ство, которое всех нас  связует,
всех - голышей и царей: ибо от тех и  других остается лишь  пепел да пламень
их духа, который восходит единый и многоликий, и в небе его языки  багряные,
неисчислимые поют, прославляя Всесильного".

x x x
     Так на  своем чердаке  я мечтаю. Ветер  гаснет. Спадает  свет. Кончиком
крыльев  снег  чуть  касается  стекол  оконных.  Крадется  тень.   В  глазах
туманится. Я наклоняюсь над книгой, слежу я рассказ, убегающий в ночь. Тыкаю
носом  в бумагу: точно гончая, чую  я  дух человечества.  Ночь приближается.
Ночь опустилась. Добыча моя ускользает и углубляется в чащу. Тогда замираю я
в сумраке леса и с  бьющимся сердцем, погоней  взволнованный, слушаю  тающий
шорох. Закрываю глаза, чтобы лучше видеть  сквозь мрак. И, мечтая,  недвижно
лежу.
     Я не сплю,  разбираю мысли свои; вижу я  небо  в квадрате окошка. Рукой
достаю  до  стекла; вижу  я  черный,  лоснящийся купол: каплею крови стекает
звезда... Еще и еще... Дождь огневой в ноябрьской ночи...
     Я вспоминаю звезду хвостатую Цезаря. Это, быть может, течет его кровь в
темноте...
     День  возвращается.  Грежу еще.  Воскресенье. Колокола распевают. Грезу
мою опьяняет их гул и  гуденье. Она наполняет весь дом, от подвала до крыши.
Она  покрывает заметами  книгу бедного Ерника.  Моя  комната  ходит от грома
колес,  колесниц, ратных  сонмищ, грохота  меди и конницы.  Дрожат половицы,
оконницы, звон в ушах у меня, сердце лопнет сейчас, я готов закричать: "Аве,
Цезарь, гряди, император!"
     А мой зять - Флоридор, вошедший со мной поздороваться,  смотрит в окно,
шумно зевает и хмурится:
     - Ни пса нет сегодня на улице!


ЗА ЗДОРОВЬЕ ПЕРСИКА
     Святой Мартын 11 ноября
     Сегодня  с  утра теплынь  стояла  необычайная. Блуждала она по воздуху,
нежная, как прикосновенье шелковое. Терлась она  о прохожих, словно ласковая
кошка; вливалась  в окно,  как  сладкое, золотое  вино. Небо разомкнуло свои
облачные  вежды и спокойными бледно-голубыми глазами смотрело на  меня; и на
крыше соседней смеялся луч белокурого солнца.
     Я,  глупый старик, чувствовал себя томным и  мечтательным, как юноша (я
отказался стареть, возвращаюсь  против  теченья  лет:  еще немножко, и стану
совсем крошкой). Итак, сердце мое было полно сказочного ожиданья, как сердце
пастушка, что, бекая, бежит за своей пастушкой. Я на все глядел с умиленьем.
Не причинил бы  я вреда  в  этот  день даже мухе. И уже пуст был мой  ларчик
лукавств.
     Я думал, что я один, но вдруг  увидел я Марфу, сидящую  поодаль; я и не
заметил,  как  она  вошла.  Против обыкновенья, ничего  она мне  не сказала,
расположилась  в уголку с работой в руках и  на меня не глядела. Я же ощущал
потребность поделиться  с другими тем  чувством  полного довольства, которое
меня  охватило. И  сказал я наудачу  (чтобы беседу завязать,  всякий предмет
хорош):
     - Что это утром в колокола зазвонили? Она пожала плечами и отвечала:
     - Да ведь праздник - святой Мартын. Я с облаков скатился. Замечтавшись,
я и позабыл о боге города своего! - Вот оно что! Святой Мартын...
     И  почудилось  мне  тут  же,  что  среди  толпы  молодчиков  и  молодух
Плутарховских появляется мой  старый друг (он им под  стать), появляется он,
всадник с саблей, режущей плащ. Ах, Мартын, Мартышка, мой старый кум, неужто
забыл я тебя!
     -  Ты удивляешься! - сказала Марфа. - Пора! Ты все забываешь  - Господа
Бога, семью, чертей и святых, Мартышку и Марфиньку, весь мир ради этих твоих
проклятых книжищ!
     Я  смеюсь, я  давно  заметил нехороший взгляд  ее, когда, входя ко  мне
утром,  она видела,  что я делю  ложе  с Плутархом. Никогда женщина не любит
книг  любовью бескорыстной.  Она видит  в них  то  любовников,  то соперниц.
Девушка  ли она или жена, когда читает она, то  грезит любовью  и обманывает
нас. Посему, застав нас за книжкой, они вопиют: измена.
     -  Виноват  Мартын,  -  отвечал я, - он больше  не  появляется.  Однако
осталась у него половина плаща. Он хранит ее, это невеликодушно. Милая дочь,
что  поделаешь?  В жизни  не следует давать  себя забыть. Кто так поступает,
того забывают. Запомни этот урок.
     -  Я в нем не  нуждаюсь, - сказала она. - Где бы я ни  была, все знают,
где я.
     -  Правда,  видят  тебя ясно, еще яснее  - слышат.  Сегодня исключенье.
Отчего ты лишила меня укоров своих обычных? Мне их недостает. Ну-ка...
     Но она не глядя:
     - Ничем тебя не проймешь. Вот я и молчу.
     С  упрямым лицом, закусывая нитку, она шила;  вид у нее был  грустный и
пришибленный; и победа моя была мне в тягость. Я сказал:
     - Приди же  поцеловать меня, по крайней мере.  Хоть я  и забыл Мартына,
Марфу помню  еще. Сегодня праздник твой, подойди же,  есть  у меня для  тебя
подарок. Приди взять его.
     Она брови насупила:
     - Злостный шутник!
     - Да я не шучу, подойди, подади же, сама увидишь.
     - Мне недосуг.
     - О, дочь извращенная, как, нет у тебя времени меня поцеловать?
     Нехотя встала она, недоверчиво приблизилась.
     - Какую шутку бесстыжую ты еще выкинешь?
     Протянул я руки:
     - Дай мне тебя обнять.
     - А подарок? - спросила она.
     - Да вот он, ты держишь его. Это - я сам.
     - Хорош подарок! Воробышек хоть куда.
     - Хорош ли, иль гадок я, все равно, что могу, то даю, сдаюсь без всяких
условий. Делай со мной что хочешь.
     - Ты согласен занять нижнюю комнату?
     - Свяжи по рукам, по ногам, я твой пленник.
     - И  ты  будешь  послушным,  позволишь  себя  любить,  водить,  журить,
баловать, оберегать, унижать?
     - Я отрешился от воли своей.
     -  Ах! Как буду мстить.  Ах, старинушка ты мой! Скверный мальчишка! Как
ты добр! Старый упрямец! Как ты меня злил!
     Она меня обняла, встряхнула, как узел, и прижала к груди, словно куклу.
Она  и  часу ждать  не  желала. Отправили меня. Флоридор и  три  поваренка в
колпахах бумажных протащили меня по узкой лестнице ногами вперед и запекли в
большую постель, в светлой  комнате,  где Марфа и Глаша  меня стали  кутать,
дразнить, без конца повторяя:
     - Теперь-то мы держим тебя, держим крепко, держим, попрыгун!
     Как славно...
     И вот я  попался,  спрятал гордость  свою подальше;  Марфы  слушаюсь я,
старый урод. И, незаметно, Николка Персик все в доме ведет.
     Отныне  Марфа  часто  располагается  рядом  со  мной.  И  мы  беседуем.
Вспоминаем мы о другом, давнишнем случае,  когда мы так же сидели друг подле
дружки. Но тогда не я, а  она  была за ножку  привязана,  вывихнув ее как-то
ночью  (ишь, влюбленная кошка), когда прыгнула из окошка,  чтобы  бежать  за
своим любезным. Несмотря  на вывих, эх,  крепко я выдрал  ее. Теперь  ее это
смешит, она говорит, что я еще недостаточно ее колотил. Но в те дни я тщетно
бил, строго берег; однако я не  простак; а она была хитрее меня во сто раз и
проскальзывала у меня  между пальцев. Оказалось, что она не так глупа, как я
думал.  Что-что, а головы она не потеряла; потеряп-то  ее,  видно, любезный,
ибо он ныне муж ее.
     Со  смехом вспоминает она  безумства  былые и  потом  говорит с  тяжким
вздохом, что прошла пора смеха, что лавры срезаны и уже не ходить ей за ними
в лесок.  Заговорили мы  об ее муже. Как добрая женщина, она находит, что он
порядочен, не далек,  но и не близок ей. Брак - не забава, говорит  она. Все
это знают.  И  ты  лучше, чем  кто-  либо. Нечего  делать. А стараться найти
любовь в супружестве так же глупо, как решетом воду черпать. Я не  шалая, не
жалуюсь,  что  не  имею  того, что  желала бы.  Тем,  что  есть  у  меня,  я
довольствуюсь: что есть, то  и  ладно. Не стоит сетовать... А все  же ныне я
вижу, как  далеко  от  того, что желаешь, то, что можешь,  и  от того, о чем
грезишь  в  юности,  то, что  рад иметь  под  старость. Это умилительно  или
смешно: не знаешь,  что из двух. Все эти надежды, отчаянья, и пламенность, и
томность,  и прекрасные эти  обеты, и золотые  рассветы  - все  это, все это
только огонь, на котором поставишь горшок и сваришь суп! Он вкусен, конечно,
для нас он хорош. Но если б тогда я знала... Впрочем, у нас остается всегда,
чтоб подсластить обед,  наш смех,  важная приправа,  с  нею хоть камни  ешь,
право. Чудное средство,  оно у меня, у тебя  всегда под рукой. Состоит оно в
том, что ты можешь смеяться сам над собой, коли видишь, что был дураком!
     Мы так и поступаем не только по отношенью к себе, но и к другим.  Порой
мы смолкаем, смутно мечтаем, перебираем мысли, я - уткнувшись в книгу, она -
в рукоделье свое; но  языки под шумок продолжают  работать, подобно тому как
два ручейка текут под землей и вдруг выходят на солнце, весело прыгая. Марфа
прерывает молчанье взрывом хохота; и язычки ну плясать сызнова!
     Я  попробовал  ввести  Плутарха  в общество наше.  Я хотел, чтобы Марфа
оценила  его чудные  сказки и проникновенность чтенья моего. Но мы  не имели
никакого успеха. Греция и Рим занимали ее столько же, сколько яблоко - рыбу.
Даже тогда,  когда  она  и старалась из вежливости слушать, через  мгновенье
мысли ее были далеки и где-то бегали взапуски; или, вернее, обходили дозором
снизу доверху  дом. В самом трепетном  месте  рассказа,  тогда как искусно я
оттягивал миг высшего волненья и подготавливал, дрожащим  голосом, блестящую
развязку, она прерывала меня, чтобы крикнуть что-нибудь Глаше или Флоридору,
находящимся  на  другом  конце  дома.  Меня  брала  досада.  Я   отказывался
продолжать. Не  следует  просить  у  женщины  разделять наши  пустые  грезы.
Женщина  половина мужчины.  Да,  но  какая? Верхняя? Или  другая?  Во всяком
случае, не  в  разуме общность их: у  каждого свой короб дури. Подобно  двум
побегам, выросшим из одного ствола, через сердце они сообщаются.
     Не  распростился  я  с  миром.  Хоть я  и  седень  завялый,  обнищалый,
искалеченный, однако хватает во мне хитрости на то, чтобы собирать ежедневно
вокруг постели моей веселую стражу из юных  прекрасных соседок. Приходят они
под предлогом важной новости или хозяйственной просьбы. Все предлоги для них
хороши: войдя, они их тут же забывают. Словно на рынке, жмутся они - Акулька
румяная, Анюта  шустрая, Сашенька,  Дашенька,  Пашенька  -  вокруг тельца на
постели;  и  болтаем  мы,  ах, кумушки,  кумушки,  шумно,  без  умолка,  как
безумные.  Они  колокольца,  я бурлила-колокол.  У меня всегда есть  в мешке
две-три тонкие сказочки, щекочущие кошечек за ухом; ах, как они помирают! На
улице слышны раскаты их смеха.
     И  Флоридор, обиженный моим успехом, спрашивает  насмешливо, в чем  его
тайна. Я отвечаю:
     - Тайна? Молод я, старина.
     - А кроме  того, - говорит  он с  досадой, -  многое значит твоя дурная
слава. Женщины всегда любят старых пролазов.
     - Конечно.  Разве не уважают старого воина? Все спешат увидеть его: он,
мол,  возвращается из страны доблести. А вот эти  говорят: Николка  совершал
поход  в страну любви. Он ее знает, он знает  нас... И потом - как знать?  -
быть может, он еще повоюет.
     - Старый шалун, -  воскпицает  Марфа, - ишь ты какой! Не вздумал  ли ты
влюбиться?
     -  Отчего бы нет?  Это -  мысль. Раз так,  я возьму и женюсь,  чтоб вас
извести.
     - Эй, женись, женись, брат, угомонись. Юность должна ведь пройти!

x x x
     Николин день
     В день  святого Николы  я покинул постель и в  кресле подкатили  меня к
окну. Под  ногами  -  грелка. Передо мной - деревянный столик с  дыркой  для
свечки.  Около  десяти  община  моряков  -  "водителей  вод"  -  и  рабочих,
"товарищей речки", со скрипками во  главе  прошествовали мимо  дома  нашего,
взявшись за руки, приплясывая позади жезлоносца. До того как в церковь идти,
они обходили кабаки. Увидя меня, они громко меня приветствовали. Я привстал,
поклонился моему святому, который ответил мне тем же. Через подоконник пожал
я их черные руки, вылил бутылку в воронку их огромных зияющих  глоток (капля
в море!).
     В полдень сыновья мои вчетвером пришли поздравить меня. Можно не ладить
друг с другом, однако  именины  отца - священны: это -  ось,  вокруг которой
сложилась семья; празднуя день этот, они сближаются. Я стою за него.
     Итак,  в  этот  день  они  все  четверо собрались у меня.  Не  очень-то
радовала их такая встреча. Они друг  друга мало  любят, и сдается мне, что я
так-таки единственное звено между ними. В наши времена все то исчезает,  что
могло бы соединять людей: дом, семья, вера; всякий считает, что один прав, и
каждый  живет  для себя. Не подражаю я тем  старикам, которые возмущаются  и
обижаются и думают, что  с ними умрет и  весь мир. Мир  не  пропадет; и  мне
кажется, что  молодые  знают  лучше  старых, что  им  подходит.  Но  старику
невесело. Мир вокруг него меняется; и, коль он сам не  изменится, места  нет
для  него!  Я же иначе смотрю  на вещи. Сижу я в кресле.  Что ж, остаюсь я в
нем! А если  нужно, чтобы место сохранить,  мненья свои изменить, изменю их,
да; устроюсь  всегда,  оставаясь  (разумеется)  все  тем же.  А пока, сидя в
кресле своем, я гляжу на меняющийся мир и на молодцов моих спорящих; любуюсь
ими, а меж тем скромно выжидаю, чтобы повести их по своему усмотренью...
     Вот  они   передо  мной  вокруг  стола:  Иван-ханжа  -  справа,   слева
Антон-гугенот, который в Лионе живет...  Сидели они, друг на друга не глядя,
задом увязнув  и аршин проглотив. Иван,  цветущий,  полнощекий,  с холодными
глазами и с  улыбкой на губах, говорил нескончаемо о делах своих, хвастался,
выставлял богатство свое, успех, выхвалял свои сукна и Бога, ему помогающего
их  продавать. Антон,  бритоусый,  с  козлиной  бородкой, хмурый,  прямой  и
бесстрастный,  говорил  словно  про   себя,  о  книжной  своей  торговле,  о
путешествиях в  Женеву,  о своих деловых сношеньях и вере  и  тоже восхвалял
Бога,  но  другого.  Каждый говорил  по очереди,  не  слушая  песни  соседа,
замолкал и  снова начинал. Но  потом оба они, раздраженные,  стали обсуждать
предметы,  которые могли выбить  из колеи собеседника,  этот  - успехи  веры
истинной, тот - достиженья истинной веры.  При этом они упрямо продолжали не
внимать друг другу;  и, неподвижные, словно в воротниках железных, горько  и
яростно поносили они Бога вражеского.
     Между  ними стоял, глядел на них, пожимал  плечами и громко смеялся мой
третий сын, Михайло, солдат удалый (неплохой он малый). Не мог устоять он на
месте и пошел кружить, как волк в клетке; барабаня по стеклам, напевая: ток,
ток, а то останавливался, чтобы  сглазить спорщиков  да расхохотаться  им  в
лицо; или же  грубо  прерывал  их,  объявляя, что две жирные овцы,  будь они
красным или синим  крестом отмечены,  равно хороши и что  им  это докажут на
деле... "Каких мы только не ели!.."
     Анис,  последний  мой  сын,  в  ужасе  глядел  на  него.  Анис,  удачно
названный, пороха  не  выдумавший... Споры его тревожили. Ничто  на земле не
занимает  его.  Дай  ему только спокойно  позевывать  да скучать  с утра  до
вечера.   Посему  зовет   он  орудием   дьявола  дела  государства  и  веры,
изобретенные-де,  чтобы тревожить  мирный  сон  умных  людей  или  ум  людей
сонных...  "Дурна  ли  вещь иль хороша,  но  раз  она у меня, зачем  менять?
Постель,  запечатлевшая вдавленный  след  тела  моего, постлана для меня. Не
хочу я новой простыни..."
     Но хотел ли он или нет, а тюфяк его потряхивали. И в порыве возмущенья,
боясь за свой покой, кроткий человек этот был способен палачу  предать  всех
будил.  А  пока, растерянный,  слушал  он разговор  остальных; и как  только
голоса  повышались,  голова его втягивалась  в плечи.  Я же, напрягая слух и
зрение, забавлялся  тем, что разбирал, в  чем эти четверо на  меня походили.
Однако они  сыновья мои, за  это я отвечаю. Но хоть и вышли  они из меня, не
вышли они; и как, черт возьми, они в  меня  забрались? Я себя  ощупываю: как
мог я носить в чреслах  своих вон этого проповедника,  этого холопа папского
да бешеную овцу? (Оставляю в стороне бродягу...) О, природа,  предательница!
Они, значит, были во мне?  Да, я носил в себе их зародыши; узнаю родственные
движенья, обороты  речи и даже - мышленья; я себя вижу в  них преображенным.
Но  под удивленной  личиной  человек  остается тот  же. Тот  же  -  единый и
многоликий.  Всякий  носит  в  себе  двадцать  разных  людей  -  смеющегося,
плачущего,  деревянно-равнодушного  и, смотря по  погоде,  - волка, собаку и
овцу, доброго малого и шелопая, но один из этих двадцати - самый сильный, и,
присваивая  себе право  слова, он  может  за-  ткнуть глотку  остальным. Вот
почему те  и удирают,  когда видят, что дверь открыта. Мои четыре сына так и
сделали. Бедняги! Я виноват. Так далеко они от меня и так близко!..
     Да что ж! Они как-никак - мои детеныши. Когда говорят они глупости, мне
хочется просить у них прощенья за то, что я  создал их глупыми. По  счастью,
они довольны  и  судьбой  и  собой!..  Пусть,  я  за  них рад. Но  не могу я
переносить одно  - то, что они не  могут  допускать, чтобы другие  уродовали
себя, если им это нравится.
     Выпрямившись  на боднях своих,  угрожая  взглядом  и  клювом,  они  все
четверо походили  на сердитых петухов,  готовых прыгнуть  друг  на друга.  Я
безмятежно наблюдал, потом сказал:
     - Ладно,  ладно, овечки  мои, я вижу, что  вы себя  не  дадите остричь.
Кровь красна (еще бы? она моя),  а голос еще краше. Вдоволь наговорились вы,
теперь - мой черед. Язык у меня чешется. А вы отдохните.
     Они,  однако, не  торопились  послушаться. Одно слово прорвало грозовые
тучи. Иван, вскочив, поднял стул. Михайло обнажил свою длинную  шпагу, Антон
вынул нож;  Анис же ревел благим  матом: "Пожар, потоп!" Того  и гляди,  эти
четыре волка  друг друга зарежут. Схватил я первый  предмет,  попавшийся под
руку (как  раз оказался он,  случайно, тем кувшином, который приводил меня в
отчаянье,  а  Флоридора  в  восторг),  и,  кокнув им  по столу,  разбил  его
вдребезги.  Меж тем  Марфа, вбежав, размахивала дымящимся котлом и  угрожала
вылить его им на  голову. Заорали они, как стадо ослят; но когда я реву, нет
осла, который бы не опустил хвоста.
     - Я здесь хозяин, я приказываю.  Молчать. Что вы, с ума сошли? Разве мы
здесь собрались, чтоб  обсуждать символ веры  Никея?  Я люблю поспорить, еще
бы, но  попросил  бы я вас, друзья,  выбирайте предметы поновее. Я устал  от
этих, смертельно устал. Шут вас дери, обсуждайте, коль ваше здоровье требует
того, бургонское это вино иль колбасу - все то, что можно видеть или выпить,
тронуть иль съесть: мы выпьем, съедим, чтоб проверить.  Но спорить о Боге! О
Святом  Духе, Господи, - какое скудоумие! Я не порицаю верующих, я верую, мы
веруем, вы веруете... во все что угодно. Но поговорим о другом: мало ли  что
есть на  свете! Каждый из вас войдет  в рай. Ладно,  валяй.  Ждут  вас  там,
местечко  уготовлено  для каждого  избранника;  остальные  же  останутся  за
дверью; верю...  Но  пускай Господь  Бог сам,  как хочет,  размещает  гостей
своих: это его дело, и не мешайте вы ему... У всякого царство свое. У Бога -
небо, у нас - земля. Украшать ее,  коль можно, - вот наш долг.  Работников и
так  не слишком много. Думаете ли вы,  что можно обойтись хотя бы без одного
из вас? Вы  все  четверо  полезны  стране. Она  столько же нуждается в твоей
вере, Иван,  сколько и в твоей, Антон; нужен ей  и  твой  нрав  беспокойный,
Михаил, и твоя косность, Анис. Вы  четыре  столба. Подайся один, и  весь дом
рухнет. Вы остались бы ненужными  развалинами. К  этому  ли  вы  стремитесь?
Рассудительно, нечего сказать! Что подумали бы вы о четырех моряках, которые
в море, в непогоду, вместо того чтобы править  судном, только бы делали, что
ссорились. Помнится мне,  слышал я некогда разговор между королем Генрихом и
герцогом Неверским.  Они оба жаловались  на дурь французов, норовящих всегда
переколоть друг друга. "Черт им в пузо, - говорил король, - я бы желал, дабы
их успокоить,  всунуть их в мешок  по двое,  монаха бешеного и  проповедника
неистового, да в реку, как котят, кинуть их".
     А  герцог,  смеясь: