но. Посмел  бы он жаловаться,
что девица слишком прекрасна.
     -  Ах, чертовка.  Если не ошибусь, - ты отвечала  за всех,  когда  гусь
принес приказ от небес.
     - Я знаю немало гусей, но только бесперых. Какого ты разумеешь?
     - Разве ты не слыхала, - спросил я, - рассказа о гусе, которого кумушки
к  Отцу  небесному  послали.   Они  просили,  чтоб   детишки,  только-только
вылупившись, уж могли разгуливать... Отвечал Господь: что же, я не прочь (он
любезен с дамами). Но взамен поставлю я условие маленькое: чтоб отныне жены,
девы, девочки спали  б одинешеньки... С посланьем этим верный гусь спустился
с неба. К сожаленью, там я  не был и не видел,  как он прибыл...  Но я знаю,
что посланник наслышался слов таких...
     Марфа, сидя на корточках, остановилась и разразилась неистовым хохотом.
А потом, толкая меня, с ног сшибая, воскликнула:
     - Старый болтун! Горшок с горчицей, болтун, слюнтяй, замуслюга! Ступай,
ступай  вон отсюда. Пустомеля! И  на что  ты годишься? Теряю с  тобой только
время. Ну, убирайся. И  уведи с собой собачонку  эту бесхвостую, Глашу твою.
Она все у  меня в ногах путается; только что я выгнала ее  из пекарни, а вот
она снова, кажется,  сунула  лапки  в тесто (так  и  есть,  нос весь белый).
Отправляйся-ка вместе. Дайте мне, бесенята, дайте мне поработать спокойно, а
не то я пойду за метлою...
     Она нас вытолкала.  Мы  пошли, очень довольные,  направляясь  к  Рейку.
Немного  только замешкались  мы на  берегу  Ионны. Глядели, как удят, советы
давали. И очень радовало нас, когда  нырял поплавок или выпрыгивала  уклейка
из зеленого зеркала. Но  Глаша,  видя на крючке червяка, который корчился от
смеха, сказала мне с детским отвращением:
     - Дедушка, ему больно, он будет съеден. - Ну конечно, деточка, конечно,
- отвечал я. - Для него  это только  маленькая неприятность. Не нужно думать
об этом. Подумай лучше  о том, кто съест его, о блестящей  рыбе. Она скажет:
"Как вкусно!"
     - Но  если бы ты, дедушка, был на месте червячка? - Ну что ж, я бы тоже
сказал: "Как  вкусно! Счастливый  мерзавец! Как везет  тому молодцу, который
меня глотает".  Вот,  моя  девочка, вот каким образом  удается  дедушке быть
довольным всегда. Я ли ем, меня ли едят, все хорошо. Нужно только разместить
это у себя в голове. Все хорошо, все вкусно, говорит бургундец.
     Так рассуждая, мы  незаметно дошли (еще не было и одиннадцати). Конек и
Шутик мирно ждали, вытянувшись на бережку; последний, прихвативший на всякий
случай  удочку,  поддразнивал рыбку. Вошел  я в  сарай. Когда нахожусь средь
прекрасных  деревьев, простертых, совсем оголенных,  и запах приятный опилок
меня опьяняет - тогда все равно мне: пусть годы и воды текут, протекают. Без
конца я  их  нежные  бедра ласкаю. Дерево больше люблю  я,  чем  женщину.  У
всякого есть своя страсть.  Уж я выбрал,  а все не могу оторваться. Если б я
был у султана и видел на рынке избранницу сердца - среди двадцати обнаженных
прекрасных рабынь, -  неужели  любовь помешала бы  мне,  мимоходом,  глазами
ласкать  красоту остальных? Нет, я не глупец. Зачем  же Господь  даровал мне
глаза ненасытные? Для того ль, чтоб держать их закрытыми? Нет, я рас- пахнул
их, как двери широкие. Все входит, ничто не теряется. Я, испытанный, зоркий,
умею  сквозь хитрость убогую женщины  мысли, желанья ее разглядеть;  и также
под гладкой иль грубой корою деревьев моих разгадать  я могу затаенную душу,
которая выглянет из скорлупы, - если я захочу быть наседкой.
     Пока  я решаюсь,  нетерпеливый Конек  сердится  (он глотает,  не глядя;
только  мы, старики,  умеем  смаковать)  и  переругивается  со  сплавщиками,
которые разгуливают на том берегу или же стоят, оцепенев как цапли, на мосту
Беяна. В обоих предместьях нравы те  же. По целым часам, раздавливая ягодицы
о  перила, прохлаждаешься  на реке, а то  освежаешь рыло  в соседнем кабаке.
Обычная  беседа  между  жителем   Беврона  и  жителем  заречным  состоит  из
прибауток.  Эти  господа  обзывают  нас  мужиками, бургундскими  улитками  и
навозными жуками. Тогда мы стреляем тоже, именуя их жабами и рыбьими рожами.
"Мы", говорю, ибо, когда молебствие слышу, я по совести должен сказать свое:
Ora pro nobis (Молись за нас  - лат.). Да, вежливость раньше  всего.  Коль с
тобой говорят - отвечай.
     Честь  честью  мы перекинулись  словечками прихотливыми и  только тогда
(вот  те  на,  колокольный  звон:  это полдень. Я  потрясен.  Погоди, время,
погоди. Спешат песочные часы твои), только тогда я  прошу  добрых сплавщиков
помочь нам тележку нагрузить и отвезти в Беврон дерево, выбранное мной.
     Они много кричат:
     - Персик проклятый! Ты не стесняешься!
     Они  много кричат, но слушаются. Они меня  любят,  в сущности. Домой мы
неслись во весь дух.  С  порогов  лавчонок глядели  люди, любуясь  стараньем
нашим.  Но когда близ  Беврона  упряжка  моя на мосту очутилась и нашла трех
других молодцев неподкупных, Фиту, и Треску, и Гадюку, все так же склоненных
над тихо текущей  водой, то  вместо  ног  языки  заработали.  Одни презирали
других за то, что они  какое-то делают  дело. А  те презирали  бездельников.
Много  песен  у каждого было в запасе.  Я на камне рубежном  сидел и  ожидал
конца,  чтоб  наградить лучшего певца. Но вдруг  чей-то  голос раздался  над
самым ухом моим.
     -  Разбойник!  Наконец-то!  Объяснишь  ли  ты  мне,  что   ты  делал  в
продолжение девяти часов на пути из Беврона в Беян. Бездельник, болван. Горе
мне, горе! Когда б ты вернулся, если  б я тебя  не поймала? Ну, живее домой.
Мой обед  сгорел. Я  сказал: - Награда досталась  тебе. А вы  не  трудитесь,
друзья.
     Она знает такие песни... Не  придумаешь лучше, хоть тресни. Моя похвала
тщеславие в ней разожгла. Нас угостила она еще кое-чем. И воскликнул я:
     - Славно! А теперь воротимся домой. Иди вперед. Я за тобой.
     ***

     Она шла, держа за  руку Глашу, и  шагали за  ней мои оба  помощника. Я,
покорный,  но неторопливый, собирался последовать,  как  вдруг ко  мне ветер
донес ликующий гул голосов в верхнем городе, восклицанья рожков да перезвоны
веселые  на  башне святого Мартына, и я, словно старый охотничий  пес,  стал
обнюхивать воздух в предчувствии  новой картины. Вот что  было: с господином
д'Амази  сочеталась  девица  Лукреция  де Шампо, дочь  сборщика податей. Все
бросаются опрометью  и  бегут в  гору сломя голову к площади замковой, чтобы
успеть  увидать  вход  шествия  в церковь. Поверьте, что  я  не  замешкался.
Находка  ведь  редкая.  Одни только  праздношатаи  Треска, Фита и  Гадюка не
соблаговолили  отлепиться от моста,  объяснив,  что унизительно было бы  для
них,  жителей  предместья,  ходить  в  гости  к  представителям   городского
сословия. Конечно; мне гордость нравится, и самолюбие - прекрасное качество.
Но  жертвовать ему  удовольствием своим - благодарю. Проявление  этой  любви
напоминает мне  того попа-наставника, который в  детстве  драл  меня: это-де
ради твоего же блага.
     Хоть я и  проглотил залпом  сорокаведерную лестницу, ведущую к  святому
Мартыну,  я   достиг  площади  (увы)  слишком  поздно.  Свадьба  уже  вошла.
Оставалось (и  это было  совершенно  необходимо) ждать  выхода ее,  но  про-
клятые попы никогда  не  устают слушать  свои голоса.  Мне стало скучно. Я с
большим  трудом, сразу  вспотев,  протиснулся в церковь, осторожно сдавливая
брюшки -  добродушные и  мясистые  подушки; но тут же у паперти меня  плотно
окутал пуховик человеческий,  и я очутился словно  в теплой, мягкой постели.
Не будь я в святом месте, у меня,  признаюсь, появились бы  некоторые резвые
мысли. Но все в  свое время. Иногда  следует хранить вид степенный. Это  мне
так же хорошо удается, как ослу. Невзначай показывается кончик длинного уха,
а порой осел даже кричит.
     Так и теперь случилось: пока я, набожный и скромный, глядел разинув рот
(чтоб лучше видеть) на радостное приношение в жертву целомудренной Лукреции,
четыре охотничьих рога святого Губерта, перебивая церковную службу, заиграли
в честь охотника; недоставало  только своры.  Весьма  мы о  ней  пожалели. Я
задушил  смех; но, естественно,  не  мог удержаться,  чтобы  (тихохонько) не
просвистеть  фанфару.  Когда  же  настал  роковой  миг  и невеста  на вопрос
любопытного  попа  отвечала:  "Да",  и  трубачи,  молодцевато  раздув  щеки,
возвестили затраву, я уже не стерпел и крикнул:
     - Ура!
     Хохотали  бы до  утра.  Да  вошел  привратник,  не  суля мне  добра.  Я
свернулся в комок и,  скользя  вдоль  чужого бедра, выкатился. Очутился я на
площади. Там  не ощущалось недостатка в обществе. Все это были люди хорошие,
умеющие  пользоваться глазами, чтобы видеть,  ушами -  чтоб  впитывать,  что
поймали чужие глаза, языком - чтобы рассказывать то, о чем можно  говорить и
не видев.
     Вовсю я  развернулся... Искусно врать можно  и не придя издалека. Время
прошло  быстро -  для  меня по  крайней  мере,  -  и  вот  под звуки  органа
распахнулись  церковные  двери.  Появились охотники.  Впереди, счастливый  и
гордый, выступал  д'Амази,  под  руку с добычей  своей,  которая,  как лань,
поворачивала  туда  и  сюда  свои  глаза  прекрасные.  Не  хотел бы  я  быть
охранителем  этой  красавицы. Будет немало хлопот  тому, кто  ее увезет. Кто
зверя берет, берет  и  рога.  Но я  только мельком  видал охотника и добычу,
закольщика  и  заколотую.  И  я  бы  не  мог  описать  даже (кроме  как  для
хвастовства)  одежду удачника и наряд новобрачной. Дело в том, что в этот же
миг наше  вниманье было отвлечено  важным вопросом:  в  каком порядке должны
выступать остальные участники шествия?
     Мне говорили, что  уже,  когда входили они  (ах, зачем  я  там не был),
стряпчий  кастелянства - он  же судья  -  и шеффен -  мэр  "ех oficio"  (вне
должности  -  лат.),  как два барана,  сцепились на самом пороге.  Но толще,
сильнее был мэр, и досталось ему первенство. Теперь  же решить мы старались,
кто  же выйдет  первый, кто первый  появится на священной  паперти?  Гадали,
спорили.  Но  не  выходил  никто.  Словно разрубленная змея, передняя  часть
шествия  продолжала  свой  путь;  задняя   же   -  не   следовала.  Наконец,
приблизившись к  церкви, мы увидали  внутри, слева и  справа, у самых дверей
наших  двух  разъяренных  зверей, друг  другу  путь преграждающих. Так как в
храме  святом  кричать  они оба  не  смели,  то  шевелили  губами  и  носом,
выпучивали  глаза,  выгибали спину  по-кошачьи, морщили  лоб, тяжело дышали,
щеки  надува- ли; и все это -  безгласно. Мы помирали  со смеху. И смеясь  и
гадая,  мы приняли  тоже участие.  Пожилые стояли  за  судью,  представителя
герцога (кто сам уваженья требует, тот всем его проповедует); а юнцы-петушки
стояли за мэра, боевого блюстителя  наших свобод.  Я же был на стороне того,
которому больше попадет. И мы кричали каждый своему любимцу:
     -  Ну-ка,  ну-ка,  откуси-ка ему  гребешок, валяй,  проучи  гордеца! Ну
пошел, пошел, старый осел!
     Но эти два  глупца только и делали, что  выплевывали ярость  свою, а не
вступали в рукопашную, вероятно, из боязни испортить одежды праздничные. При
этих условиях спор бы длился до бесконечности (можно было не опасаться,  что
иссякнет их красноречие), но пришел на помощь поп, не желающий опаздывать  к
ужину. Он сказал:
     - Мои  милые  дети,  слышит вас Бог, ждет  вас пирог; никогда  не нужно
забывать об ужине. Никогда не нужно досаду свою обнаруживать перед Господом,
да еще в храме его. Разберемся мы дома.
     Если он этого и не сказал (я ничего не слыхал), то, вероятно, смысл был
таков: я видел, как его  толстые  лапы, обхватив  головы спорщиков, слили их
рыла в поцелуй мира.  После чего они  одновременно вышли - словно два равных
столпа, обрамляющих брюхо попа. Вместо одного главаря - целых три. Ничего не
теряет народ, когда ссорятся главари.

***
     Все  они прошли,  все возвратились в замок,  где приготовлен  был  ужин
заслуженный;  а  мы,  дураки, ротозеи,  продолжали  стоять на площади вокруг
невидимого  котла, будто  чувствуя запах вкусного. Чтобы наслаждаться,  пол-
ней называли  мы блюда. Нас было трое  лакомок - Кишка, Балдахин и  Персик -
ваш покорный слуга. Мы смеясь переглядывались при каждом выкликаемом кушанье
да локтем друг друга подталкивали. Одобряли это, порицали то: можно было  бы
и  лучше  выбрать  при содействии  людей опытных; но  все же  мы  избегли  и
школьных ошибок и греха смертного; и в общем обед вышел на славу. Когда дело
дошло  до одного  жаркого  из  зайца, каждый  из  нас  объяснил  свой способ
приготовления; высказались и слушатели.  Но тут вспыхнул  спор  (это вопросы
жгучие; только черствые люди могут обсуждать их  хладнокровно). Особенно был
он  оживлен  между госпожой Периной и  госпожой  Попкой, которые обе готовят
праздничные обеды в городе. Они соперницы. Каждая имеет своих сторонников, и
за  столом одна  сторона пытается затмить  другую. Великолепные  схватки!  В
наших городах хорошие обеды - те же бои на копьях.
     Но хоть  я и любитель  хитрых прений, ничто так не  утомляет  меня, как
слушать  повествование  о чужих подвигах, когда я сам бездействую;  и  я  не
способен долго питаться соком собственных  мыслей и запахом выдуманных блюд.
Потому-то я обрадовался,  когда Кишка  (бедняга  тоже  страдал) наконец  мне
сказал:
     -  Если  слишком  долго  о  кушаньях  рассуждать,  становишься  подобен
любовнику, который бы слишком много о любви своей говорил. Мочи  нет,  ох, я
близок  к  гибели, друг  мой,  пламенею,  сгораю, внутренности мои  дымятся.
Пойдем-ка их поливать и питать зверя, который гложет мне чрево.
     - Мы справимся с  ним,  - отвечал я. - Положись на меня. Против болезни
голода лучшее средство - есть, говорили древние.
     Отправились  мы в трактир  "Червонец"  на углу Большой улицы. Теперь, в
третьем часу пополудни, и думать  нельзя  было о возвращении  восвояси.  Мой
друг,  как  и  я, слишком  боялся  найти дома остывшую похлебку и вскипевшую
жену.
     День  был  рыночный, зала  битком оказалась набита. У себя за  столом в
одиночестве  есть  как-то лучше,  уютней. Но зато  в  тесноте средь  веселых
товарищей лучше ты ешь; итак, все всегда хорошо.
     Долгое время  мы  оба  молчали. Зато наши  челюсти с хрустом и шелестом
признавались  в  любви  солонине  с  капустой,  и  она,  розовея  прелестно,
благоухала и таяла. Потом -  вина красного  добрую кружку, чтоб рассеять ту-
ман перед глазами (в старину говорилось: есть, но не пить - себя  ослепить).
После  чего  с ясным взглядом и глоткой промытой  я снова мог снисходительно
глядеть на жизнь  и на людей: они кажутся более прекрасными  после того, как
поел. За соседним столом поп  заезжий сидел против старой откупщицы, которая
к нему ластилась. Она нагибалась, говорила, вбирая, как черепаха,  голову, а
то,  скрутив  ее  на сторону, поднимала  к нему лицо  с  улыбкой приторной -
словно  на  исповеди.  Тот  бочком слушал, но не  слышал и на  каждый поклон
вежливо  отвечал  поклоном,  не  теряя,  впрочем,  ни  одного  глотка,  - и,
казалось, говорил:
     - Иди,  дочь  моя, Absolvo te (Отпускаю тебе  - лат.).  Все грехи  твои
оставлены. Господь  добрый. Я хорошо  пообедал, ибо  Господь добрый.  И  эта
колбаса тоже очень недурна.
     Немного  поодаль  сидел нотариус наш,  Деловой, и  говорил  с собратом,
толкуя о собственности, о добродетели, о деньгах, о политике, о договорах, о
республике... римской (он республиканец только в стихах латинских; а в жизни
- как и всякий осторожный мещанин - он верный слуга королю).
     В глубине  мой  порхающий взгляд отыскал  Петруху кухаря в синей блузе,
накрахмаленной круто, - Петруху Гордеца, который, в тот же миг подняв глаза,
воскликнул, встал, позвал меня (я уверен, что он меня видел с самого начала,
но притаился, хитрец; он помнит, что не заплатил за два  прекрасных поставца
из орешника, которые  я для него  смастерил два года тому назад). Подошел он
ко мне, поднес стакан:
     "Все  мое сердце, сердце мое  вас приветствует...  - поднес еще один. -
Чтоб ходить прямо, на  обеих ногах ходить надо..." - предложил мне пообедать
вместе.
     Он надеялся, что я,  будучи сыт,  откажусь.  Но я,  пере-  хитрив  его,
сказал, что согласен. Что  ж, долг платежом  красен. Итак, снова я начал, но
ныне степенней, спокойней,  чем прежде: голодная смерть мне уже  не грозила.
Мало-помалу   покинули  залу  невежды,  что   наскоро  жрут,  словно  звери,
насытиться только желая. Лишь  добрые люди  остались, почтенные и даровитые:
благо истину  и  красоту  умеют  такие ценить. Хорошее  блюдо  для них,  что
хорошее дело.
     Дверь открыта была,  воздух  и  солнце  вплывали; с порога  три  черные
курочки, вытянув  жесткие шейки, крошки клевали  под  ближним  столом  между
лапами  дряхлого  сонного пса.  С улицы  звуки неслись:  тараторенье женщин,
стекольщика зов, да: "Рыбка, свежая рыбка..." - да где-то  по-львиному рыкал
осел. А дальше,  на площади пыльной, два белых  вола, запряженных в повозку,
лежали недвижно, ноги поджав, с благодушным спокойствием жвакая; и лоснились
бока их раздутые. На крыше, согретые солнцем, гулюкали голуби. И мы понимали
их  счастье. Так было  нам всем  хорошо, что  казалось - погладь нас ладонью
вдоль по спине, и мы станем блаженно мурлыкать.
     Завязался  общий разговор. Все мы были друзья, все братья,  все равные:
поп, кухарь, нотариус,  товарищ его и трактирщица, отмеченная  именем нежным
(имя  то:  Целуйка. Она,  впрочем,  еще  дальше  пошла).  Чтоб  удобнее было
беседовать, я переходил от одного стола к другому, присаживался  тут  и там.
Говорили о политике. Мысли о черных временах только пополняют послеобеденную
усладу. Все  эти господа  скорбно жаловались  на  нищету, на дороговизну, на
безработицу, мрачно рассуждали о гибели Франции, об упадке племени нашего, о
правителях,  о  притеснителях. Но  предусмотрительно  не  называли  имен.  У
великих мира сего и уши велики; того и гляди, из-под двери покажется кончик.
Но так  как у нас, бургундцев,  - истина  на  дне  кружки,  то  друзья  мои,
разгораясь мало-помалу, решались поносить тех  из хозяев наших, которые были
подальше.  Особенно  попало  итальянцам  -  мерзким   блохам,  которых  наша
королева,  флорентийская  девка дебелая, принесла с собой  под полой. Если у
себя в кухне вы найдете двух жадных псов -  вашего  и чужого, - вы прогоните
первого,  но  зашибете  второго.  Из  чувства  справедливости  да   из  духа
противоречия  я  сказал,  что следовало  бы  карать обоих псов; слушая  ваши
рассуждения, говорил я, можно подумать, что во всем виноваты итальянцы и что
только  всего и есть плохого во Франции, что итальянское. На самом же деле у
нас, слава Богу, немало других бед, немало других плутов.
     Все в один голос ответили, что итальянский плут стоит трех наших, а что
три честных итальянца не стоят и трети честного француза.
     Я возражал: - Здесь  и там, где бы люди ни жили, звери все те же - один
зверь не хуже другого, а хороший человек всегда хорош, живет ли он за горами
или рядом сидит. И когда он сидит  у меня,  я радуюсь и сердечно  люблю его,
будь он и итальянец.
     Тут они все напали на меня, насмехаясь,  говоря, что вкус мой известен,
называя  меня  Персиком  вечно  вертящимся,  паломником,  бродягой, Персиком
пыльным, как придорожник...
     Правда,  в былые дни странствовал я немало.  Когда добрый  наш  герцог,
отец нынешнего, послал  меня в Мантую и в Альбиссолу для изученья глазуренья
и других  искусств, пересаженных с тех  пор на почву нашу,  - я  не жалел ни
чужих дорог,  ни  собственных ног. Расстояние от святого Мартына  до святого
Андрея Мантуанского  прошел  я  пешком, с палкой  в руке. Сладостно путь под
ступней распутывать,  приятно ощупывать  тело  земли. Но не  следует слишком
думать об этом: а то я, пожалуй, снова начну.
     Зубоскалят они...
     - Э, да что там, - я галл. Я из тех, кто мир разграблял...
     - Да ты что награбил? - со смехом они говорят. - Что ты с собою ун