"По мне,  достаточно  было бы  отправить  их на тот
остров,  куда,  говорят,  граждане Берна  высаживают мужей  и жен сварливых;
месяц  спустя,  когда  корабль за  ними приходит,  они  воркуют  нежно,  как
влюбленные голубки. Вот какое вам нужно леченье! Ворчите, уроды? Спиной друг
к другу  становитесь? Эй, взгляните на себя,  детки. Напрасно каждый из  вас
думает,  что он лучше и краше изваян, чем братец его. Все вы одного  помола.
Персики чистые, бургундцы истые...
     Стоит  только взглянуть  на  этот большой дерзкий  нос,  развернувшийся
поперек лица, на этот широкий,  топором вырубленный  рот - воронка для вина,
на глаза эти заросшие, которые очень бы хотели казаться злыми, а смеются! Да
на вас клеймо! Поймите же, что, вредя друг другу, вы сами  себя уничтожаете!
У вас  образ мыслей разный? Велика важность!  Или вы желали бы пахать одно и
то же поле? Чем больше  у нашей семьи будет полей и мыслей, тем счастливее и
сильнее мы будем. Распространяйтесь, умножайтесь  и берите все,  что можете,
от  земли и  от мысли.  У  каждого свое,  и  сплочены все,  -  ну-ка,  сыны,
поцелуйтесь,  дабы громадный нос Персиков расплетал  тень свою через нивы  и
вдыхал красоту мира!
     Они молчали,  насупившись,  но  заметно было, что  еще  немножко, и они
рассмеются. Михаил расхохотался первым и, протянув руку Ивану, сказал:
     - Ну-ка, старший носач! Они обнялись.
     - Эй, Марфа, тащи заздравное!
     Тут  я заметил, что  когда я в сердцах  разбил  кувшин, то порезал себе
кисть.   На   столе  алело   несколько  капель   крови.   Антон,   неизменно
торжественный, поднял руку мою, подставил  под нее  стакан, собрал в нем сок
моей жилы и сказал напыщенно:
     - Выпьем все четверо из стакана этого, чтобы скрепить наш союз!
     - Стой, стой,  Антон, не смей портить Божье вино! Фу! Как это противно!
Изволь выплеснуть эту бурду. Кто хочет испить самой крови моей, пусть осушит
до дна кружку вина!
     На сем чокнулись мы и о вкусе питья не спорили.
     По уходе моих сыновей Марфа, обвязывая руку мою, сказала мне:
     - Старый стервец, добился ты наконец!
     - Добился чего? Того ли, что их помирил? - Я о другом. - О чем же?
     Она указала на стол, на котором лежал разбитый кувшин.
     -  Ты отлично меня понимаешь. Не притворяйся овечкой... Признайся... ты
должен признаться... Ну, скажи на ушко! Никто не узнает...
     Я  прикидывался  удивленным,  возмущенным,  полоумным,   но  смех  меня
разбирал... Я задыхался. Она повторила:
     - Негодяй, негодяй! Я сказал:
     - Он был слишком уродлив. Послушай, милая дочка: он или я - один из нас
должен был сгинуть.
     - Тот, который остался, не краше.
     - Что  до  него, он, может быть,  гадок. Пускай... Мне  все равно. Я не
вижу его.

x x x
     Сочельник
     На  петлях  своих намасленных вертится год. Дверь  закрывается и  вновь
отворяется. Словно сложенное сукно,  падают дни в  бархатный ларь ночей. Они
входят  с одной стороны и  выходят с другой,  удлиняясь на  блошиный прыжок.
Сквозь щель я вижу глаза блестящие нового года.
     Сижу у  большого камина  в рождественскую ночь и  гляжу  как  бы со дна
колодца  ввысь на звездное небо, на  его мерцающие  веки,  на  его  сердечки
дрожащие, и  слышу,  как  близятся  колокола, летящие по  гладкому  воздуху,
звонящие к заутрене.  Мне  любо думать, что  Младенец родился в этот поздний
час, в этот  час  темнейший, когда будто  мир кончается. Его  голосок  поет:
"День, ты вернешься! Ты грядешь уже. Новый Год, вот и ты!" И надежда теплыми
крыльями голубит ночь ледяную и смягчает ее.
     Я  один  в  доме; дети мои в церкви. Остаюсь с  собакой моею Лимоном  и
кошкою Потапошкой.  Мы  грезим  и  смотрим, как пламя подлизывает под хайло.
Вспоминаю  вечер  недавний.  Только  что  выводок  мой  был  подле  меня;  я
рассказывал  Глаше  моей  круглоглазой волшебные  сказки  о гадком утенке, о
Мальчике с пальчик, о ребенке,  что разбогател,  петуха продавая  тем людям,
которые день перевозят в  тележках. Очень  весело было. Остальные слушали  и
смеялись,  и каждый сказал свое  слово. А потом приумолкли, следили  кипящую
воду,  горящие угли и трепет снежинок  на  стеклах и сверчка под золой.  Ах,
славные  зимние ночи, молчанье, теплый семейный уют,  грезы в час  бденья, в
час, когда ум любит кудесить, но знает это, и если и бредит, то в шутку...
     А ныне, что кончился год, подвожу я приход и расход  и подмечаю, что за
шесть  месяцев я все потерял: жену, дом, деньги и ноги свои. Но забавно  то,
что в конце-то концов я, как прежде, богат. Нет у меня  ничего, говорят? Да,
нечего  больше нести на себе. Легче  стало...  Никогда не бывал я так бодр и
свободен, никогда так легко я не плыл по теченью грезы своей...
     Однако  кто бы сказал мне  в прошлом году, что так весело  приму  беду!
Разве  не  клялся я, что до гроба хочу оставаться у  себя господином единым,
твердым и самостоятельным, что  только себя должен благодарить я за дом и за
пищу и только себе отчет отдавать в своих бреднях!
     Судьба решила  иначе, а  все-таки ладно  вышло. И  человек  в  общем  -
животное  кроткое.  Все  ему  нравится.  Он  приспособляется  с   одинаковой
легкостью к счастью, к скорби, к скоромному, к постному. Дай ему четыре ноги
или  две  отними,  лиши его слуха,  зренья,  голоса,  -  он все-таки  как-то
устроится так, чтобы видеть, слышать иль говорить. Он словно воск растяжимый
и сжимчивый. И  сладостно  знать, что  в уме  и  в ногах  есть  у  тебя  эта
гибкость,  что  можешь  быть рыбой в воде, птицей в  воздухе, саламандрой  в
огне, а на  земле  -  человеком, воюющим весело со всеми стихиями.  Так, чем
беднее  ты, тем ты богаче,  ибо  душа создает все, что  хочет иметь: широкое
дерево по обрезании веток выше растет. Чем меньше имею, тем больше я сам.
     Полночь. Бьют часы.
     "Он родился, младенец божественный".
     Я распеваю:

     "Играйте, гобои, звените, волынки!
     Как прекрасен и нежен Христос".

     Дремота долит. Я засыпаю, плотно усевшись, чтобы в очаг не упасть.

     Звените, волынки, играйте, гобои бойкие.
     Он родился, Младенец Иисус.

x x x
     Крещение

     Однако, крупно я шучу! Ибо чем меньше имею, тем больше есть у меня. И я
это твердо знаю. Удается  мне, нищему, быть богачем: богатство  - чужое. Что
говорят мне о  дряхлых отцах, разграбленных,  все,  все отдавших -  портки и
рубашку - детям  своим бессердечным и  ныне забытых, покинутых всеми, чуящих
тысячу рук, их толкающих в яму могильную? Вот,  уж правда, неловкие! Никогда
не бывал я, ей-ей, так ласкаем, так любим,  как  в дни моей бедности. Дело в
том, что  не отдал я сдуру всего, а кое-что  все же сберег. Не  только  ведь
денежки можно  отдать. Я-то отдав их, самое лучшее крепко держу -  веселость
мою, все, что собрал за  полвека жизни шатучей, а  набрал я немало хорошего,
радости,  хитрости,  мудрости  шалой, безумия мудрого.  И  еще  мой запас не
иссяк,  мешок  мой для  всех  открываю: берите  пригоршнями, так!  Разве это
пустяк? Коли дети  мне дарят свое,  я тоже дарю -  поверстались! И если иной
дает меньше других, что ж - любовь доплатит недоимку; и жалоб не слышно.
     Смотрите,  вот он, бесцарственный царь,  Иоанн Безземельный, счастливый
мерзавец, вот он, Персик из Галлии, вот он сидит на престоле, управляя пиром
гремящим!
     Сегодня Крещенье: днем проходили по улице нашей три волхва, и их свита,
белое стадо, шесть пастушков, шесть пастушек, и, шествуя, пели они; и собаки
брехали. А ныне вечером все мы сидим за столом, все дети мои и  детища детищ
моих. Всех нас за ужином две с половиною дюжины, и все тридцать кричат:
     - Пьет король! А король -  это я. Мой венец - горшок тестяной. Королева
же Марфа: я,  как  в Писании,  женился на  дочери.  Всякий  раз,  что стакан
подношу я к губам, меня чествуют, я хохочу и глотаю с попершкой... но все же
глотаю, ничего  не теряю. Королева  моя тоже пьет и, грудь оголив, сует свой
красный  сосок  детенышу  красному  в  рот.  И  пьет  гологузый  слюнтяйчик,
последний мой внук. И пес под столом из миски лакает и тявкает; и кот,  гудя
и кобенясь, удирает с костью.
     И думаю я (громко: не люблю я думать про себя):
     - Жизнь  хороша. Ах, друзья! Ее недостаток  единственный  тот, что  она
коротка: платишь много, дают  недостаточно. Вы скажете  мне:  "Будь доволен:
твоя часть хороша, и  ты ее  съел". Не  отрицаю. Но  съел бы я вдвое. И  как
знать! Может  быть, если  не буду кричать  слишком громко, получу  я  второй
кусок пирога... Грустно лишь то, что хоть я и в живых,  столько добрых малых
пропали бесследно, увы! Боже, как годы проходят, а с ними и люди! Где король
Генрих и добрый наш герцог Людовик?
     И   вот  отправляюсь  по   дорогам  былого  собирать  цветочки  завялые
воспоминаний; и я пью, и я вью свои сказки, не устаю, пересказываю. Мне дети
мои не мешают болтать, и  порою,  когда  нахожу я  не сразу нужное слово или
запутываюсь, они мне тихонько подскажут  конец; и тут  я очнусь от  мечтании
своих, окруженный глазами любовно-лукавыми.
     - Да что, старина (говорят мне они), хорошо было жить в двадцать лет? У
женщин тогда была грудь и полней  и прекрасней, у  мужчин  было сердце и все
остальное - на месте. Стоило только  взглянуть на Генриха и на его  куманька
Людовика! Нет больше изделий из этого дерева...
     Я отвечаю:
     - Черти, смеетесь вы? Что же, вы правы, смеяться полезно. Не глуп я, не
думаю я, что нет  винограда у нас иль  молодцов, чтоб его  собирать. Я знаю:
когда уходит один, приходят трое, и дуб, из которого строят  галлов,  удалых
ребят,  растет все  по-прежнему прямо, и густо, и крепко. Дерево то  же,  но
ныне изделье  другое, саженей сколько б вы ни рубили,  никогда  не создастся
король  мой  Генрих  иль  герцог  Людовик.  А их-то любил  я...  Стой, стой,
Николка, чего распускаешь ты нюни!  Слезы?  Ах,  дурень,  неужто  ты станешь
жалеть о  том,  что  не  можешь  всю  жизнь  пережевывать тот  же  все  кус?
Изменилось  вино? Вкусно оно все равно. Будем пить!  Да  здравствует  залпом
пьющий король! Да здравствует также народ. Погреб его! ..
     И то: по правде сказать, дети мои, хоть добрый король и хорош, а  лучше
все  же  - я сам. Будем свободны, французы милые,  и пошлем  пастухов  наших
травку щипать! Я да земля - мы любим друг друга, ничего нам не нужно. На что
мне король -  на земле  иль на  небе? У каждого  пядь земли и  руки, чтоб ее
разворачивать.
     Вот твое место на  солнце, вот твоя  тень. Есть у тебя десятина, есть и
руки, чтобы сеять, пахать! Что же еще тебе нужно? И если король бы  вошел ко
мне, я бы сказал:  "Ты мой гость. За  здоровье твое! Садись.  Ты,  брат,  не
один. Всякий француз - властелин. И я, твой слуга, у себя господин".