из-за прошлого. С нас довольно того, что мы уж разок несли, не сгибаясь, его
и не запятнали себя унижением принятым. Что сделано - сделано,  и переделать
нельзя:  ноша  лежит на земле. Может, хозяин теперь взвесит  ее, если хочет!
Эго  нас  не  касается.  Ух! Отдохнем, старина. Нам  только  осталось ремень
отстегнуть, который впился нам в спину, да потереть закоснелые руки, избитые
плечи да выкопать  яму в земле, где  бы спать мы  могли, рот разинув, храпя,
как орган (Requiescat! (Да упокоится! - лат.) Мир вам, поработавшим много!),
сладостно спать, беспробудно...
     Она  слушала,  закрыв  глаза, скрестив руки. Когда я  кончил, она глаза
открыла, руку протянула:
     - Друг мой, спокойной ночи. Ты завтра разбудишь меня. Опустилась рука.
     Тогда, любя до конца  порядок, она  вытянулась  во всю длину на постели
своей, подвела под самый  подбородок простыню так, чтобы ни единой  не  было
складки, и прижала к худой груди распятье; после чего,  с решительным видом,
сморщив  нос, устремив в одну  точку  взгляд,  она, готовая к отбытию, стала
ждать.  Но,  видно, старые кости ее до того, как  покой обрести, должны были
для очищения пройти сквозь горе - огонь земли (таков наш удел). Ибо в тот же
миг  дверь  распахнулась,   и,  в   комнату  стремительно  влетев,   хозяйка
прерывающимся голосом закричала:
     - Сюда, сюда, скорей, сударь! Я спросил, не понимая:
     - Что случилось? Говорите  тише. Но та, которая уже пустилась в великое
странствие,  могла,  казалось, с вышины дорожной повозки обернувшись, видеть
через головы  наши то, что не видел я;  она приподнялась  на смертном  одре,
выпрямилась, как пробужденный Христом, протянула руки и закричала:
     - Моя Глаша! В  свою очередь  понял и  я, потрясенный возгласом  этим и
хриплым кашлем в соседней комнате. Побежал я туда, нашел мою бедную синичку,
которая старалась  лапками  своими разжать  руку, взявшую  ее  за горло,  и,
красная вся, горящая, молча молила, раскрыв  непонимающие газа, трепеща, как
раненая птичка...
     Как прошла эта ночь - и рассказать я  не в силах. Ныне, через пять дней
точно  отсчитанных, при воспоминании  одном у меня отнимаются ноги; должен я
сесть.  Ох! Дайте  мне  отдышаться... Надо  ж,  чтобы был  на  небесах некий
Хозяин,  которого бы  забавляло  длительно мучить крошечных  этих  зверьков,
ощущать, как в пальцах его  детская тонкая шейка хрустит, видеть, как бьются
они!  Как  может он  переносить упрек удивленный их  взгляда! Я понимаю, что
можно бить  таких старых ослов, как я,  боль причинять тому, кто  защищаться
умеет, -  крепким  гусям, самкам спинастым. Да, приятно тебе заставлять  нас
кричать, коли можешь, ну что же, Господи,  жарь! Человек - подобье твое. Да,
ты, как  и  он, не  всегда благодушен  бываешь. Иногда ты  причудлив, лукав,
вредишь из желанья сломать, силу свою испытать иль потому, что ты раздражен,
встал с левой ноги, а не то - просто так - от нечего делать... Да, я это еще
понимаю. Мы достаточно взрослые, можем за себя постоять. Если уже надоедаешь
ты  нам  чересчур, мы высказать  это умеем.  Но целиться  в бедных  ягнят, у
которых  еще молоко  на губах  не  обсохло,  - нет,  стой!  Нет, это слишком
жестоко,  мы не позволим! Ни Бог,  ни король не должен  злоупотреблять своим
правом. Предупреждаем  мы,  Господи,  если  будет так  продолжаться,  нам, к
сожаленью, придется тебя развенчать... Но не хочу я думать, что все это дело
рук  твоих, я слишком тебя уважаю. Чтобы объяснить такие  преступленья, Отче
наш, допустить надо, что либо нет у тебя глаз, либо не существуешь ты вовсе.
Ай! Вот  словцо  непристойное, беру его назад. Доказательство  быта твоего -
это то, что мы сейчас беседу с тобою ведем. Сколько  споров бывало у нас! И,
между нами говоря, сколько раз,  Господине, я заставил тебя замолчать. В эту
злосчастную ночь,  ах, как я звал тебя,  звал,  поносил,  устрашал, отрицал,
умолял, заклинал! То к тебе я протягивал  сжатые  руки, то  показывал сжатый
кулак... Все  ни к чему, ты и не дрогнул. По крайней-то  мере,  ты не можешь
сказать, что я не  старался! И раз ты и слушать не хочешь, черт с тобой!  Мы
знаем других, мы к другим обратимся!
     Мы бодрствовали,  я да старая хозяйка  (Марфа, которая почувствовала  в
дороге родильные боли, остановилась в Дорнси, поручив Глашу бабушке).  Когда
мы заметили поутру, что маленькая наша  мученица вот-вот  отдаст душу, тогда
приняли мы  решительные меры. Я на  руки поднял ее прелестное бедное тельце,
легкое, как перышко (у нее даже не хватало сил  биться; свесив вздрагивающую
головку, она чуть трепетала, как воробушек). Посмотрел я в окно. Был ветер и
дождь.  Роза склонялась на стебле у  самой оконницы, как будто  желая войти.
Предвестие  смерти. Я  перекрестился и дверь распахнул. Буйный ветер влажный
вметнулся в  комнату. Я рукой  прикрыл головку птенчика моего, боясь, как бы
буря  не  задула огонька  его.  Мы вышли.  Впереди шла хозяйка с  подарками.
Вглубились мы в  лес,  окаймлявший дорогу, и вскоре  увидели на краю трясины
дрожащую  осину. Над толпою камышей гибко-выйных царствовала она,  высокая и
стройная,  как башня. Трижды мы  кругом  ее обошли. Маленькая моя стонала, и
ветер в листве, как и она, щелкал зубами.  К ручке ребенка мы привязали один
конец ленты, другой же - к суку этого старого, дрожащего дерева; и мы оба, я
да хозяйка беззубая, повторяли:

     Трепет, милая осина,
     Отними ты у меня.
     Именем Отца и Сына,
     Именем Святого Духа
     Заклинаю я тебя.
     Если ж ты мольбу мою
     Из упрямства не поймешь,
     Дрожь мою не заберешь,
     Берегись! Тебя срублю.

     Потом старуха между корней вырыла ямку, выплеснула  в нее кружку  вина,
два  зубка чесноку,  ломтик  сала и сверху  положила  грош. Трижды мы обошли
вокруг  лежащей  шапки моей, полной камышей.  И на третий раз в нее плюнули,
приговаривая:
     - Да задушит вас жаба, гниючие жабы, поджавшие лапы!
     На обратном пути,  у  опушки леса, мы встали  на  колени  перед  кустом
шиповника, опустили  девочку к  его подножью и через  него обратились к Сыну
Божьему с молитвой.
     Когда мы  домой воротились, казалась  она бездыханной. По крайней мере,
мы сделали все, что могли.
     Меж тем жена-то  моя  все умереть не  решалась.  Любовь  к внучке ее не
пускала. Она бесновалась, кричала:
     - Нет, я не уйду, Господи Боже, Иисусе, Мария, пока не узнаю, что с нею
хотите вы сделать, переживет ли она или нет. Переживет, так хочу я, хочу я -
и все тут!
     Видно, это было  не все, - досказав, она вновь  начинала! А я-то  думал
было, что она вот-вот испустит последний вздох. Коль это последний, - здоров
же голубчик... Персик, гадкий мальчишка, ты опять зубоскалишь... и не стыдно
тебе? Что поделаешь, друг мой! Я  уж так создан.  Смеяться -  мне  не мешает
страдать; но страдать - никогда не помешает бургундцу смеяться. И смеется он
или хнычет, первым делом должен он смотреть во все глаза!..
     Итак, мне от этого  было не  легче слушать, как дышит  и задыхается моя
старушка; и  хотя мне было не менее больно, чем ей, я старался ее успокоить,
я ей говорил те слова, которыми детей утешаешь, я ласково кутал ее в одеяло.
Но она вырывалась, сердито кричала:
     -  Пустоколп!  Будь  ты  мужчиной,  ее удалось  бы спасти.  Сам ведь ты
спасся, небось. А на что ты годишься? Тебе б умереть, а не ей.
     Я в ответ:
     - Да  что ж, я  с тобою согласен, жена, ты права. Если кто-нибудь хочет
шкуру  мою - отдаю. Но, верно, там  в небесах спроса нет на нее; слишком она
ведь поношена. На что мы с тобою годимся? Только на то, чтоб страдать. Будем
же мучиться  молча. А ей-то,  невинненькой,  может быть,  лучше, может быть,
легче, мало ли что ожидало ее.
     Тогда  прижалась старушка  щекою к  щеке моей, и  наши  слезы лились  и
сливались. Вокруг ощущалась тяжкая тень крыльев ангела смерти...
     И  вдруг  он  исчез. Свет вернулся опять. Кто сотворил это чудо? Бог ли
небесный,  лесные ли  боги, или Христос мой жалостивый,  или земля угрозная,
льющая, пьющая зло? Было ли это действие наших молитв, или страха жены моей,
или  же  старой осины,  которой я  лапку  подмаслил?  Никогда не узнаем.  И,
пребывая в сомненье, благодарю я (это вернее) всех их да еще прибавляю  тех,
с которыми я не знаком. (Быть может, они-то и  есть наилучшие.) Как бы то ни
было, самое важное то, что с этого дня жар у  нее  стал спадать, заструилось
дыхание  из  крошечных  легких,  как  ручеек  легкий;  и  покойница   малая,
вырвавшись вдруг из объятий ангела, чудом воскресла.
     Сладко растаяло старое  сердце наше. Оба запели мы: Nunc  dimittis(Ныне
отпущаеши - лат.)., Господи!" И старуха моя, ослабев, слезами счастья рыдая,
уронила тогда на подушку тяжелую голову (камень, идущий ко дну) и шепнула:
     -  Наконец-то уйти я  могу!.. Тотчас потух ее  взгляд,  щеки впали, как
будто ветер с налету сорвал ее душу. И я, наклонясь над постелью, на которой
ее  уже не было, я смотрел,  как смотришь  в омут речной, где  вогнутый след
потонувшего тела остается на миг и, вращаясь, стирается. Я прикрыл ей глаза,
поцеловал ее  лоб  восковой, сложил ее  руки,  жесткие  руки, при  жизни  не
знавшие роздыху, и, беспечально оставя лампаду погасшую, сел я  возле нового
пламени: дом отныне оно осветит.  Я стерег  его  сон, я  глядел  с умиленной
улыбкой и думал (нельзя запретить себе думать):  "Не  странно ли, что можешь
так привязаться к этакой маленькой штучке? Без нее ничего нам не любо. С нею
- все  хорошо, даже - самое худшее. Да, я вполне бы  мог умереть,  черт меня
подери! Только  б жила она, только б  жила, -  остальное все пустяки!.. Это,
однако, уже чересчур!  Как, я здесь,  я живу, я здоров,  я хозяин пяти своих
чувств  (да  еще многих других  в придачу, из  коих самое лучшее  -  чувство
здравого смысла),  никогда  не роптал я на  жизнь; чтобы  быть  в  состоянье
всегда нажираться, в  брюхе несу я десяток  аршин кишек пустых, крепок, ясен
мой разум, искусна рука, ляжка крепка, я хороший работник, бодрый бургундец,
и все это, все это готов я пожертвовать ради крошечной твари, которой я даже
не  знаю!  Ибо кто  же  она,  наконец? Смешной  кочешок,  игрушечка  нежная,
попугайчик, поршок... Она еще ныне ничто, но будет, быть может... И вот ради
этого "может  быть"  я расточил бы свое "я есмь,  и  я - здесь,  и мне здесь
хорошо..."?  Да! ведь это "быть может" -  мой лучший  цветок,  отрада  жизни
моей.  Когда  закишит  червями  тело мое, когда растает  оно на скудельнице,
Господи,  я  буду  жить,  я  воскресну  в  другом,  прекрасней,  счастливей,
добрее... Да,  как  знать?  Почему же он,  этот "другой", будет  лучше меня?
Потому что он встанет на плечи ко мне, на могилу мою,  и дальше  увидит... О
вы, из меня возникшие, вы, которые станете солнечный свет впивать, когда уже
я, так любивший  лучи,  не буду  обласкан  ими,  знайте:  через  ваши  глаза
наслаждаюсь  багряными  жатвами  дней  и  ночей  грядущих,  вижу,  как  годы
чредятся,  годы, века,  упиваюсь я тем, что предчувствую, и тем, что я знать
не могу.  Все проходит вокруг,  вернее-то, я прохожу; иду я  все дальше, все
выше,  поддержанный вами.  К землице своей  я  уже  не прикован. Дальше, все
дальше, за жизнью,  за полем моим, тянутся борозды;  мир обнимают они, через
небо стремятся, как Млечный Путь расширяясь, узорят они весь лазоревый свод.
Вы  - желанье мое,  упованье  и горсти семян,  которые щедро  я  рассыпаю  в
пространствах бездонных".


Сожженный дом

     Середина августа
     Отметим  ли день  сей? Жесткий  кусок...  Он еще не  совсем  переварен.
Смелее, старик, смелее! Это будет лучший способ заставить его растаять.
     Говорят: летний ливень  - мешок гривен.  В  таком случае  я должен  был
стать богаче  Креза: дождь все лето  хлестал меня по  спине, без  передышки;
однако  я наг и бос,  как юродивый. Только  успел  я  пройти сквозь  двойное
испытанье (Глаша вылечилась, и жена  моя  тоже,  одна от болезни, другая  от
жизни),  как я  получил от  сил, управляющих миром (должно быть,  на небесах
есть женщина, которая сердится  на меня; что я  ей сделал?.. Меня любит она,
черт возьми!), такой яростный удар, что ныне я гол, избит, ноет все тело, но
(что ж, это главное) кости целы.
     Хотя и  оправилась внучка, я все же не торопился  вернуться восвояси; я
оставался возле нее, наслаждаясь ее выздоровленьем еще больше, чем она сама.
Когда  ребенок  так  воскресает,  это  как  будто  видишь  сотворенье  мира;
вселенная кажется свежеснесенной и  млечно-белой.  Итак, я бродил  без дела,
рассеянно слушая вести, которыми угощались, отправляясь на рынок, кумушки. И
вот однажды мимолетное слово заставило меня навострить уши (...старый ослик,
чувствующий  близость  дубины  хозяйской). Говорили, что  вспыхнул  пожар  в
Клямси, в предместье Бевронском,  и что  дома  пылают  как  хворост.  Ничего
больше я узнать не мог. Начиная с этой минуты я стоял (из сочувствия) как на
угольях. Напрасно говорили мне:
     -  Будь  покоен!  Дурные  весточки быстры,  как  ласточки. Если б  дело
касалось тебя, ты уже знал  бы.  Кто говорит о твоем  доме? Мало  ль ослов в
Бевроне...
     Но я  места себе  не  находил, я  бормотал: -  Это он...  Он пламенеет.
Пахнет горелым.
     Взял  я посох, отправился в путь. Я  думал:  "Ну  и  дурак!  Впервые  я
покидаю Клямси, ничего не спрятавши Я, бывало, всегда, завидя  врага, уносил
под защиту стен, на другую сторону моста,  свои пенаты, деньги, те  созданья
искусства моего,  которыми я всего более горжусь,  вручье и утварь да всякие
безделушки: уродливы  они, громоздки, а не отдам  их за все золото мира, ибо
они  святые  останки  наших  бедных  радостей.  В  этот  раз  я   о  них  не
позаботился...
     И  слышалось мне,  как  старуха  моя  с того  света  кричит,  корит  за
глупость. Я же отвечал ей:
     - Виновата ты, из-за тебя ведь я так поспешил! Повздоривши вдоволь (это
заняло по крайней мере  часть  пути), я  попробовал себя и ее  убедить,  что
тревога напрасна.  Но поневоле  назойливая мысль возвращалась, садилась, как
муха, мне на нос; я видел ее беспрестанно; и холодный пот щекотал мне спину.
Я  шел  быстрым  шагом.  Прошел  полдороги  и начал подниматься по  длинному
лесному  склону, как увидел на косогоре кибитку, едущую мне  навстречу, и  в
ней осельника Жожоха, который, узнав меня, остановился, поднял к небу кнут и
вскричал:
     - Мой  бедный дружок!.. Это было  как в  брюхо пинок. Я  замер, разинув
рот, на
     краю дороги. Он продолжал:
     -  Куда ты спешишь?.. Воротись-ка, Николка.  Не  иди  ты  в город,  что
толку? Горе одно. Все скошено, все сожжено. Ничего не осталось.
     Каждое слово скотины мне надрывало нутро. Я попробовал было храбриться,
проглотил я слюну, понатужился:
     - Поди, я-то знаю давно. - Так зачем же, - спросил он с досадой, - туда
ты идешь? Я отвечал:
     - Взять обломки. - Да я  же тебе говорю, ничего не осталось, ну ничего,
ни соломки. - Жожох, не поверю: ужели же оба мои подмастерья и добрые соседи
смотрели,  как дом  мой горел, не пытаясь извлечь из  огня хоть  что-нибудь,
ради меня, по-братски...
     - Несчастный! Соседи твои? Да ведь это они твой дом подожгли!
     Тут я опешил. А он, торжествуя:
     - Вот видишь, ты ничего и не знаешь!
     Не хотелось мне  сдаться. Но он, уверенный  в том, что он первый о беде
мне поведал, стал, довольный и сердобольный, мне про жареху рассказывать.
     -  Виновата чума, -  говорил он. -  Все они спятили с ума.  И вольно же
было  господам городского  совета, шеффенам,  стряпчему  нас  покидать? Ушли
пастухи! Овцы взбесились.
     А  тут  объявилась  зараза  в  предместье  Вевронском;  стали  кричать:
"Сжигайте дома зачумленные!" Сказано - сделано. Ты был далек, вот и начали с
твоего. Работали  рьяно, всякий  делал что мог: думали  - это во  имя общего
блага.  Ну  и,  конечно,  друг  друга  задорили. Когда разрушать  начинаешь,
странное  что-то  творится. Хмелеешь,  рубишь  сплеча,  нельзя  перестать...
Вспыхнул дом, и  они стали кругом плясать. Это было безумье какое-то... Если
б  ты  их увидал,  ты, пожалуй  бы, сам заплясал.  Доски в твоей  мастерской
пылали, трещали... Словом, мой друг, все сгорело дотла!..
     - Хотел бы я видеть. Верно, славное зрелище было, - сказал я.
     И это я думал. Но думал я также: я убит! Они добили меня. Эти чувства я
скрыл от Жожоха.
     -  Так, значит, тебе  все  равно? - Он  спросил  с  недовольным  видом.
(Конечно,  любил он меня и жалел;  но порой  мы  не прочь -  проклятое племя
людское! - видеть  соседа в слезах - хотя бы затем, чтобы иметь удовольствие
его утешать.)
     Я сказал:
     - Жаль,  что они с  этим пышным  пожаром не подождали до праздников.  Я
двинулся.
     - И ты все-таки в город идешь? - Иду. Будь здоров, Жожох.
     - Ну и чудак ты! Подстегнул он лошадку.
     Я  шел  или, верней, притворялся  идущим,  пока не  исчезла повозка  за
поворотом. Десяти-то шагов я пройти бы не  мог, мне ноги въезжали в живот; я
сел с размаху на камень, как на горшок.
     Проходили  мгновенья  -  скверные  были  мгновенья.  Не  стоило  больше
бахвалиться. Я мог  горевать, горевать сколько душе угодно. Я не  лишил себя
этого.  Думал я: "Все я утратил, жилище и  даже надежду построить себе новый
дом, мои сбереженья,  которые я  накопил по капле медленным, сладким трудом,
воспоминанья жизни моей,  пропитавшие стены, тени былого, подобные светочам.
И еще больше того, - я утратил свободу.
     Куда же  теперь я  денусь?  Придется мне поселиться у одного  из  детей
моих.  Я люблю их, еще  бы; они любят меня, все так. Но  я не дурак, я знаю,
что всякая птица в своем гнезде  оставаться должна, и старики стесняют юных,
да и сами они стеснены. Каждый печется  о яйцах, снесенных им же, и забывает
о  тех, из которых он вылупился. Старик, не желающий сдохнуть, докучает, как
незваный  гость,  если  при  этом  пристанет он  к  новому  племени;  тщетно
стараешься быть незаметным; долг остальных - относиться к тебе  с уваженьем.
На кой черт - уваженье! Вот причина всех зол: ты им не ровня. Я приложил все
усилья к тому, чтобы дети  мои  не уважали  слишком меня; как будто достиг я
успеха;  но что б ты ни делал  и как бы они ни любили тебя, ты будешь всегда
им казаться чужим: страны, откуда пришел ты, неведомы им, а сам ты не знаешь
тех стран, куда они тянутся; так как же возможно друг  друга понять? Ты им в
обузу, и душно тебе, раздражает  все это... И к тому же (это больно сказать)
человек,  другими  любимый, должен как можно  меньше искушать  любовь  своих
близких;  какая  б беда  ни  случилась,  не  надо от  рода  людского просить
невозможного. У меня хорошие  дети; вот и ладно. Они были бы лучше еще, если
бы не приходилось к ним прибегать. Словом, у всякого гордость своя. Не люблю
отнимать я  у  тех,  которым  я  дал.  Это  как  будто  ты  требуешь  плату.
Незаработанный  хлеб застревает  в  горле; чудится тысяча  глаз, примечающих
каждый  твой  кус. Нет, я  зависеть желаю только от друга-труда. Мне свобода
нужна, хочу у себя быть хозяином, входить, выходить по воле своей.
     Горе мне,  старому!  Хуже  просить подаянье у  близких,  чем у прохожих
просить. Первые принуждены тебе дать;  никогда ты не знаешь, от всей ли души
помогают они; и лучше в сто крат околеть, чем знать, что они стеснены".
     Так  стонал  я,  мучился,  чувствуя, что задеты душевная  моя гордость,
привязанности, личная свобода, все, что  любил я  (...воспоминанья прошлого,
растаявшего как дым...), все, - и лучшее и худшее,  что было во мне; и  знал
я,  что волей-неволей, а  придется мне, придется избрать самый горький путь.
Сознаюсь, что  я  не разыгрывал  бесстрастного мудреца.  Я  чувствовал  себя
жалким, словно дерево, которое подпилили бы по уровню земли да и свалили. Но
вот,  сидя  на камне своем, как на  горшке, ища  вокруг чего-нибудь,  за что
уцепиться,  вдруг заметил я невдалеке  полускрытые кудрявой листвой  просади
зубчатые башни знакомого замка... И вспомнил я внезапно о  все