х тех красивых
произведеньях,  которыми я за двадцать пять лет  наполнил  его,  вспомнил  я
утварь, безделушки, резную лестницу, все то, что хозяин, добрый Филберт, мне
заказывал.  Вот  был  чудак! Иногда  он меня в бешенство  приводил. Однажды,
помнится,  он  вздумал заставить меня  изваять его любовницу в уборах Евы, а
себя в латах Адама,  Адама  разудалого,  резвого, - после внушений змия. И в
гербовой зале  я,  по  прихоти его,  должен был так изваять оленьи головы на
щитах, чтобы они походили на благодушных рогачей наших краев! Смеху-то было!
Но черту  трудно угодить. Кончил  одно, принимайся за другое... И деньги его
видел я редко... Ничего! Он способен был любить прекрасное, будь это  дерево
или  тело,  и  в  обоих  случаях он  любил  одинаково (так и  следует:  люби
произведенье  искусства,  как  женщину,  сладострастно,  всей  душой,  всеми
чувствами), и хотя  он мне и  не платил,  скупец, зато  спас  он меня! Тут я
дышу, там - я погиб. Дерево  моего былого  срублено;  но плоды его остались;
они защищены от огня и от  стужи. И мне захотелось их повидать,  облизать их
как можно скорее, дабы снова почувствовать сладость жизни.
     Вошел  я в  замок. Там хорошо  меня знали. Хозяин отсутствовал;  но под
мнимым предлогом снять мерку для  новых работ я направился туда, где я знал,
что найду своих детей. Уже несколько лет я  их не видел.  Пока художник  все
еще  чувствует  крепость в  чреслах,  он творит  и  забывает о  сотворенном.
Впрочем, в последний раз, когда хотел я войти, хозяин  мне  путь заградил со
странным смешком. Я подумал, что он прячет там потаскушку какую-нибудь, жену
чужую; и,  будучи  уверен, что она - не моя, я не настаивал. И к  тому же не
стоит  спорить с  причудами  этих дородных  скотин...  Челядь тамошняя  и не
пытается понять господина: он-де слегка того...
     Итак, я стал храбро подниматься по лестнице огромной. Но не  сделал я и
пяти шагов, как,  подобно жене Лота, я замер, окаменел.  Виноградные грозди,
персиковые ветки, цветущие  лианы,  которые  свивались  вокруг перил резных,
были искромсаны размашистыми  ударами  ножа. Я глазам не  поверил, я  охапал
ладонями  бедных  калек:  почувствовал  я под  пальцами  глубокие  раны  их.
Застонав, задохнувшись, я взбежал  очертя голову по ступеням: меня потрясало
страшное предчувствие. Но то, что увидел я, превосходило всякое воображенье.
     В   столовой,  в  зале  гербовой,   в  опочивальне,  у  всех   выпуклых
истуканчиков на хоромном наряде были отрезаны у  кого рука или голень, а  не
то  - фиговый листок.  На  пузах баулов,  вдоль  чувалов, на  длинных бедрах
столбов узорчатых - зияли глубокие надписи, выкроенные ножом, - имя хозяина,
какая-нибудь  мысль  дурацкая  или же день и час этого геркулесова труда.  В
глубине пространного покоя моя тонкая, голая русалочка, опирающаяся  коленом
о шею львицы мохнатой,  послужила мишенью:  живот  ее был  пробит пищальными
выстрелами. И везде,  где попало, дыры  и вырезы, отстроганные щепки,  пятна
чернил  и  вина,  усы  приклеенные  или похабные  шуточки... Словом, все  то
нелепое, что  скука,  и  одиночество,  и  дурость, и глупость  могут внушить
богатому  болвану, который в замке своем уж не знает, что выдумать, и только
и умеет,  что  разрушать. Будь он  рядом, я, пожалуй, убил бы его.  Я мычал,
тужился. Долго не мог я говорить. Шея была багровая, и вздулись жилы на лбу.
Вращал я глазами,  как рак. Наконец двум-трем ругательствам  удалось пройти.
Пора!.. Еще немножко, и я бы лопнул... Втулка выскочила, и уж я, братцы мои,
ух как разошелся! В продолженье десяти минут я, дыханье не переводя, поминал
всех богов и выблевывал свою злобу.
     -  Ах, пес,  - кричал я, -  для того ли  привел я в  берлогу твою  моих
дивных детей, чтоб ты мог их ломать, истязать, осквернять, растлевать!
     Увы, мои кроткие крошки, рожденные в  радости, думал я, будете вы моими
наследниками,  создал  я вас здоровыми, крепкими, пухлыми,  не  было  в  вас
недостатков телесных, вы созданы из дерева, живущего тысячу лет, - а ныне, о
горе, искалечены вы, изуродованы - снизу, сверху, спереди, сзади, с кормы до
носа, с погреба до чердака,  покрыты ранами, как шайка старых  грабителей по
окончаньи  похода! Неужели же  я отец  всех этих уродов!.. Господи,  внемли,
позволь мне (тебе, быть может, молитва моя излишней покажется) не в твой рай
идти после смерти, а в ад, где жарит Дьявол грешные души, - в ад, где буду я
сам  вертеть, вертеть на огне  убийцу детей моих, на вертел его посадив, как
на кол!
     Пока я  так  плакал, ко мне  подошел  знакомый слуга,  старый Антоша, и
попросил  меня перестать... Толкая  меня  к  двери, добряк старался по  пути
утешить меня.
     - Ну можно ли, - говорил он, - приходить в такое состоянье из-за кусков
дерева?  Что б  ты сказал, если пришлось бы тебе, как нам, жить бок о  бок с
этим  безумцем? Пускай забавляется он  (это  и  право его)  досками,  им  же
купленными. Хуже было бы, если б он так поступал с честными людьми, со  мной
иль с тобой...
     - Эх, - отвечал я, - пусть  он дубасит тебя! Неужели ты думаешь,  что я
бы  не  согласился  быть  высеченным  ради  одного  из  этих  кусков дерева,
оживленного  моими пальцами? Человек - ничто;  творчество  - вот  что свято.
Трижды преступен тот, кто убивает вымысел!..
     Многое еще мог бы я сказать, и все с  тем же красноречием; но увидел я,
что слушатели мои ничего не поняли и что я казался Антоше не менее безумным,
чем господин его. И когда я обернулся с порога, чтобы в последний раз обнять
взором  поле сраженья,  смешная  сторона положенья (вид моих бедных безносых
богов  и  глупо-спокойные глаза Антоши, сочувствия полные,  и я сам, дурень,
сетующий, разглагольствующий один среди бревен) - вспыхнула  передо мной; и,
сразу забыв  гнев свой и печаль, я расхохотался в лицо Антоше остолбеневшему
- и был таков.
     Я очутился опять на дороге. Я говорил:
     - Уж  теперь они  взяли у меня все. Я гожусь в покойники. Осталась одна
шкура... Да,  но в ней, черт возьми, есть кое-что. Некий осажденный, отвечая
тому, который угрожал, если не сдастся он, перебить  всех его детей, сказал:
"Как  хочешь!..  У меня здесь есть  орудие для  созданья  новых". Так и я не
всего  еще  лишен,  одного  у  меня  отнять они  не  могли.  Мир  -  равнина
бесплодная, но кое-где колосятся нивы, нами, художниками, взлелеянные. Твари
земные и  небесные клюют, жуют, топчут  их. Не в силах творить, они только и
делают, что разрушают. Грызите, губите, животные, попирайте мои колосья, - я
взращу иные.  Созрели  ли они  или  зачахли, - что мне  жатва? В лоне  земли
пухнут новые зерна. Я грядущее, а не прошедшее. И  если настанет день, когда
сила  моя  угаснет, отуманятся  глаза и  не  будет  у меня ни  этих  ноздрей
мясистых,  ни  той  бездны,  в   которую  вино  вливается,  ни  языка  моего
неугомонного, - когда у меня  уже  рук не будет,  и ловкость пальцев и живая
бодрость  моя  исчезнут, когда я  буду очень  стар, без жара  в  жилах,  без
здравого  смысла...  в  тот день,  Персик  мой, меня  не будет в живых. Нет,
будьте  покойны!  Можете  ли  вы  вообразить  себе Персика,  который  бы  не
чувствовал, не творил, Персика, который не смеялся бы, не жил полной жизнью?
Не можете, а не то -  выскочил он из шкуры своей. Тогда сожгите ее. Оставляю
вам свое лоскутье...
     Продолжал  я  идти  по направленью к  Клямси. И вот,  достигнув вершины
холма (шел  я  поступью  молодецкой,  играя  палкой;  по правде  сказать,  я
чувствовал себя уже утешенным), увидел я белокурого человечка, который плача
бежал мне навстречу; это был Шутик, мой маленький подмастерье, мальчуган лет
тринадцати;  он, бывало, во время работы  обращал  больше  внимания  на  мух
порхающих, нежели на  труд, и на дворе был чаще, чем дома; там попрыгивал он
да   косился   на  икры  проходящих   девиц.   Я  его,   беспечного,  угощал
подзатыльниками день-деньской. Но  он  ловок  был, как мартышка, пальцы  его
были так же хитры, как и он сам, работали искусно; и я любил, несмотря ни на
что,  его вечно разинутый рот, острые зубки,  впалые  щеки,  лукавые глаза и
вздернутый  нос. Он это знал, нахал. Напрасно я кулак поднимал, громыхал: он
видел   смех  в  глазу  у  Юпитера.  Получив   удар,   только  встряхивался,
равнодушный,  как  ослик,  и  потом  начинал  снова,  лай не  лай.  Это  был
совершенный негодяй.
     Поэтому я  был  немало удивлен, видя,  что плачет  он,  как  водометный
тритон;  крупные, грушевидные слезы вытекали, капали из глаз  его,  из носа.
Вот  бросается он ко  мне,  целует куда попало, воя и  обливая слезами грудь
мою. Я ничего не понимал.
     -  Эй, пусти,  что с  тобою. Пусти  же меня. Нужно  сморкаться, сопляк,
раньше чем лезть целоваться.
     Но вместо того, чтобы перестать, он, обхватив  меня, соскальзывает, как
по  стволу  сливному,  к  ногам моим и  заливается пуще прежнего.  Я начинаю
тревожиться:
     - Будет, будет, мальчишечка! Вставай! Что случилось? Беру его  за руки,
поднимаю... гопки!.. и вижу, что  рука у  него  перевязана;  кровь выступала
сквозь  тряпки,  ресницы его были опалены,  одежды изорваны.  Я сказал  (уже
забыл я о своем горе):
     - Проказник, что ты еще натворил?
     Он простонал:
     - Ох, хозяин, беда какая!
     Посадил я его рядом с собой на откосе, спросил:
     - Ответишь ли наконец?
     Он воскликнул:
     - Все сожжено.
     И  снова брызнули  водопады  слез. Тогда  только я  понял,  что все это
большое горе  было из-за меня, из-за  пожара, и несказанно  тепло  стало  на
сердце.
     - Бедняжка, вот из-за чего ты плачешь!
     Он сказал (показалось ему, что не понял я):
     - Мастерская сгорела!
     -  Вестимое дело!  Знаю я, знаю новость твою. За один час мне о ней уши
прожужжали. Что же реветь? Беда как беда.
     Он облегченно взглянул на меня. Но, видно, очень было ему грустно.
     -  Ты,  значит,  любил  свою  клетку, дрозд,  мечтавший  только, как бы
вылететь из нее? Э,  да я подозреваю, что ты сам, мошкара, плясал  с другими
вокруг костра? - (Я и первому слову не верил.)
     Он с возмущеньем ответил:
     -  Это неправда,  это неправда! Дрался я. Мы  сделали  все,  что могли,
чтобы огонь потушить, но было нас только двое. И Конек, больной (это был мой
другой подмастерье) соскочил с  постели, хотя его и  трясла горячка, и встал
вместе со мной перед дверью. Поди ж, устой! Экие звери! Они налетели толпой,
смели нас, сшибли, растоптали, смяли.  Мы напрасно лягались, кулачились; они
перешли через нас,  как река, когда открыто  творило. Конек  на  ноги встал,
побежал за ними: они его чуть не  убили. Я же, пока боролись они,  шмыгнул в
мастерскую горящую... Господи,  что за огнище!.. Там сразу все занялось, это
было  как  светоч  смоленый,  который  кажет  язык  свой  белый  и  красный,
свистящий,  и в лицо плюется вам дымом да искрами. Плакал я, кашлял, уж тело
мое начинало шипеть. "Шутик, сказал я себе, ты пойдешь на  жаркое! Чего там,
посмотрим еще!" Я разбежался и, как в Иванову ночь, прыгнул... скок!
     Штаны прожжены, поджарен бок... Падаю  я в трескучую кучу щепок... Так!
Подскочил,  боднулся  и растянулся,  головой  уткнувшись в верстак. Оглушило
меня. Но очнулся я скоро.  Слышал я, - пламя вокруг так и храпит, а на улице
эти разбойники  пляшут.  Подняться пробую, падаю снова, ушибся я здорово; на
четверенки встаю и в пяти шагах вижу  маленькую вашу святую Магдалину: огонь
уже  лизал  ее  тоненькое, голенькое тело,  волосы  распущенные на  плечиках
пухленьких...
     "Стой!" - крикнул я и побежал, схватил, погасил ее чудные,  вспыхнувшие
ноги,  прижал ее к сердцу; я  уж не знаю,  не  знаю, что делал,  целовал ее,
плакал,  шептал: радость моя, я держу,  я  держу  тебя,  нет, ты не бойся, я
крепко держу, ты не сгоришь, даю тебе слово. И ты тоже должна мне помочь. Мы
спасемся, милая... Дольше мешкать  нельзя было... Грох!..  рушится  потолок.
Невозможно вернуться тем же путем.  Мы стояли у оконца  крутлого, выходящего
на реку; пробиваю стекло кулаком, мы проходим насквозь, как через обруч: как
раз места  хватило. Я скатываюсь, я ныряю на дно Беврона. По счастью, дно от
поверхности  недалеко,  и, так как жирно и мягко оно, Магдалина, упав, шишек
себе  не наделала. Я был менее счастлив:  ее  не выпустил я, я барахтался, в
иле захлебывался. Выпил, наелся я больше, чем  нужно.  Словом,  я вылез,  вы
видите нас. Хозяин, простите, что всего я не спас.
     Развязав  благоговейно  свой  узел,  из  свернутой  куртки  вытащил  он
Магдалину;   ноги   ее   обгорели,   но   улыбались,   как   прежде,   глаза
невинно-задорные.  Я так умилен  был,  что  слезы  (хоть  я не рыдал  ни над
мертвой женой, ни  над  внучкой  больной,  ни над  потерей  добра  и  слепым
избиеньем творений моих), слезы брызнули.
     И, обнимая обоих, о третьем я вспомнил, спросил:
     - А Конек?
     Шутик ответил:
     - С горя он помер.
     На колени я встал, посреди дороги, землю поцеловал.
     - Спасибо, мой сын.
     И,  взглянув  на ребенка,  слепок державшего в раненых сжатых  руках, я
сказал небесам, на него указав:
     - Вот из работ моих самая лучшая: души, которые я изваял. Их не возьмут
у меня. Дерево можете сжечь! Душа - навеки моя.


БУНТ
     Конец августа
     Когда прошло волненье, я сказал Шутику:
     -  Нуте-ка! Что сделано - сделано. Посмотрим,  что остается  сделать. Я
заставил его рассказать все, что в городе произошло за те две недели, пока я
отсутствовал. - Говори ясно  и коротко, без лишней болтовни: что прошло,  то
прошло; главное, знать настоящее наше положение.
     Я узнал,  что над  Клямси  царят  чума  и страх, страх пуще  чумы:  ибо
последняя, по-видимому, уже отправилась искать счастье в иных краях, уступив
место  разбойникам,  которые, привлеченные запахом,  поспешили вырвать у нее
добычу. Они были хозяева положения.  Сплавщики, проголодавшись и обезумев от
страха заразы, не мешали им  или  же  поступали так же. Законы  онемели. Те,
которые должны были их блюсти, рассеялись.
     Из  четырех  наших  шеффенов  один  умер, двое бежало;  стряпчий  задал
лататы. Начальник замка, старик смелый, но одержимый подагрой, однорукий, со
вспухшими  ногами и телячьими мозгами, достиг  лишь того, что на  шесть кус-
ков  разорвали его. Оставался  последний  шеффен -  Ракун; под напором  этих
вырвавшихся зверей он,  вместо того чтобы их  отбить,  решил  (из страха, из
слабости, из хитрости), что благоразумнее будет им уступить; и к тому же он,
не признаваясь себе в этом (я знаю его, я разгадал), норовил натравить свору
поджигателей на тех, счастье которых злило его, или на тех, которым он хотел
отомстить. Я понимал  теперь, отчего дом  мой избрали в первую  голову!..  Я
спросил:
     - А другие, мещане-то, что они поделывают?
     - Бебекают, - отвечал Шутик, - они ведь овцы; ждут у себя, чтоб  пришли
их резать. Нет у них больше ни пастуха, ни собак.
     -  А  я-то,  Шутик,  на что?  Посмотришь-ка, дружок, остались ли у меня
зубы. Пойду к ним, малыш.
     - Хозяин, что может сделать один?
     - Отчего же не попробовать...
     - А коль мерзавцы эти поймают вас?
     -  Больше нет у меня ничего.  Наплевать  мне на  них. Поди  ж,  причеши
облысевшего дьявола!
     Он заплясал:
     - Весело-то  как  будет! Финти-фирюльки, люльки, пульки, тара-тарарусы,
вот как, вот как!
     И,  на  бегу  вскинув обожженные  руки,  он  перекувырнулся  и чуть  не
растянулся на дороге. Я принял вид строгий.
     -  Эй,  мартышка,  - сказал  я,  - не  дело этак  вертеться, уцепившись
хвостом за ветку! Стой! остепенимся... Надо слушаться.
     Он слушал с горящими глазами.
     - Ты не долго будешь смеяться. Вот: иду я один в Клямси, иду теперь же.
     - Ая! Ая!
     - Тебя  же  я  посылаю  в Дорнси предупредить господина Николу,  нашего
шеффена,  человека  осторожного,  с добрым  сердцем и с  еще лучшими ногами,
любящего себя  нежней, чем  сограждан своих, но больше  себя самого любящего
свое добро, - что завтра утром собираются пить его вино. Далее, склонив путь
в  Сардий,  ты  найдешь в голубятнике своем  Василия Куртыгу,  стряпчего,  и
передашь ему, что в  Клямси дом  его  будет непременно  сожжен, разграблен и
прочее, если не вернется он до ночи. Он вернется. Вот и все. Ты сам найдешь,
что сказать, и без уроков моих знаешь, как врать.
     Мальчик почесал у себя за ухом:
     - Трудность не в том. Не хочется мне вас покидать.
     - Спрашиваю ли я тебя, что хочешь ты и  чего  не хочешь? Я хочу,  я. Ты
должен слушаться.
     Он упорствовал. Я сказал:
     - Будет!
     И видя, что он, малыш, беспокоится о судьбе моей:
     - Я тебе не запрещаю бежать бегом. Когда все исполнишь, ты сможешь меня
нагнать. Лучший способ помочь мне - это подвести подкрепление.
     - Я приведу  их, - сказал  он, - будут  нестись они,  Куртыга и Никола,
сломя голову, обливаясь  потом, задыхаясь; коль  нужно  будет,  привяжу им к
хвосту кастрюлю!
     Он полетел как пуля, потом остановился опять.
     - Хозяин, скажите мне толком, что хотите вы предпринять!
     С важным, таинственным видом я отвечал:
     - Я уже знаю! - (Душа вон, ничего я не знал!)

x x x
     Вечером  около  восьми я прибыл  в  Клямси. Под золотыми  облаками село
красное солнце.  Ночь только-только начиналась. Что за славная  летняя ночь!
Но некому  было  наслаждаться ею. Ни  зевак, ни сторожей у городских  ворот.
Входишь как  на  пустую мельницу. На большой улице тощая кошка грызла корку;
увидя  меня,  ощетинилась,   потом  улепетнула.  Дома,   зажмурясь,   казали
деревянные мертвые лица. Ни звука.  Я  подумал:  "Все они  умерли. Я  пришел
слишком поздно".
     Но вот  почуял я, что за ставнями слушают уши звон шагов моих.  Я  стал
стучать, кричать:
     -  Отворите!  Дверь и  не дрогнула. Подошел  я к другому дому. Постучал
снова ногой и дубиной. Изнутри мне послышалось - будто шурк мышиный. Тогда я
понял.
     - Зарылись они, несчастные! Шут их дери, покусаю им ляжки!
     Кулаком, каблуком я стал барабанить по ставням книжной лавки:
     -  Эй, братец!  Эй,  Денис  Сулой,  сукин сын! Все  раскатаю,  коль  не
откроешь. Открой, каплун, я - Николка Персик.
     Тогда (как будто от  прикосновения феиной волшебной палочки) все ставни
растворились, и  я увидел на  подоконниках,  по  бокам  улицы,  словно  ряды
луковиц,  растерянные  лица,  уставившиеся на меня.  Они  глядели,  глядели,
глядели...  Я и не  знал,  что  я  так прекрасен; ощупал я себя.  Расплылись
сморщенные их черты. Они, казалось, довольны были.
     "Добрые люди! Как  любят они меня!" - подумал я,  не признаваясь себе в
том, что радость их была внушена моим успокоительным присутствием в сей час,
на сем месте.
     Тогда-то  завелась беседа  между  Персиком  и лукавцами.  Все  говорили
сразу; и, один против всех, я держал ответ.
     - Отколе? Что  делал? Что видел? Что хочешь? Как мог ты войти?  Где  ты
пролез?
     - Стойте, стойте! Не горячитесь.  Я рад  заметить,  что язык-то  у  вас
остался,  хоть душа ушла в пятки, а  пятки - в землю  вросли; Эй, что вы там
делаете?  Выходите-ка,  полезно вдыхать  свежесть  вечернюю.  Штаны, что ли,
украли у вас, что вы сидите дома?
     Но вместо ответа они спросили:
     - Персик, на улицах, пока шел ты сюда, кого ты встретил?
     - Дураки, кого же я встретить мог, раз вы все взаперти?
     - А буяны?
     - Буяны?
     - Они грабят, сжигают.
     - Где же?
     - В Беяне.
     - Так пойдем задержать их! Что же вы притаились в курятне?
     - Мы свой дом сторожим.
     - Коль хотите свой дом оберечь, помогайте чужим.
     - Мы в первую очередь, ибо спешим. Всякий свое добро защищает.
     - Да, я знаю погудку: люблю я  соседей своих,  но нет мне дела до  них.
Слепцы! Вы играете на руку разбойникам. После соседей вы  попадетесь. Каждый
пройдет через это.
     - Шеффен Ракун нам сказал,  что лучшее в данном случае - притулиться до
тех пор, пока порядок не будет восстановлен.
     - Кем?
     - Господином Невером