ркого и жадного, пухло краснели поцелуйные
губы, и  на щеки  спадали завиточки.  Заметив  меня,  она  спросила с  видом
снисходительным:
     - Это славное дитя - ваше? Я отвечаю тонко:
     -  Как знать, сударушка! Вот зятек мой. Он  отвечает за это, не  я.  Во
всяком случае, это наше добро. Никто его от нас  не требует назад. Не то что
деньги...  "Дети  богатство  бедных".  Она  удостоила меня  улыбкой, а  граф
Ануанский  шумно  расхохотался.  Флоридор  смеялся тоже;  но  смех  его  был
кисловат. Я остался бесстрастным - простаком я прикидывался. Тогда мужчина в
брыжжах и дама в фижмах соблаговолили расспросить меня (они меня оба приняли
за бродячего музыканта), много ли дохода приносит мое ремесло. Я ответил как
и полагалось:
     - Да никакого.
     Не сказал,  впрочем, чем действительно я занимаюсь. Зачем говорить? Они
меня об этом  не спрашивали. Я ждал,  я  хотел  видеть, я развлекался.  Меня
забавляла та  надменность привычная и условная,  с  которой  все  эти пышные
господа считают нужным обращаться с теми, у кого нет ничего. Всегда кажется,
что они им дают урок. Бедняк - дитя малое, он умом недалек. И  к тому же (не
говорят так, но думают) он  сам виноват: Бог его наказал - отлично; Господи,
слава тебе!
     Как будто и не было меня. Мальбой громко говорил своей невесте:
     - Нам  все  равно  нечего делать, воспользуемся же  этим голышом; вид у
него юродивый! Он бродит там и сям, на свирели играя; он должен знать хорошо
населенье кабаков. Порасспросим его о том, что здешний народ думает, если...
     - Ш-ш!..
     - ...если вообще он думает. Тут-то меня и спросили:
     - Скажи-ка, старик, каково настроенье в стране?
     Я повторяю с видом совершенного одуренья:
     - Строенья?
     И  подмигиваю толстому графу Ануанскому, который поглаживал  бородку  и
давал мне полную волю, посмеиваясь за широкой лапой своей.
     - Ум не  очень-то, кажется, в  ходу  в здешней  стороне,  - сказал  тот
насмешливо.  - Я спрашиваю  тебя, старик,  что думают здесь,  во  что верят?
Слушаются ли Церкви? Покорны ли королю?
     Я говорю:
     - Бог  велик, и  король очень велик. Их обоих любят. - А  о принцах что
думают?
     - Они тоже - важные господа.
     - Так, значит, стоят за них?
     - Да, ваша светлость, да.
     - И против Кончини?
     - И за него стоят тоже.
     - Но как же, помилуй! Они ведь враги!
     - Да, я что же... возможно... Стоят за обоих.
     - Нужно выбрать, черт подери!
     - Нужно ли, сударь мой? Неужто нельзя обойтись? За  кого я стою? Я  вам
это скажу на одной из семи моих пятниц. Пойду я подумаю. Но нужен мне срок.
     - Чего же ты ждешь?
     - Да хочу я узнать, кто сильнее окажется.
     - Мерзавец, - и не стыдно тебе? Ужели  не  можешь ты отличить солнца от
облаков и короля от его врагов?
     -  Что ж, сударь мой, я  уж  таков... Слишком вы многого требуете. Я не
слепой, вижу я небо-то. Но  если уже  выбирать между  людьми короля и людьми
голдовных вельмож, оно, право, трудненько сказать, кто  из  них лучше пьет и
больше убытка приносит. Я не виню  их; ешь на здоровье.  Вам желаю того  же:
люблю едоков хороших; я на их месте так же бы делал, но (зачем утаю?) друзей
моих больше люблю.
     - Ты, значит, не любишь, болван, ничего?
     - Сударь, я люблю свое добро.
     - Но ты разве его не отдашь своему господину, своему королю?
     - Что ж, я готов, если так уже  надо. Но  все  же хотел бы я знать, что
попадало бы в  рот королю,  если бы  не было в нашем  краю  несколько мирных
людей,  любящих  лозы  свои  и луга.  У всякого  в  мире свое ремесло.  Одни
нажираются. А другие... другие,  увы, пожираются.  Политика  - это искусство
есть. Мы, бедняки, что могли бы мы делать? Вам - управленье,  а нам - земля!
Нам не годится  иметь свое мненье. Мы ведь  невежды. Что же,  мы  знаем одно
только разве, что знал Адам, наш отец. (Он был и ваш, говорят; я-то не верю,
простите,  может быть, был он вам дядя.) Что  ж мы умеем? Лишь только  землю
свою  удобрять, чтоб была  бы она плодородна,  разрывать, бороздить ее тело,
сеять,  овес  и пшеницу растить,  прививать  да  подрезывать  лозы,  косить,
колосья  жать, веять зерно,  гроздь  попирать,  давить вино,  хлеб испекать,
раскалывать  дерево,  камень  гранить,  сукно кроить,  кожу сшивать,  железо
ковать, ваять, столярить, проводить дороги и  воду, строить, вздымать города
и соборы, с любовью увенчивать землю убранством садов, расплетать на стенах,
на  их  латах  дубовых волшебство световое;  из камня,  как из тугого чехла,
извлекать  обнаженного белого бога; ловить на лету  средь  лазури скользящие
звуки, заключая их в грудь золотисто-коричневой стонущей скрипки или в полую
эту свирель; владеть,  наконец, всей  французской землей, ветрами,  огнем да
водой и заставлять их служить вам в забаву... Что же еще мы умеем и смеем ли
думать, что  можем судить  о  делах управленья, о  ссорах вельмож,  о затеях
святых короля и о подобных тому чудесах? Сказано, сударь: не плюй выше носа.
Мы животные вьючные, созданы мы для  побоев... Согласен. Но чей кулак нам по
вкусу, чья дубина приятнее тычет  нас в спину... важный  вопрос это, сударь,
он для  меня слишком труден. По правде сказать, - кулак  ли, иль палка - мне
наплевать; чтоб  ответить  вам точно, пришлось бы  дубину  в руке подержать,
взвесить, сравнить. А  нельзя - так  терпенье! Страдай, страдай, наковальня.
Страдай, пока ты наковальня. Ударь, когда молотом станешь...
     Тот в нерешимости  глядел на меня,  сморщив нос, и не знал, смеяться ли
ему или сердиться.  Но  тут один щитоносец,  который  видал  меня некогда  у
покойного нашего герцога, сказал:
     - Ваша  светлость, я  знаю  его,  чудака: он хороший работник, искусный
столяр и большой говорун. По ремеслу он - ваятель.
     Но  граф, по-видимому, не  изменил  своего  мненья  насчет Персика,  не
выказал никакого  любопытства по отношению  к его маленькой личности (это из
скромности сказано, дети мои, на самом-то деле  вешу я около берковца), пока
щитоносец покойного герцога и граф Ануанский ему не поведали, что такой-то и
такой-то  вельможа дорожит моими твореньями. После чего  он не меньше других
восхищался фонтаном, который ему во  дворе показали. На нем изваял  я девицу
босую,  в  переднике несущую двух уток  бьющихся,  клюв  разинувших,  крылом
трепещущих. Потом  он смотрел во дворце утварь  работы моей. Граф  Ануанский
блаженствовал. Скотины богатые! Будто создали сами они то, за что заплатили!
Мальбой, чтоб польстить мне, нужным  нашел подивиться, что я остаюсь в своем
уголке,  прозябаю  вдали от  великих  парижских светил и  застываю  на  этих
работах. В них, говорит, есть терпенье  и правда, но нового нет ничего, есть
прилежанье,  но нет  вдохновенья, есть наблюденье,  но  нет мыслей  высоких,
образов,  иносказаний, нет баснословия,  нет любомудрия, нет, одним  словом,
всего, что судью-знатока бы заставило это творенье великим считать. (Великие
мира сего лишь в великом находят приятность.)
     Я  скромно ответил (смирен я, придурковат), что  знаю, как мало я стою,
что всякий в границах своих оставаться должен. Бедные люди, как я, ничего не
видали,  ничего не слыхали, ничего  и не знают; а потому проживаешь на ярусе
нижнем Парнаса, где избегаются  высокие,  горние замыслы;  и, боязливый взор
отводя от вершины,  над которой  рисуются  крылья коня священного,  роешь да
камни ломаешь внизу у подножья горы, чтоб из них можно было жилище построить
себе.  Бедностью ум наш придавлен, ничего он не может, ничего он не смыслит,
кроме забот обиходных. Искусство полезное - вот наш удел.
     -  Искусство полезное?  Эти  два  слова  не  вяжутся, - воскликнул  мой
дурень. - Прекрасно - только ненужное.
     Я в ответ:
     - Великая мысль! Как это  верно! Так везде и в искусстве и в жизни. Нет
ничего ведь прекрасней алмаза, вельможи иль розы.
     Он отошел,  очень мною  довольный. Граф  Ануанский меня за руку  взял и
шепнул:
     -  Проклятый шутник! Перестанешь ли ты издеваться? Да, валяй  дурака, я
ведь знаю тебя. Не отрицай. Забавляйся этой парижской розой  сколько угодно,
дружок! Ио если ты, дерзкий, когда-нибудь вздумаешь  и на меня так  напасть,
держись тогда, Персик! Поколочу тебя всласть.
     Я отпирался:
     - Как,  ваша  светлость, на  вас нападать!..  На моего  благодетеля-то,
защитника! Ну можно ли Персика этак чернить? Пусть еще буду  я черным, но не
дай Бог быть глупым. Предоставляю друтим. Мы этим, ей-ей, не грешим. Слишком
я шкурой своей дорожу, чтобы не уважать шкуру того, кто может заставить себя
уважать. Я не трону ее,  не такой я дурак. Ведь вы же не только сильнее меня
(это  само  собой), но гораздо хитрее. Куда мне! Пред вами,  Улисс, я только
лисенок.  Сколько проказ  в мешке у вас! Сколько юных и старых, осторожных и
шалых попали в него!
     Лицо  его  расплылось.  Нам  всего  приятнее,  когда  хвалят  в  нас ту
способность, которой в нас нет.
     -  Ладно,  - сказал  он,  - ладно, болтун.  Оставим  мешок мой в покое;
посмотрим-ка лучше, что скрыто в твоем. Мне сдается, что раз  уж пришел  ты,
так, верно, недаром.
     -  Чудеса! Вы опять  угадали! Все прозрачны для вас. Вы читаете в книге
сердец, словно как Бог-отец.
     Развернул  я  щиты свои,  а  также итальянское произведенье (Фортуна на
колесе, купленная  когда-то в Мантуе), которое, сам того не заметя, выдал я,
ветреник  старый,  за  свое. Похвалили  их  умеренно.  Потом (ах,  смущенье,
смешенье) я  показал  им  собственное  творенье (головку  девушки  - стенное
украшенье), которое выдал я за  итальянское. Крики, выкрики, охи да ахи. Все
опьянели от  восхищенья.  Мальбой,  который  так и сиял, говорил,  что в нем
виден отсвет латинского солнца, земли, дважды благословенной богами, Христом
и  Юпитером.  Граф  Ануанский,  который  так и сиял,  мне  за него  отсчитал
тридцать шесть червонцев, а за другое - три.

x x x
     Мы  домой  отправились  на закате.  Во  время пути  я  рассказал,  чтоб
позабавить  товарищей,  как  однажды  герцог  Бельгардий  приехал  в  Клямси
поохотиться.  Душа  моя  не  видел  за   четыре  шага.  Моя  должность  была
опрокидывать деревянную  птицу, когда раздавался выстрел, и вместо нее ловко
и быстро подносить другую с  простреленным сердцем. Очень смеялись, и  после
меня каждый  по  очереди  что-нибудь  да  выболтал смешное  касательно  этих
господ...  Добрые люди! Когда в величии своем они так  роскошно скучают, ах,
если б знали, как они нас забавляют!
     О путанице  недавней я рассказал, только  когда  уже подходили к  дому.
Узнав о ней, Флоридор стал горько упрекать меня за то, что я так дешево сбыл
итальянское  произведенье,  раз они так оценили мое  собственное. Я отвечал,
что, хоть я и  люблю над людьми подтрунить,  мне  обирать их  не хочется. Он
упорствовал, ядовито спрашивал, хорошо ли кормит такая односторонняя забава!
На какой черт людей морочить, если это прибыли не приносит!
     Тут Марфа, мудрая дочь моя, сказала ему: - В нашей семье, Флоридор,  мы
все таковы  - большие и малые. Всегда  мы довольны, всегда балагурим, всегда
мы  смеемся  над  тем,  чем  друг друга мы  потчуем. Мой  милый,  не жалуйся
очень-то. Ибо вот почему ты еще не олень с седьмой головой. Мысль, что  могу
всякий миг  тебе изменить, так меня тешит, что изменять-то не  стоит. Но  не
гляди так сердито. Не сетуй, муж; ведь сводится это к тому же. Спрячь рожки,
улита, я вижу их тень.
Чума

     Первые дни июля
     Верно сказано было: "Беда уходит пешком, а приезжает верхом".  К нам-то
явилась она вершником орлеанских погонщиков.
     В  понедельник на  прошлой неделе  случай чумы  был примечен  в Фаробе.
Зерна растений сорных  произростают быстро. К субботе  случаев этих уже было
десять.  Потом,  приблизившись  к  нам,  чума вспыхнула  в  Кулигах  Винных.
Суматоха в луже утиной!  Храбрецы опрометью бросились бежать. Мы уложили жен
и ребятишек  и  отправили их в  дальний  городок  Мутновулай.  Чем-нибудь,да
полезна  беда:  в  доме  нет  болтовни.  Флоридор  тоже  уехал   с   дамами,
отговорившись  тем - ох, лицемер, - что  Марфа на  сносе. Всякие важные люди
нашли  очень  важные  предлоги,  чтобы  пойти  погулять;  запрягли  повозку;
показалось им нужным как раз в этот день осмотреть свои нивы.
     Мы  же,  оставшиеся,  бахвалились.  Мы  издевались  над  теми,  которые
предосторожности  брали.  Старшины   поставили  стражу  у  ворот  городских,
наказали им  всех прогонять, бродяг и смердов, всех,  кто войти бы пробовал.
Остальные же, знать и те из мещан, у которых кошель был здоров, должны  были
подчиниться  осмотру трех  наших  врачей:  Ефима Пташкина, Мартына Теркина и
Филиппа Телькина.  Каждый  налепил на себя в  защиту  от мора  длинный  нос,
пропитанный мазью целебной, да большие очки. Это нас очень смешило; и Теркин
(добрый  он был человек) не выдержал. Сорвал  он свой нос, говоря, что он не
желает дурындиться, да и не верит он в эту белиберду. Правда, - остался он с
носом. Впрочем, и Пташник, который верил в личину свою (и даже на ночь ее не
снимал),  помер  с таким же успехом. И один только выскочил Телькин  - самый
догадливый: он бросил не свой нос, а службу...
     Стой, я мчусь сломя голову  и уже оказался на кончике сказки,  хоть еще
не  успел округлить  хорошенько вступленье.  Начнем сызнова, сын  мой, снова
возьмем козла за бородку. Ну что, ухватился?..
     Итак, мы притворялись бесстрашными рыцарями. Так  все были уверены, что
чума не  почтит нас  приездом!  Говорят, у  нее  тонкое чутье;  запах  наших
кожевен отогнал  бы ее (всякий знает, что нет ничего здоровее).  В последний
раз, когда посетила она наш край  (это было в тысячу  пятьсот  восьмидесятом
году,  мне  было  - возраст  старого  быка  - четырнадцать лет),  она только
приблизила нос к порогу нашей двери и, понюхавши, воротилась восвояси.
     С  хохотом вспоминали  мы  об  этом  - добрые  малые,  удалые,  смелые,
разумные.  Чтобы  показать,  что  мы далеки  от таких  суеверий, а  также от
предрассудков врачей и старшин, мы  храбро отправились к городским воротам и
там через ров переговаривались с теми, кто остался на противном берегу. Даже
одни, из озорства, выскальзывали наружу и шли промочить себе горло в ближний
кабак с некоторыми из  тех,  для  которых ворота рая были заперты да блюдимы
сторожевыми ангелами (и то сказать, они не очень-то строги были). Я поступал
так же. Мог ли я оставить их один? Мог ли я допустить, чтоб другие под самым
носом моим веселились, резвились да смаковали вместе  свежее винцо и  свежие
новости? Я сдох бы с досады! Итак, я вышел, увидя старого съемщика, которого
я  знал, - деда Хлебоеда. Мы  с  ним чокнулись. То  был благодушный толстяк,
круглый,  красный  и коренастый,  который  так  и  сиял на  солнце  потом  и
здоровьем. Он молодцевал еще больше  меня,  презирал болезнь, объявляя,  что
все это  выдумки врачей. Умирают, мол, одни только робкие голяки, да и то от
страха. Он говорил мне:
     - Вот мое лекарство, отдаю его бесплатно:

     Ноги бережно кутай,
     пей в меру, мой друг,
     не видайся с Анютой, -
     не тронет недуг.

     Мы  провели добрый час вместе,  дыша друг  другу в  лицо. У  него  была
привычка во время разговора похлопывать собеседника по плечу, мять его ляжку
или руку. Я  об этом тогда  не думал, но  припомнил на следующий день. Утром
первое слово моего подмастерья было:
     - А знаете, дед Хлебоед - то... помер.
     Ох! невесело стало  мне,  холодок прошел по спине. Я сказал себе:  "Мой
бедный друг, можешь снять сапоги. Ты обречен, недолго ждать".
     Иду к верстаку,  принимаюсь  строгать,  дабы рассеяться; но уверяю вас,
что не очень-то занимала меня работа. Я думал:
     "Глупец!  Так тебе и надо..." Но  у  нас в Бургундии не в обычае ломать
себе  голову  над  тем,  что  нужно  было  делать  третьего  дня.  Живее  мы
сегодняшним. Эй, держись за него. Защищаться придется. Враг  еще  на меня не
насел.  Я думал было  обратиться для совета к  врачу. Но потом передумал. Я,
несмотря на волнение, еще мог рассуждать по-нашему:
     "Сыне, лекарь столько же знает сколько и ты. Они возьмут твои денежки и
чего ради пошлют тебя маяться в чумник, где очумеешь вконец. Держи, не выдай
им тайны своей. Ты ведь еще не совсем обезумел? Если дело стоит лишь за тем,
чтобы душу отдать, мы ее  отдадим и без них.  И  клянусь (так было и будет),
"несмотря на врачей, мы проживем до кончины своей".
     Но  напрасно я себя разжигал, ободрял, - меня  начинало поташнивать.  Я
ощупал себя  тут, там... Ай! - вот она, наконец...  И худшее то,  что, когда
наступило время обеда и я уселся перед полной тарелкой жирных красных бобов,
вареных  в  вине  вместе с ломтями просольной свинины  (как вспомню я  ныне,
плачу слезами обиды), силы  в  себе не  нашел я раздвинуть челюсти.  Сжалось
сердце мое. Я подумал:  "Нет сомненья, я отхожу. Выть пропала. Это начало...
Посему надо хотя бы дела свои привести  в порядок. Если я позволю себе здесь
умереть,  эти  разбойники-старшины  прикажут дом  мой  сжечь,  под предлогом
(бредни), что другие в нем заболеют. Новый-то дом! Нужно же быть злодеем иль
дураком! Нет, предпочитаю на  навозе подохнуть. Мы  их  надуем! Не станем же
время терять..."
     Встаю,  одеваюсь в самое  ветхое платье,  беру несколько  хороших книг,
несколько изречений  прекрасных, сальные галльские сказки,  "Золотые  слова"
Катона, "Les f еs", "Шутки" Буше да "Новый Плутарх" Жиля Коррозэ; кладу их в
карман вместе со свечкой и краюхой хлеба; отпускаю подмастерья,  запираю все
двери и храбро отправляюсь в свой малый ветроград, лежащий на  склоне  холма
вне города.  Жилище неприхотливо. Лачужка.  Угол  для склада  вручья,  тюфяк
соломенный да пробитый стул. Сожгут ее - не беда.
     Не успел  я прийти,  как  уже щелкал зубами,  что ворона  клювом.  Меня
трясла огневица, ломило в боку, желудок был точно выворочен... Что  же тогда
я  сделал,  добрые  люди?  О  чем  поведаю  вам?  О дивных  ли  поступках, о
великодушии,  достойном Рима, о стойкости перед  судьбой  вражеской и  болью
внутренней?.. Добрые люди, я был один, никто не видел меня. Поверьте, я и не
пытался перед стеной разыгрывать Регула Римского! Упал я  ничком на солому и
давай выть!  Неужто ничего не расслышали? Голос мой был очень ясен. Он дошел
бы до самой луны.
     - Ах,  Господи! - хныкал я. - Ну можно ли так мучить кроткого человека,
который  не  причинил тебе  никакого зла?.. Ох!  голова моя!  Ох!  бока! Как
тяжело умирать во цвете лет! Горе мне,  горе! Ужель непременно ты хочешь так
скоро видеть меня? Ох - спина!.. Конечно, я был бы рад  -  польщен то есть -
тебя посетить,  но, раз встреча наша все равно неизбежна,  к чему эта гонка?
Ох,  селезеночка!..  Повременим. Господи, я только бедный червячок.  Если уж
выхода нет,  - да  святится воля  твоя.  Видишь,  как  кроток,  покорен я...
Мерзавец! Уберешься ты отсюда? Долго ли будет зверь этот грызть меня в бок?
     Поорав  хорошенько, я  не  то чтоб  унял  боль,  но растратил все  свое
жалобное  красноречие.  Я  подумал:  "Пустое. Или нет  у него ушей,  или  он
слушать не хочет. Коль правда,  что  я  - его  образ, он поступит по-своему,
напрасно  вою я. Пощадим легкие. Жизни осталось-то, может быть, на часок или
на  два, что же безрассудно тратить ее! Будем наслаждаться  тем,  что еще не
ушло, этим добрым, старым телом, с которым придется расстаться (эх, дружище,
не хочу,  а надо!). Умираешь раз.  Удовлетворим  хотя  бы любопытство  свое.
Посмотрим-ка, каким способом из шкуры  вылезают. Когда я ребенок был, умел я
лучше всех выделывать из сучьев ивовых чудесные свистелки. Рукояткой ножа  я
бил по коре, пока  она не  растрескивалась.  Мне думается, что Тот,  который
смотрит на меня с неба, тешится точно так же моим телом. Бей! тресну ли? Ай,
удар  был  хорош! И  не  стыдно ему,  пожилому такому,  находить  прелесть в
мальчишеской  забаве! Стой,  Персик, не сдавайся, и, пока еще держится кора,
понаблюдаем, запишем, что под ней происходит.