руке,  чтоб еще больше раздразнить неприятеля,  и
мушкетный залп расквасил ему и голову, и стакан.  Мы взамен  тоже гвозданули
двух-трех.  Но это не испортило нам настроенья. Известно, что ни  единого не
обходится праздника без нескольких битых горшков.
     Шумила  решил  ночью под  защитой  мрака выйти из  города  и  вернуться
восвояси. Мы напрасно твердили ему:
     -  Друг,  -  это слишком опасно.  Подожди,  скоро конец. Бог  возьмется
хранить твою паству.
     Он отвечал:
     -  Место мое  средь моих  овец. Я десница  Господня. Если  я не  приду,
калекой останется Бог. А там я бы делу помог, клянусь.
     -  Верю,  верю  тебе, - говорю  я.  - Ты  доказал  это, помнишь,  когда
колокольню твою  гугенотов  отряд  осаждал,  и  ты  забулавил булыжником  их
капитана?
     - И удивлен же был этот язычник! - замечает Шумила. - Я, впрочем, тоже.
Незлобивый я человек, видеть бьющую кровь не люблю я. Гадость какая! Но черт
его   знает   -  что  происходит  в  тебе,  когда  средь  безумцев   стоишь!
Превращаешься в волка!
     Я в ответ:
     - Это правда. Здравый смысл всего легче в толпе потерять.  Сто мудрецов
составляют  безумца, сто овечек - волка. Но,  кстати, скажи-ка мне, поп, как
согласуешь  ты оба закона  - закон человека, который живет с глазу на глаз с
своей  совестью и желает покоя  себе и другим,  -  и закон  стада  людского,
государств, преступленье считающих подвигом, - какой из них Божий?
     -  Что за вопрос!.. Оба, мой друг.  Все от Бога.  - Если так  -  он  не
знает, что ему нужно. Но я думаю сам, что, пожалуй, он знает, а все же порою
бессилен;  с  одним человеком он справится: он  без труда  принуждает  его к
послушанью, но,  когда собирается целое стадо людей, Богу плохо  приходится.
(Что может один против всех?) Тогда человек чует шепот земли - матери хищной
- и  дух ее воспринимает. Помнишь сказку  о том,  что люди по некоторым дням
обращаются в  волков,  а потом  снова  принимают  облик  свой обычный?  Наши
старинные сказки  мудрее  твоего  молитвенника,  поп.  Люди,  собравшиеся  в
государство,  делаются  волками. И  государства,  и короли,  их  управители,
напрасно надевают  пастушью  одежду,  напрасно  обманщики эти  называют себя
меньшими братьями великого пастуха, твоего же  Доброго  Пастыря, - все равно
они только волки да акулы, пасть да брюхо которых ничто насытить не может. И
почему? Потому что голод земли безграничен.
     -  Ты бредишь, язычник,  - говорит  Шумила. - Бог создал волков, как  и
создал он  все для нашего блага. Разве тебе не  известно, что сотворил Иисус
первого  волка для  того,  чтобы  он охранял от козлят  капусту  в огородике
Богородицы? Он прав был. Склонимся. Мы стонем, на сильного жалуясь вечно. Но
если бы, друг мой, властелинами слабые стали, было бы  хуже еще. Заключенье:
все  хорошо - и овцы и  волки.  Овцам волк нужен, чтоб он их  берег. Также и
овцы волку нужны, ибо надо же питаться. Я же, друг мой Николка, капусту свою
пойду стеречь.
     Подоткнул он рясу, сжал в  руке дубинку и ушел в безлунную ночь, не без
волненья поручив мне ослика своего.
     Последующие дни были не так веселы. Мы в первый вечер  жрали не считая,
из жадности,  из хвастовства и просто  по глупости. Наши  припасы были более
чем подгрызаны. Пришлось поджать животы; поджали. Но мы все еще  храбрились.
Когда  вся  колбаса исчезла  - мы  выпустили собственные  изделья  -  кишки,
набитые опилка-  ми, канаты,  вымазанные  в сажу,  - которые мы проносили на
острогах, под  самым носом  неприятеля. Но  подлец выпотрошил хитрость нашу.
Пуля пополам перерезала  одну из колбас. И кто тогда громче хохотал? Не  мы.
Наконец разбойники  эти, видя, что мы  удим с высоты стен, окаймляющих реку,
вздумали  растянуть  на плотинах  вверху  и внизу  по теченью  широкие сети,
перехватывающие  нашу  рыбу.  Тщетно  архиерей  наш  умолял  этих  нехристей
позволить  и  нам  справлять  масленицу.  За  неимением  постного,  пришлось
питаться своим жиром. Мы,  конечно, могли  бы  попросить  помощи у господина
Невера.  Но, по правде сказать, нам не очень  хотелось снова приютить войско
его.  Иметь  врагов  снаружи обходилось  дешевле, чем иметь  друзей  внутри.
Поэтому  мы молчали, пока не было надобности  их призывать. И  неприятель  с
своей стороны тоже скромно  помалкивал. Мы  оба  предпочитали обсудить  дело
вдвоем, без  вмешательства  третьего. Таким  образом,  начались неторопливые
переговоры.  Меж тем в  обоих лагерях текла жизнь  очень мирная: мы ложились
рано, вставали поздно, весь день играли в шары,  зевали больше от скуки, чем
от голода, и спали так много и так крепко, что  хоть и говели,  а разжирели.
Двигались как можно меньше; но  было трудно  детей удержать. Они все бегали,
пищали, смеялись, вертелись, язык показывали врагу, сыпали в него камнями. У
них  был  целый  оружейный  склад, состоящий из  бузинных спринцовок, пращей
веревчатых, палок расщепленных...  Обезьянки неистово хохотали (на  тебе, на
тебе, бац  в самую  гущу!),  и те, разъяренные,  клялись  их  истребить. Нам
крикнули,  что  первый  же шалун, который высунет  нос, будет застрелен.  Мы
обещали наблюдать за ними; но тщетно мы их за уши драли, тщетно на них орали
-  они у нас  меж пальцев проскальзывали.  И вот доигрались.  (Как  вспомню,
дрожу.) Как-то  вечером слышу я крик: то Глаша (нет!  кто бы  сказал, спящая
эта вода, смиренница эта - ах, проказница, ах,  золотая моя) - Глаша упала с
ограды да в яму нырнула! Боже!.. как я  ее выдрал бы! На  стену  вспрыгнул я
живо.  И  все  мы,  нагнувшись,  смотрели... Отличной мишенью  мы  бы  врагу
послужили; но враг, как  и мы, глядел на дно ямы,  куда моя  девонька (слава
тебе, Богородица!) мягким легким клубочком скатилась. Сидела она средь травы
расцвеченной, лицо  поднимала  и лицам, склоненным с обеих сторон, улыбалась
по-детски и  срывала цветы. Все мы тоже  смеялись  в ответ. Господин  Рагни,
неприятельский вождь, приказал, чтоб ребенка не трогали, а сам  даже  бросил
ей - добрый  он был человек - коробочку, полную розовых сахарных лепешек. Но
пока мы занимались Глашей, Марфа (с женщинами всегда возня) кинулась спасать
овечку свою и вот по тому же скату спускалась стремительно, сбегая, скользя,
кувыркаясь,  юбку  закинув за шиворот  и  гордо  показывая  осаждателям свой
восток,  свой запад, все четыре точки мирозданья и светило, на небе сияющее.
Ее успех был блистателен. Она не сробела,  схватила дочку  и поцеловала ее и
отшлепала. Восхищенный  ее  прелестями,  не  слушая  капитана  своего,  один
громадный солдат в  яму спрыгнул  и бегом  направился  к ней. Она ждала.  Мы
сверху бросили ей метлу. Она ее схватила и смело пошла на врага - ах и трах,
бах-бабах  (плохо  приходилось волоките!)  и в зад  и  в бок, а  он  наутек.
Гремите трубы, ликуйте!
     Победительницу  вместе с ребенком втащили наверх при общем хохоте;  и я
тянул, гордый, как павлин,  за  веревку, на которой мое  детище поднималось,
являя врагу светило ночное.
     Еще  целая  неделя  прошла  в  обсуждениях  (всякий предлог хорош, коли
болтать  любишь). Ложный слух о приближении господина  Невера наконец привел
нас  к  соглашенью;  условия  мира  не  были особенно  тягостны:  мы обещали
торговцам  города Везлэ десятую долю  виноградных сборов. Легко обещать  то,
чего не имеешь, что  будешь иметь,  да и будешь  ли?  Бог  весть!  Во всяком
случае немало воды протечет под мостами, немало вина мы выпьем сами.
     Итак, мы  были вполне довольны друг другом и еще  более довольны собой.
Но только ливень миновал, дождь иной захлестал. Случилось это как раз в ночь
после договора: в небесах  появилось  знаменье  часу в десятом, вышло оно из
дальнего   леса,  за  которым   таилось,   и,  скользя  по  звездному  полю,
растянулось,  как змея. Оно походило на  шпагу с горячим острием, окруженную
кольцами дыма. Рукоятку сжимают пять пальцев; вместо ноггей вопиющие головы,
на четвертом  - буйноволосая женщина. И ширина той шпаги  у рукоятки - целая
пядь; у острия - три четверти дюйма, посредине - два дюйма с третью. И цвета
она лиловато-кровавого, словно широкая  рана. Все  дураками глядели на небо;
слышно было, как зубы щелкали. И оба лагеря мысленно решали вопрос: к какому
относится предсказанье.  И  наш был уверен, что погибнет  ихний.  Но  у всех
поджилки тряслись.  У всех, кроме меня. Я страха  не ощущал.  Впрочем, нужно
добавить, что я ничего и не  видал; лег я в  девять  часов,  по  предписанью
альманаха;  где  бы  я  ни  был,  когда  альманах  приказывает, я  безмолвно
покоряюсь; ибо это слово евангельское. Но так как мне все  потом рассказали,
вышло то же, как если бы я сам видел. Я и записал.
     Мир заключили, и все вместе - други и  недруги - собрались на пир. Пост
миновал,  масленица  была  в полном  разливе,  и  отпраздновали  же  мы  ее!
Окрестные  села  послали нам всякой снеди, а с нею и едоков.  Прекрасный был
день. По  всей  длине  крепостного вала тянулись накрытые столы. Подано было
три поросенка, бережно  сжаренных,  цельных и плотно набитых  пряною  смесью
остатков кабаньих с печенкою цапли; окорока благовонные, в очаге закопченные
вместе  с  ветками  можжевельника;  пироги  со  свининой нарубленной  -  или
зайчатиной - в складках румяного теста, чесноком  и лавровым листом ароматно
пропитанных; колбаса  и кишки;  улитки  и  щуки; жареные кушанья, опьяняющие
запахом  еще  издали; головизны  телячьи,  вкрадчиво нежные; и горы  горящие
раков, приправленных перцем, опаляющим глотку; и тут же освежающие салаты, -
и  вина  тонкие,  разнообразные  -  шапот,  мандр,  вофиллу, а  под  конец -
холодные, белые хлопья  простокваши, тающие меж небом и  языком, да печенья,
впитывающие выпитое вино, словно губки.
     Никто  из  нас  не  отступил  ни  на  шаг,  пока  было  что  жрать.  Да
возблагодарим Господа за то, что он дал нам возможность в такой краткий срок
напихать в  мешок нашего живота  бутылки  и  блюда! Особенно великолепен был
поединок  между  отшельником  Карноухим, которого  поддерживали жители Везлэ
(этот великий  мудрец первый, говорят, приметил,  что осел не может кричать,
не  подняв  хвоста),  и нашим (не  хочу сказать  -  ослом) отцом Скоморохом,
который  утверждал,  что он некогда  был карпом или  щукой, -  такое  теперь
отвращенье вызывала в нем вода, - оттого, верно, что он  слишком много выпил
ее в иной жизни.
     Когда мы встали  из-за стола, все мы, люди  из  Везлэ, люди из  Клямси,
ценили  друг  друга  гораздо больше, чем во  время  первого  блюда; человека
узнаешь за едой. Кто любит вкусное, любим мною, ибо он хороший бургундец.
     Наконец,   чтобы   окончательно  нас   подружить,   явились,   пока  мы
переваривали ужин, подкрепленья,  посланные господином Неверским для  защиты
нашей.  Славно посмеялись мы; и оба  наши лагеря очень вежливо попросили  их
уйти  откуда  пришли.  Они  не   посмели  настаивать  и  отправились  назад,
смущенно-жалкие,  словно  собаки,  которых  бы  овцы  повели  пастись. И  мы
говорили, обнимая друг друга: "Как  глупо  было драться ради наших опекунов;
если б у нас не было врагов,  они бы, черт возьми, выдумали бы каких-нибудь,
чтобы  иметь  возможность нас защ