колесом;  и архиерей,  сопровожденный
двумя попами (один - длинный, как день без хлеба, другой - плоский, как хлеб
без дрожжей), напевал глубоким басом каждые десять шагов обрывок молитвы, но
не утомлял себя, давал петь другим и спал на ходу, шевеля губами и сжав руки
на брюхе.
     Наконец толпище народа цельным куском катилось сзади, как тесто  густое
и мягкое, как жирный поток. А мы были - творило.
     Вышли  мы  из  города. Прямо на  луг отправились. Ветер  кружил  листья
яворов. По дороге  полки их мчались на солнце.  И медленная река увлекала их
золотые латы.  У ворот  три стражника и  новый начальник замка притворились,
что  нас не хотят пропустить. Но кроме  последнего, только  что прибывшего в
город наш и все принимающего за чистую монету (несчастный прибежал из  замка
сломя  голову и теперь яростно  таращил  глаза), все мы, словно  воришкой на
рынке, действовали по соглашенью. Все-таки побранились  мы, потолкались: это
входило в наш уговор, мы играли честно; но  очень было трудно смех удержать.
Однако не  следовало  слишком растягивать шутку: Калабрия и  вправду начинал
кипятиться; святой  Никола на кончике  своего жезла становился угрожающим; и
свечи так и тряслись в руках, притягиваемые спинами стражников. Тогда голова
выступил, снял колпак и крикнул:
     -  Шапки  долой! В  тот  же  миг  упала  завеса,  скрывающая статую под
балдахином. - Сторонись! Идет герцог!
     Сразу  шум затих. Святые Никола, Илья,  Викентий, Иосиф и Анна -  все в
струнку вытянулись; стражники и дебелый начальник,  без  шапки, растерянный,
уступили дорогу; и тогда  выдвинулся, покачиваясь над носителями, увенчанный
лаврами, в  ухарской  шапке, со шпагой на  брюхе  - подобие  герцога нашего.
Надпись,  составленная  Деловым,  так  нарекала его  во всеуслышанье;  но по
правде  сказать (и  это самое смешное),  мы, не имея ни времени, ни  средств
придать  сходство портрету, просто-напросто  взяли с  чердака  ратуши старую
статую (так никто  и не знал, кого она изображала  и кем была  изваяна);  на
подножии можно  было только прочесть полустертое имя: Вальтазар). Но не  все
ли равно? Вера спасает. Изображенья святых Ильи, Николы или  Иисуса Христа -
точны ли? Стоит только верить, чтобы  видеть  во всем то, что хочешь видеть.
Нужен бог?  Для меня достаточно, пожалуй,  куска дерева, где  бы  мог  я его
поселить, его  и веру мою. Нужен был герцог в этот день. Мы его и нашли. Меж
склоненных знамен прошествовал он. Луг ему принадлежал, он на него и ступил.
А  мы  все,  отдавая  ему  должное, сопровождали  его; развевались  знамена,
трещали барабаны, гремели трубы,  пели  попы. Что ж тут дурного? Один только
холуй герцога, жалкая  душонка, ни рыба  ни мясо, стоял в стороне,  но и ему
пришлось решиться. Он должен был либо задержать герцога, либо присоединиться
к его свите. Избрал он второе.
     Все шло хорошо, как вдруг у  самой цели дело чуть не рухнуло. При входе
святой Илья толкнул Николу, а святой Иосиф огрызнулся  на свою  тещу. Каждый
пройти  хотел  первым, не думая ни о возрасте, ни о вежливости.  И так как в
этот  день  все были  готовы  к  бою  и настроены воинственно,  руки  у  нас
зачесались. По  счастью, я, преданный  разом и  святому  Николе по имени,  и
святому Иосифу  с Анной  по ремеслу, не  говоря уже  о молочном брате моем -
святом Викентии,  который  виноград сосет, -  я, стоящий  за всех  святых, с
условием, чтобы они стояли за меня, я приметил телегу,  нагруженную гроздями
багряными, и куманька моего Гамзуна, шатающегося подле, и крикнул:
     -  Друзья? Главного-то и нет между  нами. Поцелуемся! Вот  тот, который
всех  нас объединит, наш единственный, наш хозяин (после  герцога, конечно).
Он грядет. Приветствуйте его! Да здравствует Вакх!
     И, за ягодицы взяв моего Гамзуна, я взвалил его на телегу, и заскользил
он, перекувыркнулся среди благодати раздавленного винограда. Потом схватил я
поводья, и на Голдовный луг выехали  мы первыми; Вакх, купая гузло в красном
соку, дрыгал ногами и  хохотал, увитый гроздьями. Все святые, все святые, за
руки  взявшись, плясали  позади  зада Вакха  торжествующего.  Славно было на
траве!  Там,  вокруг доброго герцога,  скакали  мы,  ели,  играли,  отдыхали
день-деньской...  И  поутру луг  был подобен свиному  загону. Не осталось ни
былинки.  Подошвы   наши   отпечатались   в  нежной  почве,   и   следы  эти
свидетельствовали об усердии, с  которым  город чествовал властителя своего.
Он, верно, очень  доволен был. Да и мы тоже, черт подери! По правде сказать,
стряпчий, вернувшись на  следующий  день, нашел нужным возмутиться, укорять,
угрожать. Угроз он не вы- полнил, нашли дурака! Да, но открыл  он следствие;
впрочем, он не закрыл  его:  полезнее  оставлять двери  открытыми.  Никто не
стремился что-либо найти.
     ***
     Таким-то образом мы доказали, что граждане Клямси могут  быть покорными
подданными герцога  своего и  короля  и,  одновременно,  действовать в  свою
голову: она у нас дубовая. И  это  вернуло  бодрость городу претерпелому. Мы
себя  чувствовали  воскресшими.  При  встрече   перемигивались,  обнимались,
думали: "Мы  еще не  выпотрошили свой мешок  хитростей. Лучшего-то  у нас не
взяли. Все хорошо".
     И воспоминанье несчастий наших улетучилось.


ПОД ЧУЖИМ КРОВОМ
     Наконец мне  пришлось подумать и о  жилище будущем.  Я  откладывал  как
можно  дольше. Пятишься,  чтобы  дальше  прыгнуть. С  тех пор  как  дом  мой
испепелился, я кочевал, приваливая то здесь, то там. Очень многие мне охотно
давали  приют  на  одну, две ночи.  Пока  воспоминание  об  ужасе  пережитом
тяготело над всеми, собирались мы  в стадо, и всякий чувствовал себя у чужих
как  дома.  Но  так не могло  продолжаться  долго. Опасность удалялась. Тело
каждого вползало  обратно в свою раковину. Но у тех  не было тела,  у тех  -
скорлупы. Не мог же я расположиться в харчевне! У  меня  четыре сына и дочь,
люди  степенные, они бы мне этого не позволили. Не то чтоб мои молодцы очень
расчувствовались бы! Но что  станет город говорить?.. Однако  они не спешили
меня  приютить. Я тоже не торопился. Моя откровенность слишком не ладит с их
святошеством. Кто уступит  из  двух? Бедные  малые!  Они  были, как  и я,  в
замешательстве.  Но им повезло: славная  Марфа  моя вправду любит  меня.  Ты
придешь,  говорит, во что бы то  ни стало... Да,  но  что  скажет  зять?  Не
очень-то хочет меня он принять, я вполне понимаю его.
     И вот с  этих  пор все  они стали за  мной  следить глазами  сердитыми,
исподтишка. А я избегал  их;  мне  казалось, что  старое тело мое  продают с
молотка.
     Я поселился на время в лачужке своей среди виноградников. Там-то в июле
(озорнишка ты мой!) шашни завел я с чумой. И вот что забавно: полоумные эти,
ради общего блага, здравый  мой дом-то  сожгли,  а не тронули тот, в который
смерть заглянула. Я-то ее не боюсь, безносой барыни этой, и потому был очень
доволен  найти  лачужку свою, где  валялись  еще на  полу  земляном  осколки
предсмертного пира. Но не мог я себе не признаться, что в этой дыре зимовать
мудрено. Разъехалась дверь, разбито  окно, сыро, капает с крыши, как с полки
для  сыра. Но сегодня  дождика  нет,  а завтра -  о  завтрашнем  дне я успею
подумать. Не люблю я ломать себе голову над сомнительным будущим. И когда не
могу  я  удачно распутать вопроса, я его до конца недели откладываю. "К чему
это? - мне говорят. - Все равно ведь придется тебе проглотить  пилюлю". - "И
то,  - отвечаю.  -  Но  как  знать, может  быть,  через восемь-то  дней  мир
погибнет? Как мне будет досадно,  что я  поспешил, если  тут  загремят трубы
архангелов! Мой друг,  ни на миг не откладывай счастья! Пьется  оно в свежем
виде. Но неприятные хлопоты могут пождать. Лопнет бутылка - тем лучше".
     Итак, стал я ждать, иль, вернее,  заставил я ждать  то решенье скучное,
которое мне все равно пришлось бы назавтра принять. И чтобы ничто до тех пор
меня не тревожило, запер я дверь и загородился. Не тягостны были думы мои. Я
копался в своем огороде, расчищал тропинки,  прикрывал  сеянцы  под упавшими
листьями,  артишоки  трепал, врачевал болячки  старых деревьев пораненных  -
словом, расчесывал косы  земли-сударушки  пред тем,  как свернется  она  под
периной  зимы.  Потом,  вознаграждая  себя, я  ошупывал  щечки  какой-нибудь
маленькой груши  рыжей иль желто-рябой, забытой на ветке... Господи! что  за
блаженство, когда набирается в рот и течет себе вниз, вдоль по глотке течет,
душистый  и сладостный сок!..  Решался  я  в город  идти только  запасы свои
обновлять (съестное,  питье  и новости). Избегал я  встречаться с потомством
своим. Я им сказал, что собираюсь  в чужие края. Не ручаюсь, что мне они так
и поверили; но, как послушные дети, они не  посмели  во лжи уличить меня. Мы
словно в прятки играли,  как те  ребятишки, которые  робко аукают: "Волк, ты
здесь?" -  и  долго еще мы могли  бы игру  продолжать, отвечая: "Волка здесь
нет". Но мы упустили из виду Марфу: коль женщина станет играть, не  преминет
она  плутовать. Марфа знала меня;  Марфа  перехитрила  отца своего. Не шутит
она, когда дело касается кровных уз.
     Как-то  я  вечерком  выхожу  на порог, глядь,  она  по  дороге  идет. Я
вернулся  в  лачужку  и  заперся.  Прижавшись  к  стене,  не двигался я. Она
подошла,  постучалась, окликнула. Как  листик  завялый, я замер, дыханье тая
(как назло, мне хотелось прокашляться). Она не сдавалась.
     -  Откроешь ли ты, наконец? Я знаю,  ты там. И кулаком, и башмаком  она
дверь  колотила. Я  же  думал:  "Ишь расходилась! Если сломается  дверь, мне
крепко до- станется" И я уж хотел отворить и Марфу расцеловать. Но  это игру
бы испортило. А когда я играю, всегда  я  выиграть  хочу. Я упорствовал. Она
еще покричала, потом  плюнула. Я слышал уже,  как  шаги ее  удалялись,  шаги
нерешительные; Тогда  я  вылез  из  норки  своей и стал хохотать, хохотать и
кашлять... Задыхаться  от хохота. Нахохотался я всласть,  глаза вытирал, как
вдруг за собой, с вершины стены услышал голос:
     - И не стыдно тебе?
     Я  чуть  не  упал. Подпрыгнув, я  обернулся и увидел: дочь моя на стене
повисла и строго в глаза мне глядела.
     - Старый шут, я поймала тебя.
     Растерявшись, ответил я:
     - Да, я попался.
     И оба давай хохотать. Пристыженный, дверь я открыл. Она, словно Цезарь,
вошла, встала передо мной и, взяв меня за бороду:
     - Проси прощенья. Я сказал:
     - Меа culpa. (Моя вина - лат.)
     (Это как на духу: знаешь, что завтра же снова начнешь.) Она все держала
меня за бородку, бородушку и ее дергала да причитала:
     - Стыдно! Стыдно! Седень, с этаким белым хвостом на  подбородке,  а  не
умней сосуночка.
     Дважды,  трижды она,  как  звонарь, потянула  ее, влево, вправо, вверх,
вниз, потом по щекам потрепала меня и поцеловала:
     - Что ж ты не шел ко мне, гадкий? Ты ведь знал, что я жду тебя!
     - Дай мне, дочка, тебе объяснить.
     - Объяснишь у меня. Ну-ка, пошел!
     - Э! Стой! Я еще не готов. Дай мне вещи собрать. - Вещи! Экая важность.
Давай уложу их.
     Она  мне  кинула  на спину старый мой  плащ, нахлобучила  на голову мне
поблекшую шляпу, перевязала меня, встряхнула.
     - Вот и ладно! Теперь вперед!
     - Обожди минутку, - сказал я. И сел на ступеньку.
     - Как! - возмущенно воскликнула Марфа.  - Ты  упираешься? Ты  не хочешь
идти ко мне?
     - Не упираюсь я,  что  там! Придется-то ведь  все равно идти  к тебе  -
некуда больше.
     - Однако, любезен ты! Вот любовь твоя какова!
     - Очень  люблю я  тебя, моя  милая, очень  люблю.  Но  я предпочитал бы
видеть тебя у себя, чем себя у чужих.
     - Я, значит, чужая!
     - Ты половина чужого.
     - Вот еще. Ни половина,  ни четверть. Я целиком  с головы до ног - я. Я
жена его: это возможно! Но  зато он -  мой муж. Я исполняю желанья его, если
он исполняет мои. Будь спокоен: он с радостью примет тебя. Посмел бы он быть
недоволен!
     - Верно  вполне. Город наш тоже бывает ведь рад, когда герцог Неверский
размещает у нас свой отряд. Приютил  я немало солдат. Но я не привык быть на
месте тех, которым дают приют.
     - Привыкнешь. Не возражай. Пошел! - Ладно. Но только условие.
     - Условие уже? Быстро ты привыкаешь! - Я сам себе выберу комнату.
     - Хочешь  ты быть самодуром, я вижу!  Ну, уж  ладно!  - По рукам. -  По
рукам. - И потом...
     - Довольно, болтун. Пошел!
     За руку она меня - цоп! Ну  и  хватка! Волей-неволей пришлось зашагать.
Достигли дома, она показала мне комнату, мне  предназначенную: уютную, с ней
по  соседству, за лавкой.  Добрая  Марфа со  мной обращалась как с младенцем
грудным.  Постель была постлана:  пуховка  нежнейшая, свежие  простыни. А на
столе  в  стакане  пучок цветущего  вереска. Я  смеялся  в душе,  умиленный,
развеселенный; отблагодарить ее надо,  подумал я себе.  Уж тебя как помучаю,
Марфинька... И объявил я сухо:
     - Не подходит.
     Она, досадуя, мне показала другие, нижние комнаты,  - я качал головой и
наконец, подметив каморку под самой крышей, сказал:
     - Вот мой выбор.
     Она на меня замахала руками, но я стоял на своем:
     - Как хочешь, красавица.  Бери,  не бери. Комнатка эта  мне нравится, в
ней поселюсь либо назад возвращусь.
     Ей пришлось уступить. Но с этих пор ежедневно и ежечасно она приставала
ко мне:
     - Ты не можешь здесь оставаться, внизу  тебе будет удобней; что тебе не
понравилось? Скажи, башка деревянная, отчего ты не хочешь там жить?
     Я отвечал лукаво:
     - Не хочу, вот и все.
     -  Ты  сведешь  меня  в гроб! - кричала она в  возмущенье.  -  А я знаю
причину. Гордец!  Гордец!  Не хочешь ты  быть  должником у  детей своих. Эх,
избить бы тебя.
     Я отвечал:
     - Ты бы этим меня заставила принять от тебя хоть заушины.
     - Сердца нет у тебя, вот что, - сказала она.
     - Девонька...
     - Да, юли... прочь лапы, урод.
     - Моя умница, моя душенька, красавица ты моя.
     - Ишь, набрал меду в  рот, увивается! Льстец, пустобай, обманщик! Долго
ль ты будешь, скажи, мне смеяться в лицо, брыла свои выворачивать?
     - Посмотри на меня... Ты смеешься ведь тоже.
     - Нет.
     - А смеешься ведь...
     - Нет, нет, нет.
     - Вижу я, вижу: смешки-то вот здесь.
     И надавил я пальцем щеку ее, которая вздулась и лопнула.
     - Как это глупо,  -  сказала она. - Мне обидно, я тебя ненавижу,  а вот
поди же, не могу я  даже сердиться. Старая  эта мартышка, как начнет корчить
рожи, меня поневоле смешит! Да, я тебя ненавижу. Голыш, ни гроша за душой, а
пред своими нос задирает! Скажи, по какому праву?
     - У меня прав других нет.
     Она мне сказала немало еще слов заостренных. И я ее попотчевал другими,
не  менее тонкими. У  нас  у обоих  язык,  как точильщик, проводит  слова по
воронилу. Благо, что в миг  высшей злобы скажешь словечко смешное и хошь  не
хошь, а хохочешь. И  начинай все сначала. Почесав язычок хорошенько (я давно
уж не слушал ее), она примолкла.
     - Теперь отдохнем, - сказал я, - завтра  снова начнем. - Спи  спокойно.
Итак, ты не хочешь? Но я ни гу-гу.
     - Гордец! Гордец! - повторила она.
     - Послушай, голубушка. Да, я гордец, бахвал, павлин, все что хочешь. Но
ответь мне по совести: будь ты на месте моем, ты бы как поступила?
     Подумав, она ответила:
     - Так же.
     - Ну, вот видишь! Теперь поцелуй меня. Спокойной ночи.
     Она меня нехотя чмокнула и, уходя, бормотала:
     - На кой черт подарило мне небо этих двух дурандасов?
     - Так, так, - подхватил я, - поучай его, милая, не меня, а его.
     - Так и будет, - сказала она. - Но и тебе достанется.
     Мне и досталось. С утра она сызнова  начала. Не знаю,  что  пришлось на
долю неба, но моя доля была здоровенная. В первые дни я был как сыр в масле.
Все холили  меня, баловали. Сам Флоридор старался мне угодить и мне оказывал
больше  вниманья, чем  нужно. Марфа следила за  ним недоверчиво. Глаша  меня
угощала  своей  болтовней. Дали мне лучшее кресло.  За столом  подавали  мне
первому. Когда я говорил,  все внимательно  слушали. Было очень уютно... Ух!
не выдержу... Мне  было не  по себе; и не мог усидеть я на месте;  я сходил,
поднимался  по сто  раз в час по чердачной лестнице. Всех это бесило. Марфа,
безмолвная и  раздраженная, так  и вздрагивала, заслыша  скрипучий мой  шаг.
Будь это летом, я бы по крайней  мере баклуши  бил на дворе. Я  их бил, - но
дома. Осень  была ледяная; широкий  туман занавесил поля,  и дождик  крапал,
крапал ночью и днем. А я был к месту прикован. Да к тому же к  месту чужому,
черт их дери! У бедного Флоридора чувство изящного не Бог весть какое, убого
оно и жеманно; Марфа не замечает; а мне-то все в доме, утварь и мелочи, глаз
раздражало; страдал я; хотелось мне все переделать и переставить  по-своему,
- руки  так и чесались.  Но  хозяин на страже; если кончиком пальца я только
касался  одной из вещей его, целая  буря вздымалась. Главный мой  враг был в
столовой - кувшин, на  котором представлены были  два  целующихся  голубка и
слащавая барышня рядом с пресным возлюбленным. От них мне  претило; я просил
Флоридора  хотя  бы убрать  эту  вещь  со  стола,  за которым  я  ел;  куски
застревали  в  горле,  я  задыхался.  Но  скотина  (что ж,  он  был  вправе)
отказался.  Он  гордился  своим  миндальником.  Для  него  это  высшее  было
искусство. И мои ужимки сердитые только народ смешили.
     Что поделаешь? Я правда  смешон был: дуралей, да и  только.  Ночью я на
постели  вертелся, словно котлета, меж тем как на рашпере, то есть на крыше,
дождь шипел безумолчно.  И  я не смел по чердачнику расхаживать: пол  дрожал
под моими шагами тяжелыми. И вот однажды, когда я  сидел на  кровати, болтая
ногами голыми и сам с собою болтая, "Милый мой Персик, - сказал я себе, - не
знаю как  и не знаю когда - но дом я выстрою снова". С этой минуты стало мне
легче: я составлял заговор. Конечно, я скрыл  от детей решенье  свое: они бы
сказали, что в смысле  жилища мне богадельня подходит  как раз. Но где денег
достать? Со  времен Орфея и Амфеона камни уже  не ведут хороводы, не строят,
друг  друга подсаживая,  стены,  дома, разве что только  под  песнь  кошеля;
мой-то давно утратил свой голосишко...
     Я обратился  за помощью к  карману приятеля  Ерника. Добряк, по  правде
сказать, не предлагал мне ее.  Но если  приятно  мне у друга просить услуги,
мне  кажется, что и ему приятно мне  услужить.  Когда прояснилось немного, я
от-  правился в  путь,  в Дорнси. Было  небо  низко и серо.  Ветер  влажный,
усталый  пролетал, как большая промокшая птица. К  ногам  прилипала земля, и
желтые листья орешника реяли через поля.
     С первых же  слов Ерник прервал  меня и, беспокойный, стал сетовать  на
отсутствие дел и денег, на худых клиентов; так он ныл, что сказал я:
     - Ерник, что ж, я могу одолжить тебе грош.
     Я  был обижен.  Он  еще пуще.  И  друг на друга мы дулись,  говорили мы
холодно о том и о сем, - я разъяренный, он пристыженный. На скупость свою он
досадовал. Бедный старик был не злой человек; любил он меня, разумеется; он
     с радостью дал бы мне денег, если бы это ему ничего не стоило;  и даже,
будь я настойчивей, получил бы я что хотел; не его вина, что он носит в себе
девять колен жидоморов. Можно, конечно, быть и  богатым и  великодушным.  Но
истый  мещанский достаточник, если  мошну его тронешь, сперва-наперво  "нет"
говорит. Друг мой Ерник в эту минуту много бы дал, чтоб ответить мне: да; но
я  не упрашивал,  в  том-то и штука.  Есть  у  меня своя гордость;  когда  о
чем-либо  друга прошу,  он должен быть очень доволен;  а если колеблется он,
ничего мне не  нужно, тем хуже тогда  для него! Итак, друг с другом говорили
мы:  голос сердитый,  тяжелое сердце.  Я  отказался обедать  (вконец  я  его
огорчил). Я встал, чтоб уйти. Повесив голову, он проводил меня до порога. Но
перед тем, как  дверь отворить,  я не выдержал, обхватил я дряблую шею его и
безмолвно поцеловал. Он отвечал мне тем же. Робко спросил он:
     - Никол